Что скажет рыба?

И снился мне кондовый сон России, что древо жизни вечно зеленеет.
Ю.Кузнецов. И.Гёте

1

Безвидная, холодная пустота, не определить, где верх, где низ, и главное — некому определять. Даже случайно оказавшийся здесь ангел поспешил бы поскорее миновать эти места.

Но — чу!

Тонкий, протяжный звук, царапина на глади безмолвия.

Случайность?

Нет, опять царапнуло в том же месте. Но главное, неподалеку как будто провели мокрым пальцем по невидимому стеклу — то ли писк, то ли присвист.

И вот уже несуществующий ангел летит поперек своего прежнего пути, и под ним слышатся разные звуки, можно даже сказать — голоса. Они рассажены в темноте на примерно одинаковом расстоянии друг от друга, и каждый тянет свою песню. Кто потише, кто-то побойчее. Когда это началось, сколько будет продолжаться?..

Но вдруг в холодной, однообразной пустоте появилось непонятного рода просветление. Светлело быстро, и вот уже понятно в чем дело: луна. Она всплыла над горизонтом, и обнаружилось, что там, внизу, не что иное, как водная поверхность, а доносящиеся снизу звуки не зарождаются сами собой, как духи из ничего, а доносятся с неподвижных длинных лодок, лежащих на серебрящейся воде в сотне метров одна от другой. В каждой десятка по два неподвижно сидящих людей.

2

— Да, нынче на каждой лодии свои мелодии. У нас певца не лишают лица. Песня может быть и старинная, и стильная, лишь бы рыба была обильная. Певец может и не владеть словом, лишь бы лодия была с уловом.

Невысокий коренастый человек в синем кафтане, красных сафьяновых сапогах и золотого цвета шарфе прогуливался по просторной светлице с низким потолком. Каблуки то звучно постукивали по выскобленному деревянному полу, то мягко тонули в рукодельных половиках, крест-накрест покрывавших пол.

На лавках, стоявших по периметру вдоль бревенчатых стен, теснилась кудрявая голубоглазая молодежь, облаченная по большей части в простые домотканые белые рубахи и сарафаны. Девки и парни сидели отдельно, как будто пришли на танцы, но в данном случае никто ни о каких танцах явно не помышлял. Все следили за перемещениями ярко одетого мужчины и, даже когда он ничего не говорил, хотели что-то высмотреть в его лице. Оно было немного неправильной формы, очень бледное, с густыми бровями над глубокими глазными впадинами. Поэтому всегда оставалось ощущение, что он в глубочайшей задумчивости. Когда он обращал на кого-нибудь свой взгляд, то одаренного его вниманием слушателя охватывала сладкая оторопь.

— Когда-то, еще во времена ранней юности нынешнего нашего князя Добрыни, было сделано это послабление. Прежде всем певцам на всех лодиях строго-настрого наказывалось исполнять стандартный, раз и навсегда утвержденный репертуар. Вместе с отцом Добрыни эти творческие кандалы канули в прошлое. — Бровастый сделал паузу, чтобы убедиться: его слова доходят до слушателей. — Отмена старого закона стала, надо признать, большущим шагом вперед. Но после первого верного шага второго не последовало. Все остановилось-заморозилось. «Что нам бури, что нам мели, будем петь, как раньше пели». Все вы знаете эту певческую присказку. Нынешние наши певуны произносят ее кто всерьез, кто с иронией, а кто и с циническим подмигиванием и отступаться от такого положения дел и не помышляют. Так им проще, не надо расти над собой, расширять кругозор, а гребец терпи в ночи.

Красные каблуки перешли в очередной раз с половика на пол, и в их поцокивании отчетливо послышалась непримиримость. Слушатели переглянулись при слове «кругозор», так же как прежде при словах «стандартный» и «репертуар». Но быстро сообразили — слова хоть и непонятные пока, но, видать, нужные.

