Братья и сестры

Перепела

Да, теперь всем известно — большие дела совершаются только в больших городах! Например, в одном городе Покровский собор одевают в леса, а в другом в тот же самый момент разбирают док и спускают на воду новый теплоход... Вот и мы только затем взялись за работу, чтобы подтвердить — у нас в черноземных полях не происходит ничего выдающегося: только кочуют пчеловоды, эти философы, свихнувшиеся на своих пчелах, в которых они находят все земные откровения, коротает недолгую жизнь карась в Райских прудах — сосет ил и жиреет на свою беду, а вокруг нашего городка, называющегося Калач, перепелки, невидимые в траве, неизменно произносят одно и то же: «Пить-пить! Пить-пирю?..» И вот так-то всегда, все одно и то же.

Твёрдохлеб-старший вечером сидит перед пчеловодным домиком, палец поднял и пересчитывает последних пчел, задержавшихся на пастбищах; теперь они торопятся до ночи поспеть в улей. Вот они, нагруженные до крайности, медленно идут черными точками вдоль заката, над черной равниной пшеницы... А под ними из пшеницы эти голоса — как будто никак не могут чего-то добиться друг от друга: «Пить-пить! Пить-пирю?»

Когда-то, уже давно, Твёрдохлебы намеревались было ловить перепелов. Твёрдохлеб-старший тогда быстро подыскал сетку... Но потом ей суждено было провисеть на гвозде в сарае и год, и второй; она ветшала, а куры, жившие здесь же, обклевывали ее края, принимая их за червяков. Мальчик Твёрдохлеб то и дело говорил отцу нетерпеливой скороговоркой:

— Куры сетку едят, а мы перепелов не ловим!

— Да вот, — отвечал отец, — нет свистка...

Он в разных местах при удобном случае спрашивал такой свисток, но в селах уже мало где про подобные вещи что-нибудь помнили. Итак, не скоро, но подвернулся ему наконец один охотник, посоветовавший обратиться на Райском хуторе к человеку по фамилии Редька: тот как будто прежде занимался птицами, ловил перепелов и дроф, чтобы продавать их живыми в Калаче на рынке.

Что ж, Твёрдохлеб съездил на хутор и отыскал этого Редьку. Пред ним предстал маленький, худой старичок, прямой как гвоздь. Хотя было жаркое лето, он держал на своей голове рыжий, плешивый малахай, уши которого висели двумя лепешками, как у дворняжки. Разговаривая с человеком, старичок все время заворачивал к нему как-то боком, как будто намеревался вот-вот пройти мимо, и никак не попадал в него глазами, глядя то в сторону от его плеча, то выше головы.

— А вы, — сказал он, — сами кто будете?.. Я не потому спрашиваю, чтоб что-нибудь... Я потому, что вы, может быть, сами сделаете — я покажу. Вещичку надо б самому настроить, приучиться...

Твёрдохлеб отвечал ему, что едва ль время найдется, да и не сумеет: он пчеловод. В итоге Редька согласился делать сам.

— Главное только, матерьял чтоб был, — сказал он. — Ну, подумаем, посмотрим... Спасибо за медок!

Эге, долго, долго думал этот Редька!

А время-то шло и шло и на всех оставляло свой след.

Мальчик Твёрдохлеб вырастал, просто на глазах вытягивались у него руки и ноги, потом стал пробиваться и темнеть пушок над губой... И мимо отца, надо думать, годы тоже не скользили вхолостую, но с ним они совершали внешне не сразу различимые перемены. У старика на хуторе он поначалу бывал часто, но потом все реже и наконец совсем перестал посещать его.

— Видите, что плохо, — обыкновенно говорил Редька, встречая Твёрдохлеба, — матерьялу все нету!

И как будто пытался обнадежить: «Подумаем, посмотрим...» Но однажды Твёрдохлебу вдруг почудилась в его голосе такая скука! Он уехал поскорей и больше не беспокоил Редьку.

За летом шло лето; сколько пчел родилось, выросло и умерло за это время!.. По вечерам, когда все пчелы уже сели, отец с сыном разводили огонь, вешали над ним уху и молча слушали, как окружившая их темень переговаривается сама с собой, переходя с места на место: «Пить-пить! Пить-пирю?» И вот Твёрдохлеб-младший как-то вспомнил, что, когда он был маленький, какой-то человек обещал сделать для них свистульку, которой заманивают перепелов. И где-то этот человек сейчас?

