Авторы АСПИР

Предлагаем вниманию читателей стихи Елены Кучуркиной, Снежаны Котиковой, Марины Гаршиной и рассказ Григория Панкратова — участников двух проектов АСПИР: «Литературные резиденции» и «Мастерские».


Елена Кучуркина
Елена Борисовна Кучуркина родилась в Новокузнецке. Окончила Новокузнецкий государственный педагогический институт. Преподает английский язык в Кузнецком техникуме сервиса и дизайна имени В.А. Волкова. Автор четырех поэтических сборников. Участница литературных конкурсов «Ликующая муза», «Яблочный Спас», а также межрегиональной литературной мастерской для писателей Сибирского федерального округа. Живет в Новокузнецке.​

Ни в одном словечке...

* * *
Маленькие белые снежинки
кружатся при свете фонарей.
Снегом заметает все тропинки,
что уходят в глубину аллей.

Здесь с тобой вдвоем бродили летом,
не боялись горечи разлук...
А теперь ты вдруг потерян где-то,
мой желанный, незабвенный друг.

Только эхо мне ответит гулко...
Чтобы образ твой в душе возник,
выйду я с собакой на прогулку
и ловлю снежинки на язык.

И конечно это несерьезно,
и совсем здесь не нужны слова,
ведь снежинки — маленькие звезды
с новогодним вкусом волшебства.


* * *
Морозы опять в Сибири,
пурга заметает дома...
И в теплой своей квартире
в окно посмотрю: зима...

На небе луна — ковчегом.
И мне опять не до сна...
Ведь где-то под белым снегом
тихонько дремлет весна.


* * *
Солнце светит ярче с каждым днем,
а сугробы меньше все и уже.
Жизнь всегда идет своим путем.
Вот и Ангел шлепает по лужам.

Красный цвет резиновых сапог,
и чуть выше куртка с бахромою,
и расстегнут «молния»-замок,
и трепещут крылья за спиною.

— Ах, мой Ангел, ног не промочи!
Ведь сейчас коварные болезни.
— Я ж несу весенние ключи.
Да и нет занятия полезней,

чем сломать растрескавшийся лед,
чтобы с ощущением полета
всем кричать: «Весна уже идет!»
Самая для Ангела работа.

Побегу я с Ангелом моим —
и за это мне не надо даже рая! —
этот лед, что так весной гоним,
на замерзших лужах разбивая.


* * *
Не печалься, плюшевый мой мишка!
Дни весной прозрачны и легки...
Мне сегодня подарили книжку.
Хочешь, я прочту тебе стихи?
О любви, и о родных просторах,
и о песнях, тех, что мы поем,
и о долгих тихих разговорах,
о надежде — компасе земном.

И тебе понравится, я знаю,
четких строк связующая нить.
Наши чувства ясно выражая,
души ей дано соединить.
И весенним солнышком согреты,
мы свободны от грехов и смут...
На земле, пожалуй, лишь поэты
ни в одном словечке не соврут.


Снежана Котикова
Снежана Котикова родилась в поселке Карымском Читинской области. Окончила два университета: Томский государственный (международный факультет управления) и Томский педагогический (дошкольное образование). Работает визажистом и педагогом актерского мастерства для детей и взрослых, играет в любительском театре. В 7 лет написала свое первое «серьезное» стихотворение. Живет в Томске.​

А вдруг это счастье?!

Вдруг?!

От осеннего ветра мурашки по коже,
Заползают прямо под ткань плаща.
Мы с тобой немыслимо не похожи,
С точной разницей лилии и плюща.
Не пытайся, прошу, эту разницу выдать,
Пусть вокруг выбирают подобных, пусть!
Среди копий похожих по сердцу не выбрать,
Вместо счастья там часто скрывается грусть.
От осеннего ветра мурашки по коже,
Забери меня в нежность и преданность рук.
Мы с тобой немыслимо не похожи,
Ну а вдруг это счастье, ты слышишь, а вдруг?!