— На том примитивном основании, что рыба-де в сети как перла, так и прет и посему не голоден народ, они не собираются ничего менять и запрещают себе пенять. Да вы обратите внимание — во что превратился наш язык. Ни одного человеческого словечка, по каждому поводу примитивная, созвучная по последним слогам прибаутка-поговорка. Нет такого занятия в нашей жизни, которое бы не описывалось заранее готовой, невесть когда и невесть кем сказанной поговоркой. Мы-то думали, что это у нас искусство от наших певцов идет в народ, а на самом деле это смерть этого самого искусства. Отсюда страшная леность мысли и косность ее. А от стоячей мысли идет и стоячая жизнь. Для того ли мы появились на свет, чтобы в тысячный раз протараторить дедовские присказки и кануть?!

Тишина стояла в помещении страшная.

— Кстати, это созвучие слогов по-научному называется рифма. Но это так, просто термин. Но им и другими научными терминами, как рапирами, мы проткнем сухой, тухлый рыбий пузырь, в котором принуждены задыхаться. Мы вырвемся из нашей вековой дремучести на просторы современной, да просто реальной жизни. И уже делаем это! Жизнь не стоит на месте. Вы поглядите вокруг, вы поглядите на себя. Вот ты, Лука. Давно ль был от горшка ты полвершка, а ныне умник-разумник, да тебе не одну лодию в управление, давай целую флотилию.

В середине самой густонаселенной лавки сидел юноша с узким лицом, зачесанными редкими волосами и в сером кафтанчике, который он носил по жесткому настоянию отца своего, первого государственного министра боярина Горыни. Отец сам не любил выделяться и сыну заповедал ту же манеру поведения. Парень смотрел на выступающего восторженными глазами, впитывал каждое слово, и внутри его совершалась некая стремительная и мало кому понятная работа.

— А взять хотя бы нашу Сиклитинию. Ведь раньше в сторону моря она не смела даже и взглянуть. «Рыбачество — мужское только дело, а женщина всего лишь только тело должна свое хранить для рыбака, когда притянет он издалека свою холодную и мокрую добычу». Все, дальше я фигню эту кавычу. Повторяю: время идет, и жизнь диктует новые требования. Верю, уже скоро мы сможем увидеть некоторых жен не только за плетением сетей, на нудных луковых прополках и муторных общественных засолках. Они вон в массе интересуются, чем дышит их страна — Лукоморье. И главное не в этом, а в том, что женщина осознает свое право голоса. Нет, разумеется, пока ей не дают следить движение косяка. Но уже сейчас, я считаю, ей не запрещено высказать свое мнение по поводу, скажем, какого-нибудь из наших мастеров песенного жанра и отечественного слова!

Рыжеволосая, остроносая, очень напоминающая собою стерлядь в платочке, Сиклитинья наклонилась вперед, стараясь не упустить ни единого словечка.

— Ведь и на берегу мы иной раз в праздник распеваем сочинения наших плавучих артистов. И вот тут прошу обратить самое острое внимание: былины одних нам нравятся, и сильно, а былины других никто и вспоминать не желает, не то что слушать.

Слушатели стали стремительно переглядываться — простая эта мысль всех просто пронзила. А ведь так и есть, говорил каждый сам себе. Одни поют — заслушаешься, другие — так себе, а третьи вообще бы лучше молчали!

Дальше хозяин светлицы просто бросал лозунги в толпу, даже не слишком заботясь о логическом их обосновании.

— Язык — это народ! Мы есть то, что мы говорим! Мы рождены, чтобы сказать правду!

3

Бревенчатый детинец князя Добрыни располагался на приплюснутом холме, окруженном старинным и каким-то приблизительным частоколом, ибо не было особой нужды тратиться на поддержание его в грозной исправности. От вечно распахнутых, растрескавшихся, косо висящих ворот уползали в сторону берега кривые переулки, заросшие вдоль заборов пыльной крапивой и репейником, застроенные деревянными, по большей части невзрачными, а то и фасонистыми одно-двухэтажными домами, приземистыми лабазами да рабочими сараями, где мастерили, ремонтировали, конопатили знаменитые лукоморские лодии — ходкие, грузоемкие, остойчивые лодки, испокон веку составлявшие флотилию — кормилицу прибрежного здешнего народа.

