Девяносто третий год...

1

Тайга вдруг отступила от железнодорожного полотна. Ее сменил высокий, редкий, безлистый кустарник. За ним вдоль насыпи потянулась колючая проволока на бетонных столбах, напоминавшая рыболовецкую сеть, которую вывесили для просушки, обрамленную сверху рваными остатками бруновской петли, свисавшими с пятиметровой высоты, как ольховые сережки с веток. Пассажиру, праздно глядящему в окно, могло показаться, что поезд, как нерасторопная щука, втягивается в горло верши.

За колючками — бараки под стальными крышами. Приземистые, они стояли в ряд, напоминая пегих лошадей у коновязи...

Вдруг выросла высоченная сторожевая башня, похожая на пожарную каланчу. За ней другая, третья...

С противоположной стороны полотна проползла длинная белая стена станционного склада с крохотными зарешеченными окошками под крышей. Ее сменили загнанные в тупик шесть серебристых рефрижераторов, густо измазанных ржавыми потеками. За ними выросли шиферные крыши невысоких домиков. Из труб некоторых в пасмурную высь тянулись ленты белесого дыма.

Поезд резко замедлил ход.

— Усть-Башлык! — крикнула проводница в полутемный вагон. — Кто выходит? Стоянка — минута...

С нижней полки поднялся плотный мужчина выше среднего роста, в сером милицейском плаще с погонами капитана и, стараясь не зацепиться за торчащие в проходе ноги спящих, пошел к выходу.

— Постельную квитанцию, — нервно сказал он проводнице, войдя в тамбур.

— Не могли раньше взять?

Девчонка недовольно искривила губы. Юркнула в вагон и вернулась с маленькой серой бумажкой в руке.

— Нате. — В голосе звучало презрение к жадному милиционеру. — Полотенце сдали?

Капитан не ответил. Сунул билетик в нагрудный карман френча и, торопливо застегивая форменный плащ, подошел к окну противоположной двери тамбура. Стоять рядом с проводницей ему не хотелось.

Из-под колес донеслось усталое шипение тормозов. Поезд остановился.

Капитан спрыгнул на бетонный перрон и пошел вдоль поезда к зданию станции. Мимо него пробежали две женщины, волоча за собой увесистые клетчатые сумки. Одна призывно, громко кричала кому-то из проводников, нервно взмахивая свободной рукой:

— Задержи, милая! Задержи!..

Вторая, поравнявшись с капитаном, задыхаясь, выпалила:

— Здрасьте, Богдан Орестович!

Капитан кивнул в ответ и подумал: «Ну, базарное бабье племя! Поезд раз в сутки... Не могут на полчаса раньше свою торговлю запаковать... Опоздать — любимое дело! Недоторговали...»

Вагоны медленно тронулись, обгоняя капитана.

У здания станции на перроне невысокий щуплый человек в темно-синем френче и форменной красной фуражке держал в вытянутой руке жезл, напоминавший детскую лопатку, и нервно помахивал им, подгоняя состав.

— Как съездил, товарищ Зануда? — весело крикнул человек в красной фуражке, провожая взглядом удаляющийся последний вагон.

— Нормально. — Капитан протянул руку дежурному. — Какие происшествия за праздник, товарищ Терлецкий?

— От я какой вывод делаю, товарищ участковый... Без тебя тоже можно жить. Никаких происшествий. Помитинговали на площади вчера. Наша Валентина полчаса говорила. Ты был бы, и тебя бы заставили с трибуны призвать народ к порядку...

— Я каким боком к Девятому мая, Иван Палыч?

— Как ни крути, ты — второй человек у нас после начальствующей бабы. И только ты при погонах.

— У тебя вон тоже погоны. Ты бы и выступил... — засмеялся капитан.

— У меня погоны как у индюка борода. Он ее носит, а зачем — сам не понимает. А у тебя самые настоящие, державные... Они как печать на главном документе.

— Издаля начинаешь, Иван Палыч, — ответил капитан. И настороженно спросил: — Что-то все-таки произошло?

— Как же без происшествий? Дело праздничное... Напились, подрались. Первый раз, что ли? Благо водка не по часам и не по талонам теперь... Скажи лучше, что привез? — Дежурный заглянул в глаза Зануде. — Как нам документы оформлять?