Я узнавал тебя

Я узнавал тебя в каждом прохожем,
В каждом бумажном змее в полете.
И в вопросе: «Да что же мы, смертные, можем?»
И в ответе: «Вы, видно, давно здесь один живете!»

Я узнавал тебя на пластинках пыльных,
Узнавал на банках холодного лимонада,
Узнавал по ладоням чужим, со сторон тыльных,
Узнавал, когда даже было не надо.

Узнавал, услышав из окон Шопена,
Узнавал, когда роса бусинами застывала,
Узнавал по взвившимся у виска венам,
В которых отчаянно кровь застывала.

Узнавал и грустил, словно чем-то случайно обидел.
Засыпая с тобою, упрямицей, в мозгах,
Удивлялся. Я ведь даже тебя не видел.
Отчего такая тогда тоска?!


Взрослость звала

Мне немного страшно, что я не повзрослею,
Мол, колесо механизма перестанет работать и
Я пойду по свету, неуклюже детство сея
И любуясь огромной скрижалью зари.

И меня понесет в рассказах и выдумщине,
Ведь дети сочинители и восторжники,
И кто-то, возмущаясь, крикнет мне:
«А давно ль без сапог сапожники?»

А я в ответ никакого оправдательного:
«Я что, виновата, мне не растется, и точка».
Взрослость звала: «Приходи, предательница!»
А я в ответ — ни записочки, ни голубя, ни платочка.

В общем,
Мне немного страшно, что я останусь мала,
Вокруг ведь большие, большущие улицы.
И может так статься, не хватит ума
Не глазеть восхищенно,
А взять и зажмуриться.


Марина Гаршина
Марина Михайловна Гаршина (Гельдер) родилась в селе Новомихайловка Октябрьского района Амурской области. Окончила Благовещенский технологический техникум по специальности «модельер-конструктор» и Московскую академию предпринимательства (Благовещенский филиал) по специальности «менеджер». Открыла собственное небольшое предприятие — «Авторское ателье Марины Гельдер». Со временем его приоритетным направлением стала компьютерная вышивка как новый простор для творчества. Стихи писала с детства, но издаваться стала гораздо позднее. С 2013 года стала тесно общаться с амурскими поэтами и писателями, получать их поддержку в своем поэтическом творчестве. Публиковалась сначала на портале Стихи.ру, затем в литературно-художественном альманахе «Приамурье»; выпустила и собственные книги. В 2023 году участница Литературной мастерской во Владивостоке. Живет в Благовещенске.​

Куриный бог


* * *
Притихло все, в предснежье небеса.
Удерживая лист последний яркий,
Чернея вязами, пускай на полчаса
Зовут проститься городские парки.

Вся в седине пожухшая трава,
В цепях пустых качелей ветер плачет,
И вороньё о холоде судачит —
И закатилось солнце Покрова.


* * *
Ты знаешь, сегодня мне стало немного теплей:
Растаяли льдинки, и вьюга куда-то умчалась.
И в воздухе будто уже не декабрь, а апрель,
И душу покинула вольною птицей усталость.

Украсить свой дом поспешу, пусть идет снегопад.
Гирлянды зажгу, приближая капель и цветение.
Из сотни желаний достану одно наугад,
В бокал опущу, попрошу о его исполнении.

Пусть в городе этом опять приключилась зима.
Ступая волшебницей белой, улыбки не пряча,
Деревья раскрасив, как пряничные терема,
Весну приведет, и не может быть в жизни иначе.


* * *
Куриный бог — начало детских грёз.
Отрадой солнце ляжет на панамки.
Зовет ли тропка, дождь ли спозаранку —
Все так легко, и горе не всерьез.

Манят теплом ватрушки, пироги.
Спросонья — молока парного кружка.
Из-под рубанка вышедшая стружка
Упала снова деду в сапоги.

Бегут ручьи иль сыплет снег с утра,
Душа от счастья улетает в пятки.
То Троица, то Пасха, то колядки,
И все никак не кончится игра.

Трель соловья у ночи на краю
Разбудит день, и все начнется снова.
Все радостно, все живы, все здоровы!
Ты маленький, ты в детстве, ты в раю!