Крупных строений, кроме детинца, в бревенчатом скопище наблюдалось не много. В северной части выделялось «Кормило» — роскошный по местным меркам трактир, где собирались вечерами в межпутинное время лучшие люди Лукоморья: кормщики — несомненная элита плавучей корпорации, рыботорговцы, люди из рыбнадзора и нечастые иноземцы. Здесь не только вкусно и обильно ели, но и до известной степени прокладывали курс лукоморской политики.

Ближе к южной оконечности располагалась «Самобранка» — заведение, тоже связанное с пропитанием и политикой. Однако совсем в другом роде. Устроенное исключительно на казенные деньги, оно собирало в своих далеко не роскошных залах публику простую и, даже можно сказать, негодящую. Разных природных калек, отбившихся от своей лодии по увечью или какой другой хвори рыбаков, лентяев по убеждению (имелись и такие, но и для них находился кус рыбешки). В «Самобранке» кормили всех, но при одном условии: получатель пайка обязан был во всеуслышание, однозначно и неоднократно заявить, что стыдится своего нахлебнического поведения и в принципе хотел бы найти более достойное место в жизни.

Утренний доклад князь Добрыня принимал за утренним чаем на веранде своего деревянного дворца. Сиял большой медный начищенный самовар, окруженный вазочками с вареньем, сушками, пряниками, медом, моченой морошкой. Из пузатого заварочного чайника в красных маках горничная Устиньюшка наполняла княжескую чашку. Добрыня, большой, полный, русобородый дядька в стеганом халате, тоже сиял. Утро обещало славное продолжение дня. К батюшке-правителю вернулся царь настроения — аппетит. Вернулся после разговора с любимой дочурой, хорошего разговора. Папина любимица Любава, девушка небестолковая, но своенравная, кажется, решила взяться за ум. Ее, признаться, немного избаловали, как это случается, когда ребенок в семействе один и потому любимый сверх всякой меры. Супруга Добрыни скончалась, когда Любаве исполнилось всего шесть годков, и основ правильного домашнего женского воспитания заложить не успела. Лукоморские девушки росли трудолюбивыми, чадолюбивыми и беспрекословными. В данном случае традиция нарушилась. Княжеская дочка должна была являть собою пример послушания, однако не являла. О чадолюбии пока речь не шла, женихов приемлемых на горизонте не просматривалось, в сопредельных государствах сыновей подходящего возраста не находилось.

Мамок и нянек Любава третировала и, будучи от природы особой хитрой и быстрого ума, всегда умела представить дело так, что мамки и няньки оказывались сами во всем виноваты. Систему воспитания выбирала она себе сама. Дольше, чем это считалось нормальным, играла в тряпичные куклы, наряжая в странные платья собственного измышления. Домашние решили — станет портнихой. Чем не занятие для девы. А она вдруг возьми и займись гарпунным делом. Нашла где-то в саду увесистую палку, примотала к ней пояском собственного платья железный прут и давай с размаху крошить кору садовых карагачей. Мало того, что занятие это не женское, но еще и иноземное. Появились даже опасения — не дефективен ли ребенок. Отказались от рыбьего жира и добавили в рацион растительных витаминов с пригородных огородов. Благодаря ли корректировке диеты или по другой причине княжна сразу и вдруг перешла к отчаянным отплясываниям с приглашенными подружками в задних палатах, налегала на хороводное дело в дворцовом дворе и даже заставляла разжигать костры, а отроков из охраны — сигать через них. Ходили даже слухи, что, когда никто из домашних особо не присматривался, она и сама была не прочь поиграть с огоньком. При каждой встрече Добрыня обнюхивал дочку в поисках горелого запаха, упрекал и заклинал остепениться.

Ни о рукоделии, ни о чем подобном и слышать не хотела. Батюшка неоднократно и регулярно пенял ей — мол, надо бы взяться за ум, все вон девки сидят себе по домам. Он имел в виду, что лукоморочки в ее возрасте что-нибудь плетут, вышивают, соревнуются друг с другом в спроворивании разных ушиц и фаршмаков. Ладно, сказала, возьмусь. За ум, папа, так за ум! Но очень скоро Добрыня пожалел об этом.

