Чертополох в слезах. Рассказы

Дом на Полярной

Самолет рейса Москва — Кишинев изнутри оказался почти развалиной. Он довольно проворно вспорхнул со взлетной полосы (кургузые птахи порой лихо летают), но, набрав высоту, то и дело проваливался в воздушные ямы и, как эпилептик, колготился в бурных потоках турбулентности. Если учесть, что спинки и сиденья кресел были разболтанными и упирались внутренними твердыми деталями в мягкие части тела, то назвать перелет комфортным можно было с большой натяжкой. Щербинин никогда не страшился полетов, но на этот раз его охватило чувство неудовлетворенности и смутной тревоги.

— Драндулет какой-то, а не лайнер! — в сердцах пробормотал он, и жена, сидевшая через проход от него, была полностью с ним солидарна.

А когда в качестве завтрака им предложили клеклый, непропеченный гамбургер с промокашечным куском ветчины и горсткой сладкой кукурузы внутри, настроение окончательно рухнуло. Запив еду стаканом сладкой воды, муж заметил, что Нина только разок откусила от своей порции и отложила сыромятную еду в сторону. «Да, пока продолжение отпуска не радует...» — подумалось Щербинину.

Начался долгожданный отдых на подмосковной даче. Щербинин приехал туда один с непоколебимой уверенностью, что будет в уединении удить рыбу, собирать грибы-ягоды, по вечерам пить чай на веранде и читать любимую фантастику. Но не тут-то было. Буквально на второй день зарядили затяжные, нудные дожди. Просыпаясь, он подходил к окну и безрезультатно пытался по освещенности догадаться, что там на дворе — утро или вечер, но никак не мог разобраться. Настенные часы показывали семь, однако и это тоже не позволяло определить время суток, а его мобильный телефон буквально перед отъездом искупал в чайнике соседский мальчонка Тарас, зашедший с мамой в гости. Вся надежда оставалась на телевизор, но и тот не ко времени забарахлил — объявил стоячую забастовку. Соседи, у которых он пытался узнать точное время, глядя на непогоду, засобирались и спешно уехали в Москву.

Через неделю дачу навестила Нина — в их НИИ тоже объявили время общих отпусков. Посмотрев на состояние окружающей природы и их участка, на упадочническое настроение мужа, она решительно предложила сменить дислокацию на ее родное село в Приднестровье. Там, как уверяли метеорологические оракулы, надолго установился антициклон, принесший с собой жару, которой так хотелось насладиться вдоволь и без ограничений. Они быстро нацелились в путь, заказали отнюдь не дешевые билеты, но тут уж было не до экономии, и вот — оказались в чреве летающего драндулета. Немного успокаивало, что лететь недолго, и вот, подавившись воздушным завтраком и перелистнув гламурный проспект авиакомпании, чета Щербининых стала готовиться к посадке.

Приземление, как ни странно, произошло легко и непринужденно: самолет без тряски коснулся своими шасси посадочной бетонки, и даже уши не успело заложить, как иногда случается. Уже ступив на трап, Щербинин вдохнул молдавского воздуха и почувствовал настоящее южное и долгожданное тепло. Наконец-то сбывалось!

Разместились у институтской подруги Зои: муж той, будучи представителем титульной нации, занимал довольно приличные должности в одном из министерств, и в распоряжении у них была свободная квартира на Ботанике^[1], неподалеку от знаменитых «ворот города». Когда-то они получили ее под детей, но трое сыновей выросли и разъехались по румыниям-франциям, и теперь единственными обитателями жилища были дымчатая короткошерстная кошка британской породы и четверо ее таких же серых котят с плоскими мордашками и янтарного цвета глазами. Щербинины подселились к этому семейству, которое, впрочем, довольно спокойно отнеслось к квартирантам, принимало от них корм и заботу, охотно позволяя себя гладить и фотографировать. Кошачий бизнес, кстати, приносил хозяевам хорошие дивиденды. Иногда у Зоиного мужа прорезывался инспекторский инстинкт, и он принимался экзаменовать Щербинина в знании «ромыняскэ». Но у московского гостя хватало сноровки и знания уличных вывесок, чтобы обозначить начальные навыки владения limba noastră^[2]: «хлеб» — «пыне», «вода» — «апэ», «мясо» — «карне», «рыба» — «пеште», — и хозяин удовлетворенно отставал.