Георгий Панкратов
Георгий Витальевич Панкратов родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Окончил гуманитарный факультет Санкт-Петербургского государственного технического университета имени М.А. Бонч-Бруевича. Прозаик. Печатался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Юность»,  «Москва», «Нева», «Знание — сила» и др. Автор четырех книг прозы и одной документальной. Автор книг «Письма в квартал Капучино» (2016), «Стыд и совесть» (2017). Вошел в лонг-лист премии «Большая книга» (2020, 2022). Победитель первой Всероссийской литературной мастерской Ассоциации союзов писателей и издателей России (2022). Лауреат литературного конкурса имени В.Г. Короленко (2022) и др. Живет в Ульяновске.

Хвост

Рассказ

Ты полулежишь, растянувшись в кресле. Перед тобой ноутбук, мелькают таблицы, графики, цифры. В разных углах экрана — то тут, то там: новое сообщение, новость, установка обновлений, погода на сегодня — минус 5, предупреждает МЧС, будет ветер, будет снег, будет холод. Хотя первый месяц весны на исходе, март доживает последние дни. Долго. Справа от тебя желтая лампа освещает угол стола. Ты отодвигаешь экран и всматриваешься в пустоту комнаты. Напротив, возле стены, кресло, на нем одежда, рюкзак, какое-то барахло. Подушка. Тебе плохо, чудовищно плохо.

У твоего кота — игра: прыгать вверх, цепляясь за нависшую над ним руку. Вцепляться в нее, повисать на ней. Приземлившись на пол, крутиться до исступления, вгрызаться в ладонь и рвать твою руку задними лапами. Отброшенным в сторону — изогнуть спину, перегруппироваться, шагнуть в сторону — это ведь битва — и приготовиться к новому броску. Шерсть на хвосте встает дыбом, словно наэлектризованная, как щетка-метелка для протирания пыли, увеличивая хвост в несколько раз. Огромный хвост возвышается над его телом, словно парус над кораблем. Так кот принимает — или бросает — вызов: смотрите, какой я грозный, не троньте меня. Но ты сильнее: ты занесешь над ним руку, и понесется снова. Он любит эту игру, он приглашает к ней. «Ну, распушил свой хвост!» Ты так говоришь: «Распушил».

У кота выразительные, глубокие голубые глаза. Серая, пепельная шерстка, красивые черные полосы. Длинные шикарные усы. Мягкие подушечки на лапах. Его имя Дым. Может, у каких-то котов и кличка, но не у него. У него имя.

Ты не слабак, но и не герой. Ты обычный человек, работаешь. Снимаешь простую квартиру. Живешь, в общем. Жена, кот. Когда-то кот жил с женой, потом вы стали жить все вместе. Ты полюбил его. Ты никогда не сомневался, что это и есть любовь — то, что ты к нему чувствуешь и что он чувствует в ответ к тебе. Ты любишь кино, книги, юмор, театр, не чураешься общения; тебе небезразлична жизнь в ее прекрасных и не очень проявлениях. Но ты знаешь, что мало кого любил так, как своего кота. Ты сентиментален. Не молод, но далеко не стар. Кризис среднего возраста? Словно молнии на горизонте — где-то вдали грохочет, но до тебя далеко. Вот такой ты.

На часах 21:00.

Ты ездил по делам. Приходишь домой с пакетом. В нем четыре бутылки пива — на вечерний фильм, чтобы отвлечься, и журнал «Эсквайр», свежий выпуск. Он посвящен Эдуарду Лимонову, там даже есть неопубликованный рассказ. Ты помнишь Лимонова, увлекался им в юности. Да и журнал хороший. Интересно будет прочесть.

Жена встречает тебя. Ты разуваешься, проходишь в коридор. Она поднимает с пола у двери простынь — еще утром там лежал кот. В этом углу прохладнее, может, там дует ветерок.

— А если Дым захочет? — спрашиваешь ты.

— Он уже сюда не вернется. Сейчас ты сам все увидишь.

— На балконе? — Когда ты уходил, кот оставался там. На подстилке в своей переноске.