Надо сказать, что Лукоморье той поры придерживалось устной традиции. Лишь некоторые купцы да писцы рыбных складов ведали цифирь и сопутствующие учетные и перечислительные словечки. Основная масса народа и стоящая над ним власть взаимно обходились звучащим словом, и от этого не создавалось никаких неприятностей и недопониманий. Рыбак сказал — рыбак сделал. Но о том, что есть такая форма хранения ума, как книга, отдельные личности конечно же знали. Например, Горыня — первый боярин и министр Лукоморья. Он и сам кое-что почитывал, но укромно и с видом явного отвращения, чтобы не вводить в сомнение представителей народа и дворовых. Добрыня знал об этой особенности министра, но относился к ней снисходительно, считая, что Горыня совершает что-то вроде подвига во имя государства и своего князя. Как тот врач, что прививает себе хворь, дабы посмотреть, как она скажется на организме.

Так вот Любава велела доставить себе именно книги. И засела за них, и нешуточно. Тут сразу образовалось несколько проблем. Во-первых, книжки обходились недешево, какие-нибудь «Планиметрия» или «Приручение слонов» стоили по два воза наваги каждая. Вторая проблема заключалась в том, что писаны книги были на чужих языках. Любава скоро перехватывала иноземные слова и могла спокойно балакать с иноземным гостем чуть не с первой минуты знакомства. Уверенность, что у нее все получится, настигла ее в тот момент, когда она беседовала у дворцового колодца с родовитым кито-боем Форте, прибывшим из соседнего китового герцогства для лечения. Он повредил дома печень тамошним адским ромом и рассчитывал поправить ее мягким лукоморским пивом. Они так славно разговорились с княжной, помогая друг другу жестами и улыбками. Любава шутливо покалывала иноземца своим самодельным гарпуном, и они хохотали до слез. Княжна решила — книжки так же станут ей улыбаться во все свои шрифты, стоит ей только открыть крышку.

Гостя, как водится, не оставили без участия, он устроился по протекции княжны на одну из лодий певцом, как «весьма сладкоголосый инородец». Гребцам сначала это показалось немного странно, а потом пообвыклись.

А Любава обложилась томами и томиками и упорно пялилась в них целыми часами, приводя дух батюшки в томление и тревогу.

Министр-боярин, желая помочь наследнице, предложил в помощь своего сына Луку, обученного нескольким видам азбуки. Но серого Лучка она с негодованием отвергла, вкрадчивый вьюнош в неприметном кафтанчике был Любаве противен.

Очень скоро гордая девица поняла, что покусилась не на тот кусок, а отступить сразу — стыдновато, вот и пошло утомительное выдерживание характера. Часами и днями просиживала княжна, не ожидая рожна, расстраивая князя продолжением безобразия.

Добрыня потерял аппетит. На вопрос, зачем ей это чтение, надрывное и непрерывное, она спрашивала: неужели ты, папочка, против образования и хочешь, чтобы я осталась неотесанной? Аргументы вроде того, что мы, князья лукоморские, не один век уж проживаем без книжной премудрости и весь рыбный флот держится на устном предании-воспевании, Любаву не убеждали. Она говорила, что нынче другие времена на дворе и по старинке жить нельзя. Дети всегда говорят это родителям, и родители никогда не знают, что на это ответить.

Посоветоваться правителю было не с кем, кроме своего верного и первого министра Горыни. Тот, конечно, человек государю преданный, но на княжну обиженный за упорно отвергаемого сына. Он не стал совсем уж успокаивать хозяина — мол, побесится и перебесится. Сказал, что опасность реальна — дух дурного времени немного шумит в подрастающих душах по всему Лукоморью. Да, что-то вроде моды какой-то появилось на абстрактное знание и отвлеченное умствование.

У Добрыни вслед за аппетитом пропал и цветущий цвет лица. Горыня сказал, что дочку корить не надо, это только усугубит положение.

Пороть поздно, запрещать бесполезно. Так что делать, Горынюшка? Терпеть, батюшка. И надеяться, что увлечение поверхностное. Княжна покажет своим подружкам, что современная она, а батюшке — что независимая она, и насморк характера пройдет.