Отец указал ему в сторону Райского, заметив при этом:

— Мне, правда, кажется, он нас тогда обманул. Если желаешь, посмот­ри сам.

Молодому Твёрдохлебу к этому времени исполнилось шестнадцать лет. Только недавно он получил в милиции права на вождение зеленого тяжелого мотороллера, принадлежавшего отцу... Тогда еще у нас в Калаче не было распоряжения о предохранительных шлемах, ими пользовались только мотоциклисты, особо ценившие свои головы. А Твёрдохлеб-младший ездил без шлема, с развевающимися по ветру длинными волосами.

По жаркой и пыльной дороге, какою она всегда бывает в августе, он быстро поднялся на Гору, с которой можно было бы без труда обозреть всю его родину — маленький городок со старой башней посередине. Но Твёрдохлеб тогда не остановился тут, чтобы посмотреть на город, пока что еще это было для него слишком знакомое и скучное место... Быстро миновал он лес, поникший от засухи, проехал мимо сильно обмелевших Райских прудов, а за ними вскоре показался и хутор.

Найти в нем по примете нужный дом оказалось нетрудно.

Приметой служил колодец с высоким журавлем, стоявший прямо перед домом; на нем сразу привлекало внимание почти не обструганное, грубое корневище, служившее нехитрым грузом для подъема воды. Над поилкой для скота огромным роем кружились мухи, по-видимому терпеливо дожидаясь приходивших сюда к вечеру животных. У колодца на низком табурете сидела старуха. К ней-то ни одна тварь даже не приближалась, казалось, будто бы она их хозяйка. В подоле у нее лежала шляпка подсолнуха, из которой она невнимательно ковыряла молодые семечки и жевала их, широко двигая беззубой челюстью. Она спокойно и безразлично смотрела в поле.

Поздоровавшись с ней, Твёрдохлеб спросил про старика. Как оказалось, эта старушка и была его жена... Но вот сам-то Редька, сказала она, умер прошлой осенью. Тогда Твёрдохлеб принялся расспрашивать о свистках: не мастерил ли их старик в последнее время? Старуха даже не проявила интереса к человеку, знавшему ее мужа; она лишь чуть-чуть повернула голову, чтобы разговаривать с Твёрдохлебом.

— Не делал, — ответила она. — Кой-кому и обещал, а делать не делал, хворал одно.

— А еще кто-нибудь другой может сделать?

— Поищите, — сказала старуха. — Только никто, наверное, и не может, он никого не учил.

Твёрдохлеб удивился:

— А почему, скажите, не учил?

Казалось, старуха немного рассердилась на него за дотошность, она повысила голос:

— Да вот потому, что и не интересовался никто: надоели ему все, не хотел дружиться ни с кем... А детей у нас не было.

— Не может быть, чтоб совсем ни с кем не дружил! — сказал Твёрдо­хлеб. — Тогда бы он и сам не знал, как те же самые свистки делаются...

Никак нельзя было разобрать, что старуха думает по этому поводу. Она наклонила голову и разглядывала подсолнух, на котором гнезда от выщипанных ею семечек случайно образовали причудливый зеленовато-желтый узор.

Твёрдохлебу не с чего было радоваться.

— Эх, дед! — сказал он. — Как же обидно... Разве можно так помирать!

— Можно, не можно, а помер и не спросил! — справедливо ответила старуха и снова уставилась в поле — может быть, уже разглядывая тот предел, за которым скрылся ее гордый супруг.

Но Твёрдохлеб отвлек ее еще, в последний раз.

— Вы бы хоть сказали мне, из чего делались те свистки, — попросил он.

— Нужна с бычьего хвоста шкурка и косточка с индюшачьей ноги. Но сам не сделаешь, это мороки много...

Вот так и младший Твёрдохлеб возвратился ни с чем.

Рассказав отцу про то, как умер Редька, он мог заметить, что это известие не слишком поразило того; казалось, оно только подтвердило какую-то мысль, давно имевшуюся у отца насчет райского деда.