Жена качает головой:

— На кухне.

Ты идешь в ванную, моешь руки с мылом. Смотришь в зеркало, видишь себя. Выходишь. Поворачиваешь на кухню.

Там, возле стены под окном, где стояли поилка, миска для корма, тарелка для мяса — и все на пластиковой подставке с надписью «I LOVE MY CAT», — лежит кот. Он на боку, под ним полотенце, голова на мягкой маленькой подушке. Присмотревшись, ты видишь, что это подгузник — утром жена покупала такие, и ты с удивлением узнал, что существуют памперсы для животных; кот начал ходить под себя. Рядом только маленькая мисочка с водой — на дне несколькими линиями прочерчена кошачья физиономия. Раз черточка, два — улыбка, раз-два-три — усы, две галочки — уши. Со дна миски смотрит довольный кот. Довольный и живой. Которого не существует.

— Он не реагирует.

Ты видишь, что кот смотрит вперед себя — туда, где ножка старой табуретки, плинтус и большой черный бумажный пакет. Ты опускаешься, становишься на колени, склоняешься над котом и чувствуешь, как постепенно в тебя вползает страх. Он окутывает тебя, словно серый туман, но только такой, что проникает внутрь — через все поры и клеточки тела — и застывает там. Ты гладишь кота по голове — он совсем хрупкий, худой, маленький, точно скелет, обтянутый кожей; в последнее время ты мог прощупать все его позвонки. Посреди пепельной шерсти — розовый островок: пузо с маленькими, точечными сосками. Недели две назад кота возили на УЗИ, сбрили шерстку на животе, и вот она все не отрастала. Коту не нравилось, он явно переживал, вылизывая. Когда еще приводил себя в порядок.

Ты дотрагиваешься между глаз, проводишь пальцем по лбу — как он любил всегда это прикосновение, как отзывался довольным урчанием! — скользишь по усам, по подбородку и тонкой шее. Передние лапы приходят в движение, и ты тотчас дотрагиваешься до лапки, берешь в кольцо из пальцев, гладишь. Но кот не распускает лапу — как ты называл его реакцию, когда он растопыривал свои кошачьи пальчики-подушки, — не показывает коготки. Его голова на месте, он не шелохнулся, не отозвался, он так и смотрит вперед себя.

— Не реагирует, — говорит жена.

Ты вдруг понимаешь, что лапа, движение которой ты воспринял как приветствие, елозит по полу вместе с другой, словно кот куда-то идет или пытается встать, но не может — потому что совсем не осталось сил. Но сверху видно, что лапы двигаются равномерно, словно маятник часов — туда-сюда, и задняя лапа, исколотая антибиотиками, обезболивающими, тоже делает какие-то слабые движения, и только одна, совсем слабая лапка вообще не шевелится. Ты осторожно трогаешь заднюю лапу, пытаешься поднять и поражаешься: какая легкая.

Какое-то время ты просто смотришь. Ничего не думаешь и не говоришь, кроме тебя и кота, будто нет ничего на свете. Ты в вакууме, в пустоте. В ней сначала не больно, но уже очень жутко. Когда ты уехал днем, кот еще ходил. Очень плохо, с перебежками, но добирался до кухни, до входной двери, балкона. Падал, отлеживался, вставал. Ты был уверен, что он отоспится, что он еще наберется сил, — позавчера вы давали таблетку габапентина, чтобы успокоить его перед поездкой в ветклинику. Там сделали рентген и взяли анализ крови. Ты думал дождаться его результатов и сделать коту операцию: шансы были 50/50, опухоль в желудке, старенький, 17 лет.

Как он просил не давать ему ту таблетку! Как, сжав зубы, до последнего не открывал рот! Как один раз выплюнул. Как, поняв, что все-таки заставят, у тебя на руках вдруг поднял голову к люстре, вытянул шею и так тяжело, отчаянно вздохнул, и было в этом что-то такое, что точно не из этой жизни. Не из жизни вообще. Тебе было плохо. Но ты сжал его за холку, натягивая шерсть, держал за лапы. Ты хотел его спасти.