По совету министра князь начал ласковее отзываться о книжном знании и даже выдавил из себя слова какого-то поощрения в адрес дочкиных теперешних занятий. И помогло. Намного меньше азарта и вызова сделалось в поведении Любавы. И разговаривать с ней стало возможно. Она даже выслушала робкую нотацию отца: ты не просто так девица, а девица, на которую все Лукоморье дивится. Ты прядешь — и все прядут, ты поешь — и все поют.

— И чего ты от меня, папенька, хочешь? — напрямик спросила Любава.

— Ты вспомни наше имя родовое — Не-китичи. Это соседи наши кита промышляют, а мы всегда на рыбе держались. На поддержании порядка добычи, правильном засоле и справедливом распределении ея. Забывать об этом нельзя, и нельзя дать забыть об этом людям.

— Так ты что, хочешь, чтобы я в море пошла на лодии?

Добрыня заметил иронию, но сделал вид, что не заметил:

— Нет, конечно, доченька.

Но объяснил, что с ее стороны все же необходима небольшая демонстрация того, что она порядок жизни в стране понимает и его придерживается.

— Мы не только правление осуществляем, но и служение.

— Ладно-ладно, эту песню я слыхала. Практически что от меня требуется?

— Можешь пока читать себе книжки, коли это импозантно.

— Не тяни, папочка, говори прямо.

— Тебе придется брать уроки ужения. Не в море, конечно, в пруду нашем садовом, но при стечении большого числа случайных свидетелей.

— Это все Горыня тебе напевает, серый змей.

— На то он и министр, чтобы советовать, а я — выбирать из его советов те, что получше.

Любава задумалась.

— Хорошо, два раза в неделю, не чаще. Это всё?

Добрыня помялся:

— Скоро лодии вернутся, а там, ты знаешь, вскорости и праздник плетения сетей. Раньше я тебя не просил, а теперь попрошу, вместе с кормчихами, на полчасика. Знаешь, как зауважают и прослезятся. Чистое умиление настанет в народе и равновесие в природе.

Любава прищурила глаз и покусала губы:

— Ладно, папа.

Громко швыркая чай из блюдца, князь подмигнул министру, всходившему на крыльцо.

— Ну, чем порадуешь-опечалишь? Дайте ему блюдечко. Есть какая новость, скоро ли ждем добытчиков?

Горыня сел, расстегнул ворот серого кафтана, откинулся на спинку стула. Вытянутое, нездорового цвета лицо, во рту просматриваются разноцветные зубы, золото вперемежку с гнилью, на лбу большая горизонтальная морщина.

— Что ты всегда такой: право, будто с утра четыре луковицы сгрыз?

Добрыня любил пошутить на эту тему, пусть и неостроумно, да только всегда по существу. Благосостояние семейства Горыни Змиевича держалось на владении бескрайними огородными полями имения Ужова, что в окрестностях широкодеревянной столицы. Еще в незапамятные времена богатые рыболовы основали сильный, цветущий город и приняли под свое весло полунищие деревни, жители которых на скудной земле выращивали лук и прочую огородную зелень. Это было не воинственное подчинение, а что-то вроде брака по необходимости. Ибо нельзя же одно рыбье мясо есть, без всякого витамина. Да и при консервации морского продукта дары небогатых огородов приходились кстати. А ведь хочется рыбку не только на месте съесть, но и отвезти продать-обменять. Одной солью не обойдешься. Из этих слов — «лук» и «море» — и составилось название государства — Лукоморье. И по традиции, второй человек в стране — первый государственный боярин — обычно брался из деревенских богатеев, имеющих становище в селе Ужове. Что способствовало властному равновесию в стране и общему политическому добродушию.

В противоположность импозантному, колоритному князю, министр специально подчеркивал форменным обликом свою незначительность и отсутствие чиновных фантазий.

Чай он пил так же шумно и со знанием дела, как и его господин.

— Так что молчишь? Везде порядок и никакого раздрая?

Министр, закинув в рот большую щепоть морошки, доложил, что порядок не повсюду и не полный. Выявлено два случая измены, горячие рыбачки спутались с береговыми бездельниками, пока мужья ждут рыбьи косяки на ледяных волнах под восходящей луной.