Твёрдохлеб-старший вечером сидит перед пчеловодным домиком, поджидает ушедших на гречиху пчел... Тут и перепела, а где ж им быть еще: заняты бесконечными поисками. То с одной стороны, то с другой из травы послышится голос: «Пить-пирю! Пить-пить?» И Твёрдохлеб машинально повторит следом: «Пить-пирю! Пить-пить?..» Потом задумается о чем-то, на лице его появляется выражение умиротворенности, он спокойно смотрит вокруг и слушает. Вот медленно-медленно опускается и уходит за горизонт солнце — чтобы и там посветить другим пчеловодам... Вот растут, вытягиваясь по земле, тени холмов и деревьев — как будто наезжает, наваливается черная, таинственная рать, — а потом понемногу рассеивается, перемешивается с сумерками. Ветерок прошуршит, пролетая в верхушках рощи, и умчится куда-то далеко, где нам, может быть, и не бывать никогда, но где лежит такая же родная, русская земля.

Начну на флейте

Стихи печальны,

Зря на Россию

Через страны дальни.

Россия, мати,

Свет мой безмерный!

Позволь то,

Сыну прошу твой верный...

Твёрдохлеб и не заметит поначалу, как его губы сами потихоньку начнут нашептывать какой-то стих, по спине пробегает морозец... Но тут внезапно он спохватывается и осторожно оглядывается по сторонам: он беспокоится, что сын его может услышать и тогда они, чего доброго, станут стесняться друг друга.

А Твёрдохлеб-младший проявлял настойчивость еще долгое время.

Оказавшись в каком-нибудь незнакомом городе или поселке, он никогда не забывал посетить в нем магазин охотничьего инвентаря, в котором спрашивал всегда одно и то же — свисток. Но ответ ему везде был отрицательный. И он наконец проникся самым высоким уважением к этой так никогда им самим и не виданной штуковине. Предполагая зайти еще в какое-то место, теперь он заранее почти убежден в предстоящей неудаче, но с каким-то удовольствием, даже с гордостью произносит про себя что-то вроде следующего: «Ну, у вас этого, конечно, тоже нет. Нет у нас, нет и у вас! С вами, видать, Редька тоже не дружил! А сами не сделаете — это мороки много. Это ж вам не какая-нибудь милицейская свистулька, это какая тонкая конструкция — бычий хвост и индюшиная нога!»

Мотор

— Что ж это так шумит? Что ж это так гудит? — спрашивал младший Твёрдохлеб у отца, проснувшись однажды летним утром.

И правда, что-то гудело и шумело на улице. Стекла дребезжали в веранде, где Твёрдохлеб-старший стоял перед газовой плитой и варил борщ. Он водил в кастрюле кругами деревянный половник; вытаскивая его, прихлебывал, морщил лоб, угадывая, в чем еще нуждается его варево... Не желая отвлекаться, он сказал сыну кратко:

— Мотор!

Мальчик оделся и вышел за двор, чтобы посмотреть, что это там за мотор такой расшумелся. На обочине дороги, у самого забора Твёрдохлебов, стоял перед только что вырытой ямой мотор на колесах. Он приводил в движение большой насос, который, гремя и чавкая цилиндрами, выкачивал из ямы воду. Двое рабочих в засаленных куртках и картузах стоят над ямой, заглядывая в нее, а из брезентовой трубы, соединенной с насосом, хлещет в сточную канаву вода...

— Что за яма у нас тут появилась? — сказал Твёрдохлеб погромче, чтобы перекричать мотор. — Еще вчера все было хорошо, а сегодня уже и яма!..

Но рабочие на него не обратили внимания, ибо он никак не мог быть хозяином побеспокоенного ими дома. Происхождение ямы немного позднее выяснил Твёрдохлеб-старший: труба в земле рядом с домом Твёрдохлебов дала течь... Какие же неприятности ожидают теперь улицу Кобзаря?

Прежде всего выяснилось, что теперь ни одна колонка на улице не дает воды. Почти у каждого хозяина в огородах был вырыт колодец, но пить-то воду оттуда нельзя, она пахнет болотом.

А ведь когда-то был хороший, глубокий колодец с прохладной и чистой водой. Вот он теперь, стоит забитый досками и обросший всяким мусором... Но когда люди вспомнили о нем и уже принялись было за расчистку, тут приходит дед Сатана. Он когда-то был известный человек, а теперь простой пьяница. Он появился, чтобы сознаться в своем грехе. Оказывается, он уже много лет за маленькие вознаграждения топит в колодце неугодных хозяевам собак и кошек.