У Нины в молдавской столице было полно родственников и знакомых; начались визиты и посещения, иногда муж сопровождал ее в этих походах: какие-то ее друзья с годами стали и его друзьями; иногда отговаривался и шел бродить по улицам города, который ему изначально нравился и не казался чужим.

Гостю нравилось обходить бесконечные ряды блошиного рынка возле железнодорожного вокзала. Покупал он редко, но сам вид россыпи вещей из прошлых времен навевал неспешные мысли о бренности людского существования. С удовольствием забредал на центральный рынок, проходил его насквозь, любуясь фруктовым, овощным и молочно-сырным изобилием, потом по Армянской улице поднимался к одноименному кладбищу (к этим печальным заведениям он имел особую симпатию и в любом месте не упускал возможности побродить между незнакомых могил). Исполнив мемориальный долг, возвращался за ворота и нырял в довольно затрапезный буфет, где еще можно было испросить стаканчик сухого яловенского хереса. Обстановка в этой забегаловке была не фонтан — в полумраке как тени колебались щуплые завсегдатаи; Щербинина не привлекала возможность вступить в прения с местными бытовыми философами, он выходил на улицу и присаживался на большой старый пень, неторопливо потягивая вяжущее винцо. Херес, увы, был уже не того вкуса, что прежде, но пить можно.

Исполнив этот обязательный обряд, московский гость наудачу садился в первую попавшуюся маршрутку, нащупывал в кармане три смятых грязно-желтых лея и ехал куда-нибудь на окраину. С топографией Кишинева он был знаком в принципе неплохо, но номера маршрутов запомнить не мог, да и не старался.

Эти вояжи были безопасными — слишком далеко не уедешь. Оказавшись в незнакомом месте, он часто заходил в старые дворики, присаживался на лавочку и блаженствовал в тени каштана или платана. Тепло незримо струилось между домами, вид у которых по сравнению с постройками на центральном бульваре Штефана чел Маре часто был довольно затрапезным, но это Щербинина не волновало. Если бы он был строителем или архитектором, то его профессиональное чувство страдало бы, но так как он был занят в космической сфере, то спокойно наблюдал, в каком обветшалом состоянии находятся панельные стены домов — памятников брежневской эпохи. Когда же попадались строения более древней датировки, приятно было размышлять: а вдруг на них в оны дни взирал знаменитый друг цыган или они были свидетелями знаменитого погрома...

Так, блуждая по городу без особой цели, он набредал то на стихийный книжный развал, то на экспозицию здешних уличных живописцев, то на дом-музей Щусева, в котором архитектор родился, то на домик, где некогда поселился ссыльный вольнодумец Пушкин... Хотелось бы разыскать и дом пушкинского благодетеля — генерала Инзова, но все как-то не удавалось.

Атмосфера, которую он ощущал вокруг, и радовала, и удивляла его. Дело в том, что накануне приезда сюда на глаза ему то и дело попадались интернетные, телевизионные и газетные страшилки про то, что Молдавия вот-вот станет очередной горячей точкой, что этот котел, того и гляди, взорвется беспорядками, а сухой костер из застарелых национальных и интернациональных амбиций готов вспыхнуть в любую минуту, дай лишь поднести спичку. А желающие у нас, вернее, теперь уж — у них всегда найдутся. И пойдут новые жертвы и столкновения, бои и потасовки.