После возвращения из клиники кот больше не мог ходить. Он падал, полз, отлеживался, снова вставал и падал. А ты был уверен: пройдет. Всего месяц назад он стал слегка болеть: теплый нос, слабость, потеря активности. Всего две недели назад сказали про опухоль. Еще неделю — на уколах — он прыгал, постоянно ел, слегка играл и разговаривал. Он был счастлив жить и рад жизни. И только неделю назад стало хуже — кот стал больше лежать на балконе, но, выходя оттуда, что-то говорил, ел жидкие корма, креветки. Как он любил креветки! Вот и сегодня, за пивом, ты хотел посмотреть с женой фильм и снова угостить кота креветкой — как он их жадно выхватывал, как тянулся за ними, как смешно чавкал, когда ел! И как был счастлив, устроившись на уголке кухонного дивана, вытянув лапы или свернувшись. Вместе с вами. Лишь иногда вставая, чтобы пить. Еще вчера он ел креветки, а сегодня... Ты никогда не думал, что так быстро. Так не бывает, так не может быть. Но вот, в первый раз, ты понимаешь: всё. В первый раз за все время болезни кота и в первый раз в жизни.

И ты рыдаешь. Ты рыдаешь, рыдаешь, рыдаешь. Согнувшись, скрючившись, как запятая, ты рыдаешь над ним, вдруг осознав, что впереди точка. Ты ничего не можешь говорить. Тебя разрывает. Слезы льются ручьями, брызжут, будто не только из глаз, а из всего тебя — хотя что есть ты? где ты? Тебя рвет слезами, тебя режет слезами на части, ты тонешь и задыхаешься в них, в своем ужасе, в страхе, во вдруг открывшемся, словно страшная тайная дверь, понимании: ты ни на что не можешь повлиять. От тебя ничего не зависит.

— Хоть бы он скорее ушел, — это жена в сердцах. Плачет рядом. Держится за тебя.

— Нельзя, — повторяешь ты, — нельзя, нельзя! — будто бы это слово хоть что-то значит.

— Пришел анализ.

Ты смотришь впереди себя, как будто бы туда, где лежит кот. Он все продолжает куда-то идти, перебирая лапами. Останавливается и начинает вновь. Он так цепляется за жизнь? Он хочет встать? Он проверяет, что лапы еще работают, а значит, он жив, значит, есть шанс? Или он все понимает? Или давно не понимает ничего?

Знать бы. Но как это знать, как?

— Там рак крови, там все показатели... Жуткий, жуткий. У него все разрушено. Мы ничем не смогли бы помочь. И никакая операция не спасла бы.

— Нельзя, — повторяешь ты, закрывая лицо руками. — Нельзя, надо держаться.

Встаешь. Не нужно реветь, говоришь ты себе, хватит. Если кот еще жив, не нужно оплакивать его. Он может понять, что мы знаем. Что он не выберется. Нет, надо до последнего поддерживать его, быть просто с ним и гладить, гладить, гладить.

Но как же это сложно, как же тяжело! Жена медленно приподнимает кота, приближает его к миске; кот, продолжая перебирать лапами, жадно, но недолго пьет.

— Будем его переворачивать. Хотя бы раз в час, так надо. Чтобы не отлеживал.

— Он сам, когда лежал, переворачивался? — спрашиваешь ты.

— Да, конечно. Постоянно.

— Значит, надо помогать, — соглашаешься ты. — Он может так долго...

— Наверное, — растерянно говорит жена.

— Его нельзя оставлять так. Если мы уйдем и будем спать, а он здесь... один... — Тебе становится по-настоящему жутко.

Жена кивает:

— Будем спать по очереди.

Потом ты сидишь.