Добрыня вздохнул. Очень он не любил этого — измену, нечестность, неблагодарность. Но по опыту знал — полностью искоренить не выйдет, как ни бейся.

Выяснилось, что и иностранцы чуть-чуть, а пошаливают на просторах лукоморской столицы. Два кито-боя учинили дебош в «Кормиле». И это не было новостью. У соседей сейчас «сухой закон» на время промысла, так они по извечной кито-бойной жадности своей до горячительного наведываются в тихую соседскую заводь. Пьют пиво жбанами и лежат в грязи кабанами.

— Высечь и выслать! — сухо велел князь.

Горыня кивнул и улыбнулся. Добрыня понял, что все положенное в данном случае уже или сделано, или как раз сейчас делается.

Некоторое время пили молча. Осушив третье блюдце, князь не выдержал:

— Ну а о нем чего молчишь? Что узнано, что разведано?

Горыня поставил блюдце на стол, застегнул пуговицу под горлом:

— Все, что возможно.

— Ну что? Он кто — иноземец?

Горыня отрицательно покачал некрасивой головой:

— Никак нет, свой, лукоморский.

— Ишь ты! И из каких?

Министр взял со стола сушку и надел на палец как кольцо.

— Купеческий сын, но из составных, а не из единоличных.

Это значило, что отец человека, о котором шла речь, не имел во владении целой лодии, а тем паче флотилии, а содержал одну на паях с товарищами.

— Зовут Конфузий, мать зовут Деменцией, померла совсем недавно, отец сгинул давно и звался сходно — Дементий.

— Странное имя — Конфузий, у нас таких вроде и не должно быть.

Горыня вздохнул:

— Отечество у нас не слишком обширное, но довольно населенное, и пожалуй что нет ничего в нем такого, чего бы не было.

Князь поиграл бровями.

— Конфузий... я бы стыдился такого прозвища.

Горыня взял еще одну сушку:

— При таком имени можно, конечно, стыдиться, но, однако, удобно и стыдить.

Добрыня тоже взял сушку:

— Кого стыдить? Ладно, пусть такое имя. а чем живет? Как я понимаю, рыбой не торгует.

— Да, рыбное их хозяйство захирело сразу, как захирела старушка его мать. Личных торговых способностей Конфузий этот не выказал. Но ему повезло, подвернулась торговля салом.

— Это как, Горынюшка, где же он сало ловит?

— А южные заезжие купчики из фирмы «Три хряка» как-то к нам проклюнулись, а он им подвернулся, и назначили его надзирать за лавкой. Он им задешево свой родовой дом под это дело сдал. Или, наоборот, сначала сдал, а потом назначили.

— А, понял. А зачем нам тут, среди здоровой пищевой традиции, такой холестериновый товар?

— А швы в лодиях смазывать, а волоки к складам натирать, когда суда груженые перетаскиваем, а и свечи на рыбном жире скверно горят.

— А и пусть тогда, и сало товар.

— Да, и заведение его поэтому называется «Салон».

— Красиво.

Горыня выпятил на мгновение нижнюю губу — ну, если тебе, батюшка, нравится...

— И что же, бежит к нему молодежь?

— Да бежит, батюшка.

— И чем привлекает он их? Сальности всякие лепит, а им бы зубы поскалить?

— К сожалению, нет. Лука мне врет: говорит, что вредного ничего он не говорит. А между тем докладывают мне, Конфузий этот правде, ни с кем не согласовав, учит.

Добрыня внимательно поглядел на министра:

— Правде? Правда и так вся известна. Ее у нас и по закону скрывать запрещено. Или есть все же такая правда, которой мы не знаем?

— Как сказать, государь. Правды много, и не всякий знает обо всей. И главное, не все хотят знать всю правду. (Добрыня замахал на боярина руками — мол, хватит с меня этих умственных выкрутасов.) Он учит, что вообще ничего, кроме правды, быть не должно. Но бросаться во все стороны за ней он считает неправильно, надо в главном месте ее, правду, отделить от неправды, и тогда само собой пойдет всеобщее обновление. Судя по всему, он решил взяться за нашу культуру.

— Что это?