Теперь же, наблюдая за мирком, в котором без нажима уживались пенсионеры в обносках и неновые, но пафосные «мерседесы» и «лексусы», голосистые ребятишки и расфуфыренные девахи, контейнерные баки, от которых пахло арбузами и дынями, и проволочные — под Европу — загончики для использованной пластиковой тары, детские площадки и миниатюрные магазинчики «Alimentarâ»^[3], он не мог удержаться от вздоха удивления и успокоения: «Ну кто, с кем, зачем будет в этой стране воевать?» Вокруг все дышало покоем и безмятежностью. Сама мысль о войне и даже каких-либо беспорядках казалась невероятной и бессмысленной.

Впрочем, в разговорах с местными жителями нет-нет да и проскакивали нотки человеческого недовольства, обиды, претензий к властям, но и эти негативные фразы имели весьма смутное и недовоплощенное звучание. Более тревожной казалась ситуация с Приднестровьем, а ведь им вскорости предстояло прибыть именно на левый берег Днестра. Об этом молча думали Щербинины, трясясь в маршрутном такси из Кишинева в Тирасполь. За окном мелькали поля, бахчи, кусты, деревья, развалы арбузов и дынь. Солнцем прогретые стены домов. И здесь ощущался дух августовской сытости и дремоты. Время от времени на обочине попадались понурые путники и лошадиные повозки. Однажды нарисовался кроткий ослик. Все казалось сонным и почти недвижимым. Но вот уже показались границы, пункты, миротворцы, началась проверка документов, регистрация — и чувство полной безмятежности прошло: вместе с цивилизацией появилось ощущение тревоги, беспокойства и суеты. Идиллию нарушали люди в форме и при исполнении. Как сотрудник режимного предприятия, Щербинин всегда испытывал при прохождении границы некоторый дискомфорт: пропустить-то, конечно, пропустят, но настроение могут крепко подпортить. Но вот и прикордонно-таможенные посты остались позади, промелькнули вечно запыленные Бендеры, высокий мост через Днестр, стадион «Шериф», отсалютовал своей воздетой в поднебесье дланью всадник на вздыбленном коне — генералиссимус Суворов.

В Тирасполе Щербинины обосновались у другой родственницы Нины — Людмилы. Они были почти ровесницы, но тираспольчанка приходилась Нине племянницей и величала ее тетей. Тут условия жизни были скромнее, в квартире ни кошки, ни котят, но и как-то душевнее, по-родственному. Люда, предупрежденная о приезде родни, наготовила мамалыги, напекла солнечных плацинд^[4] с творогом и картошкой, нарезала салатов, выложила колбасу и мясо; гости доставали московские гостинцы и подарки; явились квинтовский коньяк и дубоссарский «Букет Молдавии», персики, виноград и все-все то, чем богата здешняя земля. В который раз показалось, что жизнь в этом краю задержалась на пару десятилетий, местные жители по советской привычке жаловались на жизнь, цены, задержку зарплат и сами зарплаты, а между тем доставали из холодильника все то, на что им по идее не должно хватать денег, и проявляли хлебосольство, которое уже нечасто встретишь в современных московских семьях.

Застолье потекло с приднестровской лихостью, потом женщины, по традиции, зацепились языками, обсуждая новости в жизни своей многочисленной родни, а Щербинин, улучив момент, отправился на экскурсию по городу.

Когда-то Тирасполь производил на него более приятное впечатление, чем Кишинев. В молдавской столице 90-е годы прошли под знаком форсированного национализма, временами было беспокойно, на проспекте выстраивался палаточный городок радикальной молодежи, понятно, кем напичканный прорумынскими идеями и другими возбуждающими средствами; водители маршруток и кондукторы троллейбусов все неохотнее отвечали по-русски, да и в беседах с молдавскими знакомыми часто приходилось контролировать свои слова из опасения вызвать обиду или даже агрессию. А здесь провинциальная простота и незлобивость жителей, большинство вывесок на русском языке, в меру проявляемое трехъязычие непризнанной республики: на главной улице, например, с фасада было написано: «Парикмахерская», а с боков значилось, соответственно, «Перукарня» и «Фризерия».