Вот так дед Сатана, вот так фокус! Вся улица Кобзаря смотрит на него с негодованием! Он же стоит потупив взор, но на самом деле ему явно приятно, что на него обращено всеобщее внимание.

Улица Кобзаря стала ходить за чистой водой за порядочную версту, к колодцу, находившемуся по другую сторону Горы. И все ж таки хоть кое-как дело решилось. Но у Твёрдохлебов и их соседей остается еще одно неудобство — мотор.

День и ночь, день и ночь мотор гудит, хлюпает и скрипит насос... Когда в первый раз Твёрдохлеб-старший подходил к рабочим, они ему сказали:

— Уже давно мы нашли трещину в трубе и заварили... Но вода все течет и течет, никак не можем ее выкачать.

Второй раз подходит Твёрдохлеб, говорят ему:

— Уже мы часть трубы заменили на новую. А вода все течет. Видите, пол-ямы ее, и не убывает...

А на третий раз сообщили:

— Нашли мы причину, отчего вода не убывает. Оказывается, здесь бьет сильный родник; теперь и вовсе не знаем, что делать!..

Но странное дело, как-то в начале второй недели Твёрдохлеб-старший прислушался и спросил у сына:

— А что, мотор-то вроде молчит?

Прислушался и младший Твёрдохлеб и сказал:

— Да, вроде не слышно...

Но, выглянув со двора, поняли они, что все на прежнем месте: гудит мотор, хлюпает и скрипит насос... Вот оно, оказывается, как: ко всему привыкает человек — так и Твёрдохлебы привыкли к мотору!

Так и стали они жить дальше, будто бы как прежде. Только слух у них заметно притупился — так, словно в уши набили ваты. Выглянут в окно: ветер качает ветки, треплет листья, — а шелеста им не слыхать. Сядут на ветку невдалеке воробьи: прыгают, разевают клювики, но молчат, как немые... Кроме того, всю усадьбу Твёрдохлебов немножко знобило. Трясутся стебли цветов на подоконниках, трясутся, должно быть, и сами Твёрдо­хлебы, потому что солнце, проплывая над ними в вышине, трясется, чего не может быть.

И ко всему Твёрдохлебы привыкли... Но куры на их хозяйственном дворе вели себя иначе. Сначала они просто стали беспокоиться: не лежали, как ранее, в углах двора, зарывшись в пыль, а без конца слонялись по двору из угла в угол, одурело встряхивая головами, как будто хотели сбросить с себя какую-то паутину. Потом стали плохо есть и похудели. А какие яйца теперь находили Твёрдохлебы в гнезде! Одно походило на песочные часы, другое — на грушу, а третье было бесформенным, как голыш с берега моря...

И наконец однажды утром произошло вот что.

Твёрдохлеб-старший, как обычно, подошел к сараю и открыл дверь, чтобы пустить кур на день во двор. Первым выскочил петух: он возмущенно клекотал и размахивал крыльями... Разбежавшись, он поднялся в воздух; за ним точно так же, выскакивая из сарая и часто хлопая крыльями, последовали куры. Сбившись в стаю, куры с петухом сделали два круга над двором Твёрдохлебов, потом направились к Горе и скрылись за нею.

Твёрдохлеб-старший вышел со двора и сказал рабочим:

— Из-за вас у меня куры улетели за Гору!

Но рабочие сами оглохли от мотора; они даже не поняли, о чем им говорит Твёрдохлеб, только пожимали плечами.

Однако куры у Твёрдохлебов меченые: пятно синей краски за гребешком. Надо было попытаться их найти!

Занимаясь этим, Твёрдохлебы несколько дней ходили за Гору, в Рыбоселовку... Но куры бесследно пропали. После поисков у Твёрдохлебов еще оставалась надежда на газету: каждые вторник, четверг и субботу они просматривали объявления. Результат был все тот же — никаких известий о курах! «Ну конечно, — стали думать Твёрдохлебы, — понятно, что за народ живет в Рыбоселовке! Перерезали всех наших кур или в лучшем случае ощипали им крашеные перья на голове...»

Тем временем новая беда: от тряски в огороде стали осыпаться поспевающие помидоры.