— Сказки, легенды, песни.

— Да-а? И что он хочет от них? Одни люди поют, потому что умеют, другие слушают, потому что любят. Какую к этому можно еще правду добавить?

— Хочет он вроде как определить, все ли дельно поют, не халтурит ли кто.

— А как это можно определить, Горынюшка?

— Как я понял, с помощью новых слов.

— А что, старых не хватает?

— Старые, говорит, заскорузли, затрепались, а у него такие особые слова.

— Заграничные? — поднял князь бровь.

— Да как сказать... В общем, и да, и нет. На языке на нашем, но и не наши.

— Помилосердствуй, ума мне не вывихивай, мне не постичь такое.

— А молодежь, батюшка, думает, что постигает, и прямо рвется, чтобы ей эту новенькую правду указали, прямо чтобы в нос ткнули.

— По моему разумению, правды надо держаться, а не тыкать ею в нос.

Горыня кивал в ответ на каждое слово князя.

— Только у меня такое впечатление, что парни наши и девки словно впервые про такое услыхали. Рты пораскрывали и глаза повыпучили — и все его байки наизусть выучили. Я по своему Луке сужу, по этому домашнему ужу.

— И что Лука?

— Смотрит как на старого дурака.

Добрыня остановился:

— На тебя?

Боярин вздохнул.

Князь тоже вздохнул:

— Но, насколько я понимаю, это пока только слова.

— Да, батюшка, в словах-то все и дело. Конфузий старые слова бракует — надо, говорит, взять слова, не запачканные обиходом и заостренные на максимальную точность. Термины.

— Как-как?

— А еще желает, чтобы именовали его не только Конфузием, но и Терминатором.

— Вообще что-то неслыханное. И угрожающе так звучит.

— На самом деле ничего страшного. Терминатор — это всего лишь человек, применяющий соответствующие термины, для того чтобы суть каждого явления обозначить однозначно.

Добрыня заерзал в кресле и даже слегка застонал. Жили себе не тужили, а тут вдруг начнется вокруг точное обозначение сути разных там явлений! Это ж голова кругом пойдет, конец спокойной жизни!

— Что предлагаешь, советничек?

Серый змей чуть заметно улыбнулся:

— Я предлагаю его зарезать, пока не поздно.

Князь пару секунд смотрел на него выпученными от удивления глазами, а потом весело расхохотался:

— Шутишь!

Горыня сделался серьезен:

— Шучу, конечно. У нас такое невозможно.

Князь отхлебнул остывшего уже чая, и на него нашла вдруг задумчивость.

— А это не бабулька ли Лукерьюшка подсказки такие дает?

Горыня опустил глаза, он знал, что престарелую и некрасивую супругу его все считают ведьмой и поговаривают, что женился он на этой женщине куда старше его годами то ли по тайной необходимости, то ли из нехорошего расчета.

— Нет, государь, ты же знаешь, плоха она головой, куда ей замышлять.

— Все тараканы ей снятся?

Горыня горестно кивнул.

— Да, на все вопросы один ответ: шесть ног, шесть ног. Как в народе говорят — тараканы в голове.

— А может, она лекарство просит, есть такое, я знаю, «пять ног».

Министр поморщился, показывая, что разговор ему очень неприятен.

4

Возвращение флотилии из рыбного похода — в Лукоморье всегда праздник. Даже если улов не особенно богат. Главное, что вернулись все. А так бывает не всегда. Но что о худом вспоминать, когда нынче все исполать.

Лодии входили в гавань медленно, чинно, даже с особой осторожностью, как беременные. Еще издалека, по осадке, по виду и поведению кормщиков, можно определить главное — улов есть, и немалый. Так что веселье на берегу началось еще до того, как рыбаки достигли берега. Громче всех радовались рыбацкие женки. Они стояли немалой толпой в окружении снующих ребятишек и завивали воздух над собой платочками.

Чинно высились у главных сходней мужчины, в синих кафтанах, с белыми бородами, — рыбнадзор. Ветераны рыбацкого дела, выбранные за верность ремеслу, твердый характер и неподкупность для наблюдения за тем, чтобы не случилось какого злоупотребления при дележе добытого непосильным морским трудом.