На сей раз, проходя по улицам, всматриваясь в течение жизни, Щербинин почувствовал некоторые изменения. Долгая изоляция, бойкот со стороны соседних стран — светочей демократии, тяжелое положение в экономике сказывались во всем, неуловимо, но повсеместно. В глазах многих пешеходов появилось выражение некой безысходности, неверия в будущее, социального комплекса неполноценности. Особенно внятно перемены выражались в ценах и курсах валют. Понятно, что российский рубль обвалился по отношению к западным деньгам, — но почему-то он просел и на уровне молдавского лея и приднестровского рубля. «Отчего они практически устояли на своих позициях, а наша родная копейка не удержалась? Неужели российская экономика уступает приднестровской?» — недоумевал невольный финансовый аналитик и не мог в это поверить.

Казалось бы, в такой ситуации приднестровцы должны были душевно воспарить и приободриться, а он, москвич, чувствовать себя не в своей тарелке. Но этого не произошло. Если раньше какие-то цены казались ему смешными, то теперь по его уровню они были просто нормальными, тогда как многие местные бродили по рынкам и магазинам и только облизывались. От этого стало неуютно. Товары есть, но цены кусаются. Это мы уже проходили. Спустившись к памятнику Суворову, Щербинин с удивлением обнаружил, что не наблюдает здесь привычной суеты блошиного рынка, когда на прилежащих аллеях располагались бесчисленные торговцы всякой дребеденью. Сейчас тут было непривычно пусто. вдруг его привлек неброский фанерный указатель. Стрелка указывала налево и гласила: «Социальный рынок “Орфей”». Он свернул в сторону этого объекта и в небольшом отгороженном закутке на задворках Дома культуры обнаружил искомое: несколько железных прилавков под крышей, где самостийные торговцы уже укладывали свой немудреный товар в сумки: час был уже не ранний.

Идея была хорошая, но почему — «Орфей»? Скорее уж подошло бы «Харон»: многие вещи-то, в сущности, отправляются тут в последнее путешествие. А может, «Берегиня»: тут ведь продают то, что долго хранилось в пыльных чуланах и сундуках. Или, к примеру, «Левша», который умудрился подковать английскую блоху, хотя после этого она и перестала скакать. Рынок-то блошиный. Размышляя в этом ключе, Щербинин прошелся вдоль рядов, особое внимание обращая на книги, которые составляли теперь значительную долю здешнего товарооборота. Нет, Белинского и Гоголя технарь с базара не понес, но прикупил для коллекции сборник рассказов Роберта Шекли. В таких местах с торговцами и торговаться не надо — они сами скидывают цену, видя, что ты надумал отойти. Вот тут цена оказалась действительно смешная: 20 рублей. Хотя, с другой стороны, на русские деньги это почти полторы сотни!.. Но за границей к деньгам относишься как-то по-другому.

Выйдя на одну из центральных улиц, он оказался в эпицентре земельно-дорожных работ. Асфальт на мостовой был нещадно взломан с одной стороны, с другой ходко двигались катки, сновали рабочие в касках, с лопатами в руках. Как гласили уличные щиты, здесь разворачивались срочные работы по подготовке к юбилею республики, до которого остается две недели. Массивные бордюрные камни говорили о том, что асфальт тут будут укладывать в несколько слоев. Конечно, Щербинин не был специалистом-дорожником, но ему было абсолютно ясно: когда работа делается в авральном темпе, о качестве можно не мечтать. Надо думать, о юбилее и запланированном параде войск здесь вспомнили месяц назад.

«Вот надо же, мы освоили шестую часть суши, раньше всех прорвались в космос, расщепляем атом как хотим, наши полярники были самыми мужественными и неустрашимыми, даже какие-то мутные нанотехнологии освоили, а простой дороги проложить не в состоянии. Хотя взять хождение за три моря, прорыв Ермака, Транссибирскую дорогу, путь на Берлин, тот же БАМ. Словом, можем, если захотим, но вот хотим почему-то не всегда. А в последнее время очень редко...»