Младший Твёрдохлеб, проснувшись утром, сразу стал ощущать какое-то беспокойство. Что же это такое? Может быть, он забыл велосипед на улице и его теперь украли? Или чем-то неприятным пахнет в воздухе?.. Он вышел во двор и увидел там отца, который, стоя на лестнице, смотрел на Гору в свой старый морской бинокль.

— У тебя глаза моложе, — сказал он. — Ну-ка, взгляни, что там видно?

Мальчик взял бинокль. На Горе он увидел кур и петуха, и даже синие пятна на их головах были видны очень хорошо. Куры, как обычно, рассеянно бродили по траве и между кустами; но петух вышагивал между ними возбужденно — видно было, что он старается собрать их всех вместе. А время от времени он застывал на месте и, вытянув шею, зорко, как капитан, всматривался в ту сторону, откуда младший Твёрдохлеб глядел на него в бинокль.

И вот наконец он собрал кур в одну кучу. Пройдясь перед ними, он что-то прокричал, сильно встряхнув головой, и куры запрыгали и загалдели, празднично захлопали крыльями... Но петух уже бежал от них под горку. Вот он несколько раз широко и тяжело взмахнул крыльями, вот и взлетел... И куры очертя голову кинулись за ним: подпрыгивают, падают вниз, снова недружно взмахивают крыльями — и по одной все же отрываются от земли.

И мальчик все это видел. Он с удивлением следил, как наконец все куры поднялись с Горы, как летели они в его сторону, тяжело пригнув книзу головы и часто-часто махая крыльями... А впереди летит, мужественно защемив клюв и выкатив, как бизон, осатанелые глаза, красный петух! Они вот-вот достигнут родного двора.

Но что же все-таки произошло? Почему они сами возвращаются? Младший Твёрдохлеб отнимает бинокль от глаз и взглядывает вокруг себя. Он прислушивается, он не верит своим ушам.

Шелестит листва в тополях, чирикают воробьи...

Заяц

В октябрьский теплый день на обочине проселочной дороги стоит зеленый мотороллер; отец и сын Твёрдохлебы ушли далеко в поле, ходят по короткой и упругой стерне, перебираются через овраги. Твёрдохлеб-старший покрикивает, запрокидывая голову:

— Кыш! Кыш пошла!

А его десятилетний сын то и дело подпрыгивает кверху, размахивает и хлопает руками:

— Кыш, кыш, кыш!..

В ближайшем овраге из-под куста несется такой истошный визг, будто бы туда забился подколотый поросенок. Младший Твёрдохлеб присел около куста и заглядывает под него... Крик оборвался. Мальчик возвратился к отцу, и тот спросил у него:

— Ну, что он там?

— Сковрючился и сидит, глаза зажмурил. Думает, наверное, что так его уже и не видно. А она-то где?

— Она села; вон она, иуда! — Отец указал ему в сторону: там на земле сидела невероятно крупная ворона, ее большой клюв был внимательно приподнят.

— Людоедка! — выговаривает мальчик, судорожно передернув плечами. — Наверное, если она клюнет меня, так пробьет и мне голову насквозь...

Уже около часу они гоняют эту ворону, которая хочет забить зайца, спрятавшегося сейчас в кустах. Все время заяц старается нырнуть в лес, но старуха перехватывает его и заставляет скакать по полю; потом она нападает сверху... А заяц-то совсем молоденький, подросток; вон как кричит он от страха! Но когда ворона валится на него, сразу он опрокидывается на спину и месит ногами что есть мочи. Молодец, зайчишка, только слишком уж он ошалел, не бережет сил.

— Ну что ж, пора нам ехать, — сказал Твёрдохлеб-старший. — Невозможно разнимать их до самой ночи...

Он направился через поле к дороге, ему не давал покоя брошенный мотороллер. С самого начала, втянутый сыном в погоню, он понимал бесполезность этой затеи, но теперь, уходя, он все же чувствует себя виноватым. Сын неохотно и медленно побрел за ним, поминутно оглядываясь на ворону... На прощание он швырнул в нее большим земляным комом. Ворона тяжело взмахнула крыльями и беззвучно прянула в сторону.

А едва только люди отдалились, ворона поднялась с земли и скользнула в овраг.