— Обещали через неделю прислать человека из райотдела. Он выдаст специальную бумажку, чтоб не ездить народу в район... Придете, распишетесь... Только нужно будет собрать денежек на билеты человеку. Сюда и обратно. Ну и угостить... И гуляй, рванина!..

— Это ты хорошо придумал. Каждому в район мотаться — три дня терять... А накормить человека — дело пустячное... Лосятинки соленой можно отвалить... И грибочков в дорогу. У меня с прошлой осени банок двадцать осталось... Опятки да маслятки... А ты заявление подал на увольнение?

— Еще нет. Если бы написал рапорт, что увольняюсь, то не позволили бы человеку к нам ехать.

— А я уж подал. Потребовали два месяца отработать. Некем заменить, говорят... Но я согласился только максимум на один... Я тебе скажу по секрету... Втихую собираю монатки. У меня в управлении дороги человек хороший есть. Обещал всем нашим контейнеры пригнать по первому звоночку... Бабка Сонька приходила просить большой контейнер. А я ей: «Зачем тебе большой?» А она так серьезно: «Так у меня две козы и козел. Их в вагон не пускают... Кассирша билет не дае». Тебе по дружбе заказал большой... А себе два придется.

— Ваня! — засмеялся капитан. — Иван Палыч, окстись! Какой контейнер? У меня кровать раскладная и та в долг взята... А то ты не знаешь, что я сам в милицейском обезьяннике ночую.

— Дом-то все равно есть. Там и... Ведь, почитай, всю жизнь прожил... Что-то накопилось...

— Хороша Маша, да не наша! — перебивая, недовольно отрезал капитан. — Ладно. Пойду. А то с тобой лясы точить до вечера можно.

— ...а на новом месте с голыми руками нельзя. — дежурный говорил, не слушая капитана. — Хоть какой топор и пила нужны... Может, перехватишь? У меня есть. Закусим?

— Сначала на службу схожу. Обещал районному начальству отзвониться к двенадцати. — Капитан глянул на часы. — А уже половина двенадцатого. Оно должно быть уверено, что правоохранительные органы уже дома... И не дремлют.

— Господи, что с людьми телевизор делает! Простой участковый, а туда же! На весь поселок один, как нос меж глаз, а правоохранительные органы... Вечером заглянь... Моя обещалась вареников с мясом налепить...

— Постараюсь. — Капитан Зануда махнул рукой, соглашаясь, и скрылся за углом станции.

— И Терезку не забудь прихватить! — крикнул вослед дежурный.

2

Усть-Башлык — одна длинная асфальтированная улица с тротуарами из досок. Она начинается от железнодорожной станции и уходит в тайгу. Там, вдалеке, упирается в огромные зарешеченные ворота, на левой половинке которых висит стальной, запаршивевший ржавчиной щит с еще заметным предостерегающим напоминанием:

ОСОБЫЙ ОБЪЕКТ

СТРЕЛЯЮТ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

В обе стороны от этой надписи тянется трехрядная колючая стена...

В конце марта 45-го года, когда война грохотала по Германии, на двести девятом километре самого затяжного, семисоткилометрового перегона Транссиба остановился паровоз, притянувший за собой три вагона. Из них вышли два десятка людей в погонах на белых овчинных тулупах. На насыпь торопливо выгрузили гору деревянных ящиков и десяток треног. И паровоз укатил, освобождая колею скорому поезду Москва — Хабаровск. В полукилометре от дороги поставили палатки. При каждой дежурил часовой, а у центральной двое.

Когда устроился лагерь, четверо вооруженных автоматами ушли в тайгу и вернулись через два дня, конвоируя три десятка эвенков, укутанных в оленьи шкуры. Раздали туземному народу пилы, топоры и приказали валить лес.

Эвенки работали три дня. А в ночь на четвертый, когда налетела снежная буря, исчезли. Из палаточного лагеря отправили вооруженный отряд на поимку беглецов. Но места двух огромных эвенкийских стойбищ оказались пустыми. Даже оленьих следов после мартовской вьюги нельзя было отыскать.

В начальственной палатке долго совещались, стараясь составить оправдательный текст радиотелеграммы, и наконец передали: «На указанных стойбищах местных нет. Начали просеку своими силами. Просим прислать двести ящиков мыла и пятьдесят банщиков».