В квартире сверху галдят, орут — кажется, что-то празднуют, ты даже слышишь, как произносят тосты. Нет, слов не разобрать, но интонацию ни с чем не спутаешь. Потом снова общий шум. Носятся дети, чем-то стучат по полу, гогочут взрослые, спорят, кричат. Ты ненавидишь своих соседей: одни сверлят по будням целые сутки, другие галдят все выходные, третьи приходят к ночи и начинают бухать до утра, четвертые курят. «Какой-то дом уродов», — говорил ты. Как же долго ты думал, что все это — твоя главная проблема! И все же сегодня, сейчас это просто невыносимо. Кот лежит мордочкой к стене и теперь видит только плинтус. Глаза не закрываются, и кажется, что даже не моргают. Какое-то время не дергаются — может быть, стало лучше, с надеждой думаешь ты. Но нет, не стало.

Если он вдруг сейчас умрет, в это же самое время кто-то там, наверху, будет произносить тост. Счастье и горе, жизнь и смерть — их разделяют лишь сантиметры бетона. Когда умрет кто-то из них, где-нибудь тоже произнесут тост. И выпьют. «Надо выпить», — думаешь ты. В голове пожар. В голове натянулся сосуд, скоро лопнет.

На часах 22:00.

— Буду готовить суп, — решает жена, и ты пожимаешь плечами: видимо, так лучше.

«Будем друг друга сменять на этом страшном посту», — думаешь ты и горько усмехаешься собственным мыслям: ну что за чушь, на каком посту — как часто в голове возникает что-то, что словно не имеет отношения к тебе. Какой-то другой ты, а может, и несколько — но этот просто дурак, а есть еще злой, гадкий.

Жена разделывает курицу, а ты смотришь на нее стеклянными глазами. Переводишь взгляд на кота: все тот же беззвучный бег, лишь иногда ненадолго замирают усталые лапы, смотрят в пустоту глаза. Еще каких-то три дня назад он сидел бы рядом с хозяйкой и терпеливо ждал кусок курицы, переминаясь с лапы на лапу. Как часто ты открывал дверь на кухню и видел торчащие из-за стола уши. И лишь совсем редко, вконец теряя терпение, кот позволял себе поднять лапу, поставить вопросительно на стол. «Нельзя», — говорила хозяйка, а ты, только тайно, когда ее не было дома, разрешал коту лезть на стол: и правда, что за дурацкое требование? Кот знал, что это можно только при тебе, и не злоупотреблял.

В последние дни ему стало тяжело прыгать. Ты вспоминал Жванецкого, который рассказывал про своего кота, что тот стареет и теперь, прежде чем прыгнуть, долго примеряется, пробует лапой, прицеливается — высчитывает расстояние, соображает, сможет ли. Ты знал, к чему готовиться, и знал, что когда-нибудь будет так и с твоим. Но когда-нибудь ведь то же самое, что никогда, — до тех пор, пока оно не настанет. Сперва Дым перестал играть у двери ванной, когда ты, прикрыв дверь, высовывал руку на уровне плеча и кот отрывался от пола и словно взбегал по стенке или дверному косяку. Отлетал назад и бежал снова. Была и другая игра: ты не пускал его в ванную, слегка выталкивая из двери, а кот атаковал, буквально с боем прорывался внутрь. Конечно, потом ты поддавался. Или еще когтеточка — она висит тут же, рядом. Кот натачивал когти и призывно смотрел на тебя — ждал. Ты резко вскидывал руки и шипел на него: тшш-ш-ш, и кот стремительно убегал в комнату, под диван. Ты заходил, и он выпрыгивал навстречу, изогнувшись. И снова этот хвост — огромный, распушенный. Игра ведь иллюзия схватки, сражения — столь нужного хищнику, пускай и маленькому, пускай домашнему. А в схватке и сам боишься, и стараешься другого напугать. Что победит? Что будет убедительнее? Пушистый хвост — отличный аргумент.

Коты не любят воду, и твой тоже ее не любил — но не любил купаться. А наблюдать за водой любил. Целый час он просиживал рядом, когда ты набирал воду и лежал в пенной воде, или напротив, на контейнере для белья, так чтобы тебя видеть, или на краешке самой ванны. Когда набиралась вода, он пригибался и тянул вниз лапу, словно торопил ее: скорее. Ему нравилось пить. Он жадно лакал языком, не боясь ни свалиться в воду, ни упасть на пол. Потом ты стал поддерживать его, но не поднимал, не брал на руки, а хлопал ладонью по ванне — где угол, где больше места:

— Дым, прыгай! Давай, ну! Прыг-прыг.