Рядом дежурили сольдаты — охрана соляной почты, что доставляла в Лукоморье незаменимый консервант.

Неподалеку стояли писари и несколько стражников из ведомства Горыни. Власть показывала, что она есть, и вместе с тем демонстрировала своим скудным присутствием, что она уверена — беспорядков не ждет. Такое поведение власти понималось не как невнимание, но как доверие. Когда приключалось на море несчастье — касатка ли переворачивала лодию, или внезапный ледяной шквал губил моряков, — не то что министр, сам князюшка прибегал на пристань вместе со своим лекарем, прилюдно рвал на себе кудри и помощь не экономил.

Завсегдатаи «Самобранки» тоже толпились на берегу и тоже радовались. Их ожидала «щирая неделя», в течение которой они могли столоваться, не истязая себя самооскорблениями. И чем лучше улов, тем неделя эта будет продолжительней.

Похмелившиеся и еще не успевшие похмелиться иностранцы любили выйти на берег для встречи лодейного флота и негромко позлословить на тот предмет, что «один кит дает больше мяса, чем миллион рыб».

Нынешняя встреча отличалась от прежних тем, что в общей толпе выделялась группа людей, прежде никогда здесь не наблюдавшаяся. Это торговец южным товаром и независимый мыслитель Конфузий явился в окружении своих слушателей-единомышленников. Они держались вроде бы и обыкновенно, но притом чуть-чуть подчеркивая свою отдельность от общего собрания. В этом они даже, как ни странно, превосходили кито-боев с их привычными, в общем-то язвительными шуточками. Молодые люди не так бурно и выразительно радовались картине швартующегося удачливого флота, все время как бы оглядываясь на реакцию своего молчаливого вожака. Было заметно, что его оценка их поведения для них важнее, чем мнение окружающих.

По специально прокопанному каналу лодии, сопровождаемые приветственными криками, шли к «большому разделочному столу» — так называлось место, где делили добычу. Рыба — товар, как известно, портящийся весьма скоро, так что его старались побыстрее пустить в дело. Уже грохотали выкатываемые из складских запасников князя бочки, и дворцовые консерваторы, нацепив непромокаемые фартуки и взяв в руки особые мешалки, уже готовились принимать государственную долю. Доля эта была изрядная, но совсем не обременительная для добытчиков, так что и кормщики, и гребцы спокойно вели себя при сей процедуре.

— Ну что ж, пойдем посмотрим, — сказал Конфузий и медленно двинулся в ту сторону, куда медленно и солидно шли, едва не зачерпывая воду низкими бортами, переполненные суда.

Рыбаки на ходу выпрыгивали на берег, обнимали жен и детишек, оставляя на щеках поблескивающие чешуйки, и бежали к разделочным рядам.

Все здесь устроено так, что любой желающий мог видеть, как происходит главная процедура. С небольшого возвышения горожане одобрительными криками встречали каждый отмер и отвес. Княжеские бочки наполнялись одна за другой. При каждом дворцовом консерваторе находилась пара-тройка дюжих грузчиков, бочки мгновенно взлетали на подводы, и вот уже подводы, грузно переваливаясь на неровностях дороги, потащились в сторону засолочных цехов.

Потом свою долю получали кормщики, как уж заведено. Потом помощники кормщиков. Потом главный сетевед, тот, кто блюдет сеть на берегу и лучше всех знает момент, когда надо ее закинуть под косяк.

— А теперь смотрите внимательно, — сказал Конфузий своим присным, — смотри, Лука, мы говорили об этом. Сейчас самый для нас всех важный момент.

После кормщиков и сетеведов за долей подбегали родственники лодейного певца.

— Заметьте, раньше простых гребцов, — снова подал голос Дементий.

С тех самых пор, как стоит на берегу моря-кормильца Лукоморье, в экипаж каждой посудины входил один человек, чья задача заключалась не в том, чтобы сеть закидывать или маршрут прокладывать, а во время длинных ночных сидений под звездами в ожидании косяка развлекать товарищей песней, рассказом, былиной, шуткой. Ибо нет ничего тяжелее для человеческого настроени