Перед небольшим кустом, усеянным красными плодами боярышника, она опустилась и направилась к кусту шагом... Вот как идет она: гордо выпрямила туловище вертикально к земле, далеко выставляет большие черные ноги, повернутые коленками назад! Клюв ее торжественно приподнят, ей пришлось только немного расщемить его, потому что не позволяют дышать забившиеся, заросшие старостью ноздри.

Заяц сейчас же уловил ее приближение в свои длинные и нежные локаторы и страстно заверещал... На секунду ворона останавливается, пораженная неистощимостью энергии в этом зверьке. Вот она снова двинулась вперед, занося свое долото для рассчитанного, верного удара... Увы, заяц опередил ее опять: опрокинувшись на спину, он с невероятной скоростью сучит ногами — кажется, это не две, это несколько десятков длинных и сильных ног мелькают в воздухе! Ох, этот упрямый зайчишка так неистово защищает свою неприметную, коротенькую жизнь, как будто бы она потребуется ему для великих свершений! А скольких она, старая ворона, видела на своем веку их, вот таких, и живых, и мертвых, — живые тем только и отличаются, что они резвые и теплые.

Заяц неожиданно вскочил; он мигом выпрыгнул из оврага и понесся по полю к лесу... Ворона тяжело вскидывает крыльями. С досадой она произносит свое старческое «агх!» и, поднявшись с земли, в который уж раз летит за зайцем вдогонку...

Мягкое и прекрасное, над полями светит осеннее солнце. Сейчас так чисто и спокойно кругом, что кажется, как будто первые живые существа еще и не появились на земле. Стоит лес... Он, как и всегда, не ступит вперед ни шагу, но и прочь не отпрянет он — тот осенний лес стоит у края наших полей золотой надежною чертой.

Когда снова раздался крик, Твёрдохлебы остановились и стали смот­реть в поле.

Теперь им не видно самого зайца, но вон она, вон его черная тень — летит над полем, ясно указывая и его бег...

— Заклюет! — говорит мальчик, и снова его знобит от одного даже этого слова. Но в мыслях-то у него совсем другое: нет, отобьется зайчишка, убежит!

Твёрдохлеб-старший стоит молча и из-под руки смотрит в поле. И что бы сейчас он ни ответил своему сыну, а уж, верно, надеется он на то же самое, что и его мальчик. Ведь только так и должно быть на этом свете. Да, только так!

Конокрад

Хлебный поезд прокричал где-то еще далеко-далеко в полях, за поворотом на Воробьевку, а Несмачный все сильнее и сильнее погоняет Подружку, размахивая вожжами, и голос его непрестанно раздается над дорогой, лежащей между подсолнухами, повернувшими как один к солнцу свои золотые головы, и еще более сияющей, огнедышащей лавой пшеницы...

— Но! Но, гулящая! — выговаривает Несмачный. — Но, шлюха цыганская! Вот останемся без хлеба — уж я тебе тогда!.. — И он плюет на дорогу, укатанную и блестящую в той же степени, как и собственная его лысина; его плевки мгновенно испаряются, не успевая даже провалиться в широкие, в палец взрослого человека, щели потрескавшейся от засухи земли.

Подружка и вправду бежит с ленцой, хорошо зная, что успеет к поезду. Лошадь не обращает много внимания на Несмачного, которого она относит к той породе людей, какие чересчур любят поначальствовать над бессловесной тварью. Волей и неволей Подружка то и дело уносилась мыслью ко вчерашней ночи... Вот и выкрики Несмачного «гулящая, цыганская» лишний раз напомнили ей о том же. «А вот как дерну на обочину и запутаюсь в подсолнухах! — думает Подружка, нарочно притормаживая. — Побежишь тогда сам за своим хлебом!» Но она, конечно, не сделала этого, а побежала снова ровно... И наконец уже перед самой станцией, когда Подружка посторонилась от трактора, смрадно дышавшего соляркой, и немного потеряла шаг, благодарность Несмачного настигла ее в виде нескольких пребольных ударов по ляжкам. Подружка хотела тут же и стать... Но вот поезд вышел из-за посадок, изогнувшись, как гусеница, и стал приближаться к станции. И Подружка, вспоминая всех уток, которые на подворье Несмачного дожидаются хлеба, трех свиней, которых она не видела никогда, а только знала по голосам, раздававшимся из сарая, кур с красным петухом во главе и, наконец, Анну Филипповну Несмачную и внучку Аню, приехавшую в гости, — не стала показывать своей обиды, а по-прежнему бежала вперед, пока не вынесла Несмачного на самую платформу...