Двигаясь по перерытому проспекту, он почувствовал усталость: когда идешь мимо кафе и магазинов, устаешь не так, как если плутаешь среди рытвин и канав. Где бы преклонить колени, чтобы съесть мороженое в стаканчике? Щербинин озирался по сторонам в поисках спасительной сени. Но желанной лавочки все не было. Наконец он разглядел замаскированные в кустах скамейки. Одна из них была в тени дерева. Он направился туда, но его бойко опередила мамочка с коляской, сразу же обозначив это место как свою территорию. Щербинин двинулся дальше, на ходу и без удовольствия поглощая неумолимо тающий пломбир, свернул на улицу Ленина, рассчитывая здесь обрести покой. Но скамеек не было и здесь. Пройдя несколько кварталов, он увидел знакомый логотип «KVINT», зашел в прохладное помещение фирменного магазина.

Да, две столицы, одна официальная, другая непризнанная, как два полюса магнита, создавали между собой взаимозависимое напряжение, и чем спокойнее и легче было в Кишиневе, тем труднее и тревожнее чувствовали себя приднестровцы. Что есть для планеты Молдова и что тем более — Приднестровье? Мелкие картишки в геополитической игре. Но за ними стоят люди, их судьбы, их единственная и неповторимая возможность реализоваться. «Дом, разделившийся в самом себе, не устоит...»^[5], — всплыло в памяти ракетчика нечто библейское, хотя сам он считал себя если не атеистом, то агностиком.

Вернувшись в Людину квартиру с бутылями коньяка, бренди и вина, он опрокинул несколько рюмок, и они быстро примирили его с окружающей действительностью.

Наутро им предстояло ехать в родимое село Нины, которое носило чарующее — иначе не скажешь! — название: Добродзея. Вообще-то оно было уже не селом, а поселком, может быть, даже городом. Хотя на город оно натягивало с трудом: ну есть несколько трехэтажек, магазин «Шериф», с десяток кафе — и что? Подавляющее большинство живут в крепких, обустроенных домах с бетонированными дворами, большими участками, бахчами и виноградниками, держат свиней, коз, уток, кур, а кое-кто и индюков, в каждом дворе — злая (или не очень) собаченция. Какой город? Село и есть село, и с места оно не сойдет, если его не отправят на выселки.

А вот слово поселок Щербинин не любил. Сам городской житель, детское лето он каждый год проводил у бабушки с дедушкой и понимал, что село стоит не столько на праведниках, сколько на преемственности поколений, родившихся и осевших здесь. Односельчане знали родителей, дедов и прадедов каждого ребенка и, встречая его на улице, первым делом спрашивали: «Ты чей?» — причем имели в виду не столько фамилию, сколько родственную нить. Выслушав ответ, делали свои выводы и одобрительно заключали: «А! Бабы Насти внук? Еремичевых племяш? Ну-ну...»

Поселок же был неподалеку, на торфоразработках: там жили люди пришлые, большей частью в бараках, к земле их ничуть не тянуло. Многие из тамошних не знали, откуда и как их занесло в эти края; у них не было ни традиций, ни обычаев. Деревенские постоянно враждовали с посёлковскими (именно так звучало определение), и Витька Щербинин, как член сельского сообщества, участвовал во всех препирательствах и драках. С тех пор в нем вызрело неприязненное отношение к поселку как к типу населенного пункта. В школе он узнал о военных и каторжных поселениях, на которых жили несвободные люди. А теперь его буквально передергивало, когда нынешние чиновники, безнадежно глухие к русскому языку, именуют места жительства деревенских жителей поселениями.