Жванецкий бы успел весь монолог прочесть, пока кот примерялся, ударяясь о пластмассовый экран. Но все-таки запрыгивал и был доволен, рад тому, что получилось, и ты радовался вместе с ним:

— Молодец! Молодец, Дым. Умница.

Играя, прыгая, кусая, кот чувствовал себя живым. И ты хотел, чтобы так было до последнего. Ты считал, что нельзя раскисать, нельзя хоронить его прежде времени. Чтобы он не понял, как все плохо, не видел, что над ним плачут, страдают, жалеют его. Стимулировать в нем активность и через нее — жизнь.

Еще два дня назад он попросился на колени. Когда ты сидел работал за ноутбуком, кот постоянно приходил, крутился рядом, приподнимался и хлопал лапкой по ноге — то осторожно, то настойчиво: пусти! Какая была его радость, когда ты разрешал запрыгнуть, отодвигаясь в кресле, и, путаясь в проводах, кот тянулся к тебе, терся о нос, очки, трещал приветливо — хрустел, как говорила всегда жена. И ты наглаживал его, гладил щеки, шею, спускался по спине. Кот млел от счастья, потом поднимался на стол и укладывался рядом с ноутбуком. Было неудобно, ты терпел, как какой-то император (ты забыл), который не желал вставать до тех пор, пока не проснется спящая на нем кошка.

А ведь когда-то, несколько лет назад, кот был совсем другим. Он летал по квартире, и, чтобы поймать его, нужно было сильно потрудиться: неуловимый, он вскакивал на кресло, с него на стол, потом на принтер, стоявший на средней полке, — и ввысь, на верхнюю, где вьющийся цветок, ну а уже оттуда, с разворотом — одним прыжком на стенку-шкаф, под потолок, в полете над столом и креслом; и все в секунды, не раздумывая и ни разу не упав. Победителем он осматривал комнату сверху, довольно щурился, глядя на вас с женой — правда, запал исчезал, когда нужно было спуститься; и тут уж тебе приходилось тянуться к нему, раскрывая объятия, и он прыгал прямо в них. Вот так было.

И как он приветствовал тебя: какими только голосами он не умел говорить, какой диапазон речевых форм, недоступный ни одному коту, которого ты встретил за всю жизнь! Он мог выразить любую эмоцию — и всякий раз это было оригинально, неповторимо, неподражаемо. А как он реагировал на звуки, которые иногда издавал ты! Когда ты чихал, кот всегда отвечал «мрмяу» (нет, конечно, сложнее и интереснее, чем это простое и пресное, но привычное сочетание букв) и, оживленный, шел к тебе. Будто слышал призыв или еще что-то, что за всю его жизнь ты так и не смог разгадать. Часто даже во сне, продолжая спать, он откликался на твой чих голосом.

А как звал, как просил, чтобы ты запустил его в пододеяльник. И что было такого сложного: сунуть нос, всю мордаху, залезть внутрь — прорезь огромная. Но он ждал на подлокотнике дивана, пока ты подойдешь, поднимешь край пододеяльника и кот нырнет туда, вглубь, чтобы улечься спать. И непременно — безо всяких исключений — скажет перед этим что-то доброе, после чего тепло.