Через неделю подошел паровоз, но уже с десятком вагонов на хвосте. Из двух крайних выскочили военные с собаками. Окружили состав. И под злобный лай и рычание овчарок на насыпь стали выпрыгивать заключенные...

Долбили мерзлую землю, в неглубокие шурфы зарывали ошкуренные бревна, выпиленные из молодого кедрача и лиственниц, на столбы набивали квадратные костыли, похожие на подковные гвозди, и цепляли за них колючую проволоку... Временный лагерь поставили за неделю. И каждое утро под неусыпным желтозубым оскалом собак заключенные с топорами и пилами уходили в тайгу, оставляя за собой широкую просеку.

«Зэка»-народ болтал разное. Одни — просека кончится у какого-то рудника, другие — выйдет на берег реки, в песке которого много алдана[1].

Из первой партии «мыла» до «алдана» не дошел никто. Хоронили безвестных лесорубов под надзором «банщиков» чуть поодаль от просеки, воткнув в свежий могильный холм колышек с табличкой, на которой известковой краской был выписан номер. Уже второй дождь полностью смывал известь...

В один из безночных июньских дней просека вдруг повернула на юг. И к осени снова вышла к рельсам Транссиба.

Как раз на этом повороте и устроился Усть-Башлык. Кто придумал это название, в людской памяти не удержалось.

Военные по просеке уложили железнодорожную однопутку. В сотне метров от насыпи поставили двухэтажный дом из толстенных бревен лиственницы и прибили над входной дверью дощечку:

КОМЕНДАТУРА

Лагерную колючку вместе со столбами у Транссиба вырвали из земли и перевезли в Усть-Башлык. Добавили к ней еще несколько километров, отхватив от тайги огромный кусок. Разбили околюченное пространство на две равные половины.

В начале 46-го в новый Усть-Башлык прибыл первый полновесный эшелон с мужиками, женщинами и детьми.

Мужиков определили в правую часть зоны, женщин с детьми — в левую.

Поначалу прятались от морозов в палатках. По весне мужиков стали гонять в тайгу валить лес. Три дня — в тайге, три дня — в зоне. Пока мужская часть работала в зоне, бабы на лесоповале рубили сучья и, организовавшись в бурлацкий цуг, выволакивали на себе бревна.

Поставили бараки...

Валили лес, грузили на платформы...

И потянулись за колючей проволокой однообразные дни, тоскливо-тягучая житуха с одной пронизывавшей всех мыслью: скорее бы день до вечера.

А в Усть-Башлыке тоже дрожжевала жизнь. Привезли два десятка эшелонов силикатного кирпича. «Зэка» выгнали стены станции в три этажа, поставили длинный пакгауз. По сторонам единственной улицы рубили дома. Первым заселилось лагерное начальство. Дальше в тайгу, ближе к зоне, селили простых охранников.

Поставили двухэтажную школу для детей охраны. Даже привезли учителей. Но через год все, как один, учителя съехали под разными предлогами. И надзиратели, чтобы не накликать на себя гнев краевого начальства, вынуждены были искать учителей из зэков. Благо их было много. Утром учителей «из-за проволоки» водили под конвоем в школу, а после семи вечера — обратно. Они преподавали все, кроме русского языка и истории. Русского «учителя из-за проволоки» не знали в достаточной степени. Выписали особого человека из края. Тот за три месяца обучил пятерых. А на уроки истории поочередно приходили директор школы, учивший детей военному делу, и парторг зоны, майор, который был убежден, что Спартак воевал в Первой конной армии.

И вскоре на крутой смеси польского, немецкого, мадьярского языков и украинского со странными добавками «сы» к словам свободно говорила вся усть-башлыкская детвора. И самой любимой песней после «...Над крылечками дым колечками и черемуха под окном...» была разудалая «Ой, чорна я сы, чорна, чорнява, як циганка, чом сы полюбыла, чом сы полюбыла чорнявого Иванка?», которую пели под гармонь в своих дворах подвыпившие охранники.

Начальство запрещало петь «бандерóвские» песни, но потом смирилось, не найдя в них ничего предосудительного. Все равно, кроме ближнего кедрача, их никто не слышит.