К дому Людмилы подкатил очередной молодой родич Нины — Вася, служивший в местной милиции, усадил их в свой «опель», и они покатили в глубь Приднестровья. Тирасполь остался позади, мелькали придорожные деревья с палисадниками, полными плодоносных деревьев, потом тянулись кукурузные поля и подсолнечник с уже почерневшими и готовыми к уборке главами; машина вкатывалась в Добродзею, состоявшую из двух частей — молдавской и русской. Удивительным образом люди разных национальностей испокон веков соседствовали на этих землях, они перемешивались языками, укладами и семьями, но две половинки села оставались неслиянными, и даже кладбища у них были раздельные. Как два полюса магнита, они отталкивались друг от друга, но в то же самое время находились в неразрывной координации. Русская семья могла поселиться на молдавской, более престижной части, и наоборот. Молдавская Добродзея была зажиточнее, а русская душевнее, в первой находилась администрация, во второй — сельхозтехникум и воинская часть, в одной был универсам «Шериф», в другой стадион — словом, одно уравновешивалось другим.

Но наименования оставались, хотя и не вполне официально. Все-таки молдаване держались более дружно между собой, знали два языка, а русские, особенно старожилы, старались говорить лишь на своем суржике, так как в их речь свободно проникали и украинизмы, и молдавские слова. Некоторые из так называемых русских сами точно не знали своей национальности. Так и у Нины — семейная фамилия была Стороженко, хотя она говорила, что отец ее звался по-другому. Проскакивали в Добродзее и белорусизмы, ведь само сочетание согласных «дз» намекает на соотношение с польско-белорусским говором.

Десятилетия жизни в Советском Союзе ослабили среди русских чувство единства: зачем бороться за родное, когда в Кремле все, как тогда представлялось, свои? Молдаване не забывали про исконное: кровь, язык, обычаи — выселение их только сплотило нацию и выработало привычку находить и поддерживать своих. Распад СССР только усилил эту тенденцию. Противостояние Приднестровья и Кишинева породило волну неприязни и привело к настоящей войне. С течением времени страсти улеглись, но будущее ПМР оставалось туманным...

Размышления Щербинина прервал Вася:

— Куда нам сперва? Тудой?

— Давай на Полярную, к Маргарите, — дрогнув голосом, решила Нина: здесь решала она, тем более в таком вопросе.

— Бун^[6]. Как скажете.

Улица Полярная располагалась, так сказать, в низине Добродзеи и ближе других к берегу Днестра. Отчего в южных широтах появилось такое студеное название, дать точный ответ местные краеведы затруднялись, но очевидно, что оно возникло в 30–40-е годы, когда подвиги советских полярников гремели по всей стране. Имена челюскинцев, Водопьянова, Воронина, Папанина, Шмидта были на устах у всех, хотя и не всегда народ выражал одни восторги. Из глубокой полыньи памяти иногда всплывала похожая на частушку песенка, которую в детстве ему иногда напевал дед Иван на мотив дворовой «Мурки»:

Здравствуй, Леваневский, здравствуй, Ляпидевский^[7],

Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай!

Капитан Воронин судно проворонил,

А теперь червонцы получай!

Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов,

Не видать бы вам родной Москвы!

Плавали б на льдине, как в своей малине,

По-медвежьи выли б от тоски.

Так или иначе, добродзейцы вполне могли увековечить память о мужестве полярников именем улицы в южнорусской провинции. А может, было тут и какое-то иное объяснение. По крайней мере, сейчас посещение дома на Полярной особого тепла для Щербининых не предвещало.

Дело в том, что это было родимое для Нины место: здесь она родилась, провела детство и отрочество. В юности, учась в Кишиневском университете, любую возможность использовала для того, чтобы проведать родные пенаты. Да и как могло быть иначе: здесь оставалась ее любимая мать, одна на большом хозяйстве. Лет десять тому назад, когда матери, бабы Мани, не стало (тогда Нина и Виктор еще не были знакомы, она была замужем за другим), на семейном совете после похорон большая, разросшаяся семья решала, как поступить с оставшимся имуществом. Нинины старшие братья тогда уже обзавелись собственными хозяйствами, помогать матери было некогда, а младшенькая все свободное время посвящала родимому гнезду, где чувствовала себя почти хозяйкой.