Нет. Владельцы любых животных часто говорят: мой не такой, как все, мой самый умный, самый ласковый, обычно все коты (собаки) не такие, а вот мой... Часто говорят: «Он мне больше чем кот — он член семьи». Часто вообще: «Куда там людям до животных», «Чем больше я знаю людей, тем сильнее люблю собаку». Ты ведь слышал это с детства, правда? Но твой кот — это твой настоящий друг. Не потому, что ты одинок, или не любишь людей, или попросту не в себе. Но ты не можешь говорить о нем иначе: ты любишь его не просто за то, что он кот и красивый, а будто бы как продолжение себя, как что-то важное, без чего жизнь невозможна. И ты как продолжение его. Вы понимали друг друга настолько, как могут понимать друг друга человек и кот, вы радовались друг другу, вы проводили вместе время, и вам было хорошо. Вот оно, рядом с тобой, уникальное, неповторимое создание, существо со своим характером, с тем, что любит и что не любит, с тем, как ведет себя, как говорит, — рядом с тобой личность. Ты ведь понимаешь, что от этого больнее? Слезы снова душат тебя. Он просто закончится, и все. И больше никогда не повторится, ни в каком виде, нигде. Жена верит, что он найдет нас — она верит в реинкарнации, в прошлые и будущие жизни. Ну а ты? Где спрятаться тебе теперь, в чем?

На часах 23:00.

Хвост уже не двигается — он и раньше лишь вяло подрагивал, просто так, не реагируя ни на что. Теперь он просто лежит на полу. Жена поднимает кота, чтобы перевернуть. Голова не держится, бессильно падает вбок. Она ставит миску с водой и слегка подталкивает кота. Дым смотрит в воду и, кажется, начинает пить. Но звуков не слышно. Ты с тревогой смотришь на жену:

— Утонет.

Голова кота уходит в воду, и впервые за все это время его лапы напрягаются, он натягивает их, выпускает когти. Жена вытаскивает его и берет на руки. Со дна своими неживыми линиями улыбается нарисованный кот.

Ты опускаешься рядом, смотришь. Кот лежит кверху лапами и все так же медленно перебирает ими в воздухе — как будто бежит за кем-то во сне. Ты приближаешься к нему, и лапы толкают тебя в грудь. Ты хочешь, чтобы он чувствовал, знал, что ты с ним, рядом. Движение лап не меняется, преграда им не мешает. Ты вспоминаешь, как любил взять кота на руки, носить его по квартире, смотреть из окна на кухне во двор, приоткрывать форточку, чтобы задвигался мокрый и влажный нос, вдыхая свежий уличный воздух. «Ну-ка, что там, посмотрим, Дым, а? Что там?» Двор был простым: школа, сад, магазин, за ними линии других домов, сбоку сияющая телебашня. Кот смотрел, слегка впившись в тебя когтями. Иногда пролетали птицы.

— Он так двигался, только быстрее, — сказала жена. — Быстро-быстро, как будто за кем-то гнался. Когда я вошла на балкон, он издал такой звук... В общем, не передать. — Она стала снова всхлипывать, из глаз потекли слезы. — Как-то выдохнул. А потом только двигал лапами. И я перенесла его сюда.

Никогда еще ясность не бывала такой отвратительной. Никогда не хотелось незнания, простого и счастливого неведения о том, что будет и предстоит. «Вам надо дать ему умереть», — написала в вотсап врач-ветеринар из клиники.

Ты выручал его несколько раз. Лет пять назад, года два. Кот был на грани смерти и был очень слаб — не как сейчас, конечно, но болел. Не ел, мало двигался, мучился. Жена была в командировке и точно так же говорила, как и врач теперь: «Может, нужно дать умереть?» Нет. Ты возил его в клиники, делал анализы, там выписывали сто лекарств — и до еды, и после, и во время, и вдобавок, и перед сном, и с раннего утра. Несчастный кот не знал покоя — ты донимал его все время: пока дашь одну таблетку, уже наступает время другой. А потом заливать в него жидкость. И так две недели — казавшихся вечностью, проведенной в аду.

Кот прятался от тебя, кусал, не давал впихнуть таблетки, выплевывал — простая кошачья хитрость: сделать вид, что проглотил, и убежать; тебе пришлось закрыть в квартире все места, где можно спрятаться. По пять раз за день ты таскал его в ванну. Запрокинув голову, просовывал между зубов шприцы и вливал растворы. Кот захлебывался, все стекало по нему, потом он мылся, и лекарство так или иначе попадало внутрь. В какой-то момент он стал таким легким, что ты испугался: всё. Но ты продолжал. Видел ужас в глазах кота, но в тебе просыпалось что-то железное, не