К 56-му году людей в зоне крепко поубавилось.

В тот же год в какой-то из весенних дней «зэков» не выгнали на лесоповал. Целую неделю народ шлялся между бараками в нервном неведении. Тревогу нагнала таежная тишь, что вдруг проникла из-за проволоки. Исчезли куда-то «банщики» со своими собаками. Неожиданно съехало почти все лагерное начальство. Ворота зоны раскрылись, и зэкам объявили, что они теперь свободны... Но безвыездно. Свобода заканчивалась у железнодорожной станции. Приказано было мужьям разыскать жен и детей. Тех, кому это удалось, расселили по опустевшим домам охраны. Остальным предложили строить жилье самостоятельно. Благо за лес платить не требовали — вали и строй.

На второй этаж комендатуры заехал леспромхоз. На первый этаж перевезли лагерную больничку.

Дети из зоны пошли в школу. В первом классе сидели малышня и переростки, которым через год-другой впору было уже жениться или выходить замуж.

Лес перестали бурлачить. Хлысты на трассу вытягивали трелевочными тракторами. Правда, грузили бревна в вагоны все равно вручную, придумав подъемные краны, похожие на колодезные журавли.

Одно осталось неизменным. Председателем исполкома, или, по-местному, начальником поселка, остался главный «вертухай»[2], бывший начальник зоны Захар Куроцапов. Высокий, грузный, ходил он по улице «вольного» поселка важно, выпятив живот, заложив руки за спину. Глядел на мир полуприкрытыми глазами сверху вниз, считая поселок продолжением зоны. Иногда казалось, что он спит на ходу. Только теперь одевался Куроцапов в цивильный костюм из габардина кофейного цвета — однобортный пиджак и широченные клеши по моде сорок шестого года.

Председатель несколько раз писал заявление с просьбой переселить его и семью куда-нибудь на материк. Но краевое начальство, зная нрав и «заслуги» Куроцапова перед страной и партией, упорно отказывало, справедливо опасаясь выносить заразу из тайги. В награду за согласие безвыездно казнить и миловать в Усть-Башлыке «вертухая» держали в начальственном кресле еще пятнадцать лет. И в качестве сладкой пилюли приняли его дочь Валентину в краевую Высшую партшколу без комсомольских и партийных ходатайств.

На Седьмое ноября, Первое мая, а потом и Девятое Куроцапов надевал галифе и френч без погон, украшенный тремя рядами медалей. Выходил из дома, неспешно шагал сотню метров до площади перед станцией, тяжело забирался на наспех сколоченную праздничную трибуну. Монументально стоял, теребя пальцами правой руки разноцветные кругляшки-награды, которые камертонно звенели, как аккомпанемент выступавшим. Особенно любил Захар Куроцапов день Победы, потому что только у него единственного во всем поселке были «военные» награды, хотя ни одного дня и часа он не провел на фронте и даже вблизи его.

На митингах всегда выступали директор леспромхоза и парторг. Хоть эти начальники менялись с абсолютной регулярностью — раз в два года, слова они говорили одни и те же. «Вольные» поселковые мужики, приходившие на красно-лозунговую площадь в праздничных белых рубашках и галстуках, с ленивой безразличностью слушали начальственные речи об успехах и недостатках в работе леспромхоза, нетерпеливо поглядывали на часы, подгоняя взглядом стрелки к двенадцати. К этому времени открывался в единственном магазине водочный отдел. Ради этого они и ходили на митинг.

Наслушавшись вдоволь трибунных заклинаний и заверений, народ хватал водку, специально завезенную к празднику, — бутылку в одни руки — и расходился разговляться по домам.

Леспромхоз работал двенадцать лет.

И вдруг среди лета в Усть-Башлык нагрянуло важное начальство. Два десятка гостей деловито ходили по поселку, о чем-то разговаривали и даже громко спорили, заглядывая через штакетники заборов во дворы. Целый день осматривали заброшенный, запустевший лагерь, бродили вокруг остатков бараков, стены и стропила которых местные давно растащили на дрова. Один из приехавших, похожий на вьюнка, даже взобрался на дальнюю, чудом уцелевшую сторожевую вышку.

Еще день комиссия просидела в кабинете поселкового начальника. С тем и уехали.