Еще во время поминок, когда приглашенные, хорошенько помянув усопшую Маню прошлогодним домашним вином (новое еще доспевало), растеклись в посторонних разговорах, Нина вытерла руки и вышла в сад; пройдя мимо огромных черешен и абрикосов, она видела иссохшие к осени участки, где давно уже были убраны картошка, лук и морковь и лишь кое-где из сухих плетей выглядывали твердые округлости кабачков и тыкв да уцелевшие и безнадежно боровшиеся за жизнь курни помидоров. Ей было грустно, как и всей готовящейся к приходу зимы природе. Остановившись у старого высоченного грецкого ореха, где на колу была привязана коза Жанна — мать имела пристрастие к придумыванию необычных кличек, — она почувствовала тупую, ноющую пустоту. Жанна повозилась мордой в охапке кукурузной ботвы, встряхнула бородкой и жалобно взглянула на новую хозяйку: когда, мол, ты собираешься меня доить?

Что делать с этим родным, но все же отдалившимся от нее миром? Заявить сейчас о своих правах на владение? Очевидно, возражать никто не станет: братья относились к ней не только с любовью, но и с уважением — одна из всех она стала горожанкой, а вон поди ж ты — не забывает отчего угла. Стать наследницей нетрудно, но потом что? Первым делом понадобится расстаться со скотиной: ни тебе гусей, ни козы, ни собаки. Хозяйство без каждодневного пригляда захиреет и придет в упадок. Больно смотреть будет на зарастающие бурьяном грядки, необрезанный виноград, валяющиеся у подножия деревьев гнилые персики и груши, покосившиеся сараи... О том, что в доме никто постоянно не живет, скоро прознают местные проходимцы и выпивохи, которые за стакан бурчика^[8] готовы вынести из своего и чужого подворья последнюю сапку^[9]. Начнется растаскивание всего, что только можно. Переехать из города в деревню? Ну уж нет: она-то еще могла бы пойти в здешнюю школу учительницей, но муж, квалифицированный печатник, через три дня затоскует, и его неодолимо повлечет к своим типографским машинам.

Был, правда, и другой вариант: войти во владение домом и землей и продать, как выражался герой Георгия Буркова, родину. По-своему это было бы проявлением благоразумия. Но будет ли на месте сердце после такого решительного шага? Кроме того, спрос на хаты и участки невелик, многие распродаются и, хотя война позади, уезжают от греха подальше — в Россию, Молдавию, Одессу. Да и с деньгами было рискованно (рубль и доллар скакали, как нынешние укры); чтоб вложить их во что-то надежное, надо иметь особый талант и звериное чутье. Путаясь в мыслях, Нина подняла голову и вдруг увидела, как из дома с тазом для мытья посуды выходит Маргарита и выплескивает жирную воду с остатками еды в ведерко для пса.

Маргарита приходилась ей дальней-дальней родственницей, жила в соседней деревне, где Нине и бывать-то не доводилось. Она выросла в бедности, с юных лет приобщилась к хмельным дарам местного виноградарства, стала путаться с мальчиками и к совершеннолетию обзавелась собственным ребенком и гордым званием матери-одиночки. Однако в одиночестве долго не засиделась и, схоронив родителей, привела в дом такого же непутевого, как все считали, мужичка Леонида, который то работал, то не работал, но принялся усердно строгать Маргарите детей. Те не всегда выходили удачными: девочка родилась с заячьей губой, у мальчика проявилось косоглазие. Да и откуда взяться благополучию в таких-то условиях!

Посмотрев на сухощавую, слегка заморенную, но все-таки привлекательную фигурку (не зря все-таки мужчины приноравливались к ней неравнодушным взглядом), Нина задумалась. Что ждет Маргариту, Леонида, их детей в дальнейшем? Какая судьба? После недолгих раздумий она вернулась к родне и с порога предложила (а фактически объявила):

— Давайте отдадим дом Маргарите и ее семейству!