Из хлебного вагона носят на подносах буханки и грузят их в фургоны, а из пассажирских вагонов все чаще высовываются нетерпеливые лица... Не успел поезд еще тронуться, как Несмачный закупил у знакомого шофера хлеб и положил доверху набитый мешок в телегу. Сверху он закидал мешок сенцом... После этого Несмачный сразу переменился: стал медлителен и добродушен. Не спеша курит он папиросу, провожая глазами уходящий поезд; благосклонно смотрит на толстую старуху, которая сошла с поезда и теперь просит, чтобы Несмачный довез ее до села. Вместе они садятся на козлы. Несмачный теперь едва дергает вожжи. И Подружка трогается в обратный путь.

Дорога назад для Подружки не в пример спокойней и приятней, хотя и везет она теперь дополнительно толстую старуху и такой же толстый мешок. Но с тех пор как телегу ее поставили на резиновые пневматические шины, Подружка готова возить хотя бы и весь колхоз вместе с председателем и не переносит только спешки. Однако теперь, поглядывая на солнце, она прикинула, что по времени им давно уж пора быть в поле с бочкой воды для комбайнеров, косивших пшеницу... Но Несмачный совсем не торопится, а ведет со старухой праздный разговор. Он уже расспросил, откуда и к кому она направляется, а старуха уже доверительно наклонилась к Несмачному, как будто бы для того, чтоб их никто не услыхал на пустой дороге, и, достав из сумки фотокарточку, показывала ее.

— Вот, видите: девочка! — сказала она Несмачному. — Она работает вместе со мной, доярка на ферме. Когда я наладилась сюда ехать, она дала мне свою фотокарточку и просит: тетя Надя, пошукайте мне там, на стороне, какого-нибудь хлопца... Что, — спросила старуха у Несмачного, — нет ли у вас какого-нибудь неженатого хлопца?

— Нет, — говорит Несмачный, усмехнувшись.

— Да я так и знала! — успокоила его старуха, пожимая плечами. — Мне и самой не нравится, чтоб кто-то забрал нашу девочку: она у нас одна, а остальные старые, как и я... Но не пропадать же ей одинокой! С утра до ночи тягает коров за сиськи, а самой — ничего! — И старуха стала качать головой и приговаривать: — Что же будет, ох, что же будет?.. Все ускакали в город...

Несмачный по-прежнему улыбался и успокоительно махнул рукой.

— Да ладно! — сказал он, не потому, что знал, как все устроится, а потому, что не любил, чтоб говорили, что где-то что-то нехорошо. Он любит, чтоб все было хорошо...

Несмачный ссадил старуху на окраине села. Она спустилась с козел и подала Несмачному деньги, которые он молча принял и положил в карман. Старуха спросила, указав на крайний дом, который не имел никакого двора и стоял особняком, как будто немного отступив от других:

— А это что у вас такое? Люди толкутся... Может, это клуб? Только все одни старухи...

— Это кузнец умер, — сказал Несмачный. — Одинокий, цыган...

При этих словах Подружка прянула ушами и, обернувшись, поглядела на Несмачного. А тот, строго взглянув на нее, прибавил:

— Хулиган порядочный!

Несмачный въезжает на свой двор и, сойдя с козел, идет закрывать за собой ворота. Двор у него широкий, и во всех углах копошатся куры, бродят утки... Но строения сооружены безо всякого вкуса и любви к уюту, как у настоящего казака. На крыльцо из дома выскочила внучка Аня, горожанка: половина хозяйства Несмачного служит для поддержания ее родителей... Она спрашивает:

— А что ты теперь привез, дедушка?

Несмачный потрепал девочку по голове и умиленно заглянул ей в лицо: по его мнению, внучка похожа только на него.

— Я привез тебе хлебца, чтобы моя девочка росла большая и умная! — сказал он.

Несмачный вошел в дом и сказал Анне Филипповне, что хлеб привезен, пусть она освободит мешок и снова положит его в телегу, под сено. А сам он прошел в прохладные комнаты и прилег, чтобы немножко отдохнуть... Вот он чуть было