Через неделю леспромхоз закрыли.

А с материка эшелон за эшелоном стали приходить в Усть-Башлык горы кирпича и цемента, железобетонные столбы длиной восемь метров и стальные конструкции. Мужики, работавшие на разгрузке, радостно гадали на свое счастливое будущее. Одни «бандерóвцы» уверяли, что у них будут строить секретный ракетный завод. Другие — секретный полигон для самолетов. Но когда прикатил вагон, доверху набитый бухтами с детства знакомой колючей проволоки, радость как-то в мгновение умерла.

Бывших леспромхозовских стали набирать на работу.

Зону возвели за год.

За неделю перед сдачей начали звать в охрану. Залетных рабочих не брали, а только местных, безвыездных.

Одели, обули, провели инструктаж и объявили, что зона в Усть-Башлыке особая. Здесь будут содержаться «самые-самые кровопивцы и насильники», опаснейшие рецидивисты. И приказом рекомендовали с будущим контингентом избегать контактов.

Первый вагон пригнали уже через месяц. Охрану выставили вокруг станции. Но новые охранники, помнившие еще старые конвои, удивились, что им не выдали оружия и встречать «кровопивц» и «насильников» будут без собак.

«Урок» оказалось шестеро. Четыре мужика и две молодые женщины. Они спустились по ступенькам на платформу и стали тихо переговариваться, не обращая внимания на охранников. На вид каждому из них было лет по тридцать. И выглядели они совсем не по-бандитски. У охраны поначалу сложилось впечатление, что эти шестеро приехали не в тюрьму на годы, а на веселую прогулку в лес, чтобы на своей шкуре испытать прожорливость комарья.

К ним подошел начальник лагеря, подполковник, представился, негромко выкрикнул фамилии, читая из списка. Удовлетворенно кивнул и ушел, приказав отвести заключенных в столовую...

Через год зона была заполнена.

Поначалу с «урками» говорили грубо, с матерным припевом. Но как-то само случилось, что тихая, почти дружеская манера общения «зэков» друг с другом передалась и охране. В присутствии женщин никто не скабрёзничал. Да и мужики перестали вставлять любимую «блю» через слово. И снова все повторилось, как когда-то в далеких сороковых. Учителя из школы сбегали, не проработав и года, и начальство вынуждено было приводить преподавателей из зоны. Поначалу учителей конвоировали, а потом это надоело. Они сами ходили в школу как на работу, к половине девятого, и возвращались за колючую проволоку к вечернему «шмону»[3]. Долговязый преподавал математику и физику, две молодые женщины учили местную детвору грамотному письму и русской речи. На выбор предлагался любой из иностранных языков, благо среди «уркаганов» чуть ли не каждый второй знал по два. Только для истории и обществоведения учителя в зоне не нашлось. «Рецидивистам» эти предметы не доверяли лишь потому, что все тянули срок по единственной статье «семь плюс пять»[4]. Эти не самые важные предметы с горем пополам осиливал директор, он же парторг, по специальности физкультурник и преподаватель труда. И школа выпускала «специалистов» по пошиву рабочих рукавиц, таких же, какие строчили в зоне «урки».

В башлыкском медпункте хозяйничал сорокапятилетний московский хирург, привезенный в зону во втором или третьем этапе.

В бараках говорили: «Тянет срок за то, что не верит в будущее». Это была и правда, и ложь... На митинге, посвященном закладке первого камня в фундамент нового корпуса института, в котором хирург учился и где заведовал кафедрой, будучи под крепким подпитием по случаю удачной операции на почках, сделанной им впервые в стране, он, подняв над головой капсулу с обращением к будущим поколениям, сказал в микрофон: «Чтоб эту ахинею прочесть, нужно будущий корпус развалить... Так зачем ее закладывать? — И громко расхохотался пьяным смехом. — Под церкви никаких обращений не закладывали, и они до сих пор стоят...» И, отдавая блестящую трубочку ректору, уронил ее под ноги. Но самое страшное — врач сказал это в присутствии чуть ли не самого главного державного партначальника в очках...

Хирург согласился лечить местных только при условии, что параллельно станет обучать врачеванию кого-то из местных. С ним не спорили. Ведь до него медпункт пустовал и с пустяками приходилось ездить в район. Кого-то не успевали довозить...