Все присутствующие буквально остолбенели: не так часто люди отказываются от куска собственности, который почти у них в кармане. Сама Рита (конечно, ее кликали так, а не Марго) тоже участвовала в немой композиции, скромно стоя в дверях с укрытыми в застиранном фартуке руками.

— А что? — продолжала излагать свой план младшенькая. — Жить им, если по-честному, негде, семья большая, муж в хозяйстве понимает...

— Да они и не расписаны, — прошамкала старая соседка, которую сильно волновал вопрос, кто поселится у нее под боком.

— Но так Рита получает пособие на детей, это для нее хлеб. В конце концов, зарегистрироваться недолго, — настаивала Нина. — Для себя хочу выговорить одно условие: иногда приезжать сюда в гости.

Рита торопливо кивнула, Леонид поднял вверх большой палец. Прочие особо не возражали, понимая, что самим им тут особо не светит. У снох, пожалуй, были свои виды на имущество, но их уже щедро одарили содержимым сундуков умершей свекрови. К тому же им не с руки было идти наперекор кишиневской гостье, которая всякий раз появлялась с гостинцами для детей и хорошими подарками для них: была у Нины редкая черта — быстро расставаться с обновами, иногда и ненадеванными.

Короче, решение было принято окончательно, Маргарите предложили тут же принимать хозяйство, тем более что скотина с утра не кормлена; кто доил Жанну (разумеется, Нина), неизвестно. Новая хозяйка незаметно отлучилась в подвал, на столе ко времени явился новый жбан вина, мужчины загремели стаканами, вновь поминая бабу Маню и поздравляя новоиспеченную домовладелицу.

Дальнейшая судьба Нины распорядилась так, что первого мужа она потеряла, потом встретилась и сошлась со Щербининым, переехала сначала в Подмосковье, потом в Москву. Жалела ли она о своем выборе? И да, и нет. Всерьез о том, что родовое имение было не продано, несостоявшаяся владелица пожалела лишь раз, когда надумали взять ипотеку. Эта сумма могла бы во многом сократить их расходы на новую квартиру, но чего не сделано, того уж не вернешь. Дом на улице Полярной манил к себе, она выбиралась туда летом, но чувствовать там себя дома не могла: это были чужие люди, со своими укладами и привычками.

Особенно запомнился первый приезд в Добродзею со Щербининым. Они остановились тогда у одноклассницы и лучшей подруги, хозяйки большого, крепкого дома с просторной каса маре^[10], куда страшновато было войти — так торжественно и богато она была убрана.

С некоторой опаской Нина повела нового мужа в цитадель своего детства: он с некоторой ревностью относился к ее прошлому — умом понимал, что его самого просто не было в той ее жизни, но с сердцем ничего поделать не мог. Опасаться и правда было чего. Открыв калитку и сделав первый шаг в родной и знакомый мир, она не удержалась от испуганного восклицания. Откровенно говоря, ничего знакомого здесь не осталось: вместо усыпанного роскошными цветами палисадника перед ней предстала ровная, утоптанная земляная площадка, у ворот кособочилась пустая собачья конура, бетонная площадка двора была покрыта слоем птичьего помета; посреди двора стоял круглый деревянный стол, покрытый синей клеенкой, за которым восседал Леонид с голым торсом, окруженный такими же голопузыми ребятишками и домашней птицей. Маргарита, заранее предупрежденная об их приходе, стояла на крыльце и приветственно махала рукой. Щербинины подошли к ней, опасливо ступая, дабы не покалечить цыпленка или утенка. Смущенно улыбаясь, хозяйка здоровалась с Ниной, знакомилась с ее новым супругом, приглашала к столу. Леонид, вытерев руки об штаны — он только что разрезал и пробовал арбуз, — жал руку Щербинину и повторял:

— Приветствую, Виктор. Очень приятно. Рад знакомству!

Был он невысок, коренаст, загорел, курчав и обладал заслуженным брюшком. Одет