Пришли на вольную «больничку» две девчонки, только что выпущенные из последнего класса школы. Одна быстро отказалась, не вынеся обилия крови и постоянной возни с грязными бинтами. А вторая пять лет слушала «лекции» хирурга, помогая ему во всем.

Перед самым концом срока московский доктор попросил начальника лагеря привезти из края какую-нибудь «гербовую» бумажку, но только с шапкой, где тиснением отчеканено слово «Диплом». И перед тем как выйти из-за проволоки полусвободным человеком, он вывел черной тушью на гербовом листочке:

Выдан настоящий Пехоте Терезии Дезидериевне, что она прослушала полный теоретический и прошла практический курсы терапии в объеме Первого медицинского института им. Сеченова при больнице Учреждения ЯД-4312 в поселке Усть-Башлык. Может лечить.

Доктор медицинских наук Славский В.Т.

И чтобы документ выглядел солиднее, в нижнем белом поле диплома сделал сноску:

Славский Владислав Теофилович. Диплом ВАК[5] № 45678 от 23 ноября 1969 г.

Так у безвыездных случился свой доктор.

Но Славского оставили еще на пять лет на поселении. Статья у него — «плюс пять». Он поселился в доме у Пехот по самой банальной причине: Терезия была на сносях. Расписаться им не было никакой возможности: у доктора в Москве оставалась законная семья.

Роды принимал сам Славский.

И может, когда-нибудь доктор стал бы главврачом в усть-башлыкской больнице, но через два года после рождения дочери, во время приема очередного башлычника, прямо в кабинете он стал хрипеть, задыхаясь, и, упав на пол, умер. Приехавший из района патологоанатом сказал, что у коллеги оторвался тромб...

В зону врачей больше не завозили, и Терезия стала главным и единственным лекарем-спасителем для устьбашлычников. На зонной «больничке» был свой фельдшер, но и тот часто бегал спрашиваться к Терезии, особенно когда кто-то из «урок» жаловался на рези в животе. Он больше всего опасался аппендицитов, потому что не умел правильно установить диагноз — косит кто из «зэков» под больного или действительно воспаление слепой кишки.

Терезия несколько раз оперировала несчастных...

Краевая власть вдруг облагодетельствовала зону и устьбашлычников. На ближайшей сопке вертолетом установили высокую мачту. «Урки» помогали рыть шурфы под фундамент. За проволокой нашлись даже два специалиста по телекоммуникации. И в Усть-Башлыке загорелись телевизионные экраны.

В 90-м, в ноябре, как раз по первому крепкому снегу, зону вдруг закрыли. Подогнали два состава плацкартных вагонов и увезли вольных «политуркаганов» на материк. За ними подалось все лагерное начальство, оставив охранников искать пропитание самостоятельно.

Единственная радость от закрытия зоны — поселковый начальник Валентина Куроцапова объявила на митинге в октябре 91-го всем «невыездным», что с этого дня они свободны и могут идти и ехать на все четыре стороны. Правда, шагая домой после митинга, в сердцах крикнула кому-то: «Да хоть к чертям собачьим!» Но известие о полном освобождении никого не обрадовало. За день до счастливой отмены «вечного поселенчества» вышел из строя телепередатчик на сопке. А чинить его было некому...

В Усть-Башлык снова пришли уныние и безделие. На маленьком хлебозаводе мест не было. Больницу пересчитали на медпункт, оставив Терезию Пехоту работать на полставки, как не имеющую официального диплома. Присылали несколько раз докторов, но эскулапы, как и учителя, сбегали из поселка, что зайцы от лисы. В магазине шаром покати. А самым главным человеком в Усть-Башлыке вдруг стала шестидесятипятилетняя Софья, бабка Оня, хозяйка трех коз и козла, снабжавшая всех поселковых детишек молоком, а мужиков — невонючим самогоном, настоянным на кедровых орехах.

«Бандерóвцы» стали искать отхожий промысел. Хватались за любую работу...

И вдруг кто-то предложил ехать на родину.

Стали кумекать, как лучше организоваться.

Заезжие торговки, которые «челночили» в Польшу, утверждали, что можно податься хоть завтра, потому что на границе с Украиной никого нет и принимают по советскому паспорту всех... если дать ментам двести долларов. Но долларов в Усть-Башлыке никто не видывал, и потому давать было нечего.

Решили официально ехать, получив от районной милиции «выписной» корешок...

3

Оставив Терлецкого на платформе, Зануда вышел на площадь. На ней было грязно. Валялись пустые бутылки, ветер гонял куски газет и трепал кусок выцветшего красного сатина, сорванного с угла праздничной трибуны. Подошел к зданию бывшей комендатуры. Над дверью вместо привычной вывески красовалась новая, нарисованная на большом листе толстой фанеры:

ОПОРНЫЙ ПУНКТ МИЛИЦИИ

МЕДПУНКТ — АПТЕКА

Капитан вошел в темный коридор. Ударило заскорузлой пылью и плохо проветриваемым подвалом. Постоял перед дверью своего кабинета, оглянулся на решетки «обезьянника», будто проверял — не забыл ли за прутьями арматуры кого, когда уезжал в район. Открыл ключом дверь и, присмотревшись, принюхался. Так он поступал всегда после длительных отлучек. В четырех стенах, выкрашенных в голубоватый цвет, все было привычным, узнаваемым. Стол с телефоном, кресло с потертыми матерчатыми подушкой и спинкой, сейф в углу. Три фанерных стула для посетителей. Круглая железная печка в углу и раскладная алюминиевая кровать за ней...

Из печного угла тянуло холодом...

Зануда сбросил плащ и, усевшись за стол, набрал номер телефона районного начальника. Но трубка ответила сигналом «занято». Тогда капитан позвонил поселковому начальству, чтобы сообщить, что благополучно прибыл, но и тут номер оказался занятым. Он набрал третий номер.

— Терезочка... это я, — сказал он в трубку.

— Слава богу, ты наконец приехал! — ответил взволнованно женский голос. — Святые угодники! Когда же все это кончится?

— Что случилось? — нервно спросил Зануда.

— Темку, почтальона, побили, паразиты!..

— Где он?

— У меня сидит... Приди!..

Капитан закрыл дверь кабинета и поднялся на второй этаж.

В зубопротезном кресле полулежал молодой парнишка. Лицо его укрывали бинты.

— Полюбуйся! — сказала женщина в белом халате. Она осторожно сняла с лица парня кусочки марли.

Левый глаз заплыл. Веко только угадывалось на фоне сине-бурого пятна. Губы вспухли, налившись черной водой.

— Это кто тебя так? — кривясь, точно от боли, спросил Зануда.

Парень молчал, отвернув правый глаз от участкового.

— Я спрашиваю: кто тебя побил? — потребовал капитан.

Но парень и вовсе закрыл глаз.

— Будешь молчать?.. Молчи. Но я все равно дознаюсь. И если это твой папашка — сроку ему не миновать. Даже если напишешь кучу бумаг, что ты его прощаешь, что он погорячился...

— Не папаша, — с трудом ответил парень.

— А кто?

— Господи! — Терезия вымочила в ванночке бинт, выжала его и положила на лицо парня. — Терпи!.. Атаманом будешь!.. Знамо кто! Вальки Куроцаповой сынок! Больше некому у нас...

— Это правда?

Артемий молчал. Морщился, моргая правым глазом. От боли у него начала дергаться щека. Попробовал ухватиться за больное место, поднял руку, но медсестра одернула ее:

— Не смей! Заразу какую занесешь...

Зануда вышел и вернулся с чистым бланком протокола. Уселся в кресло медсестры и взял из стаканчика ручку.

— Фамилия? — спросил капитан.

— А то вы не знаете. Юрчишин...

— Я знаю, а протокол не знает. Зовут как?

— Артемий Сергеевич.

— Где проживаешь?

— Ну вы же знаете...

— Отвечай, как спрашивают.

— Что ты к парню пристал? — возмутилась медсестра. — Его от боли всего крутит...

— Терезия Дезидериевна, я попрошу не вмешиваться. Делай... те свое дело... — И, нагнав в голос строгости, добавил: — А ты отвечай! — И, чуть заметно усмехнувшись, добавил: — А то и другой глаз сейчас заплывет.

— В сороковом доме, по левой стороне.

— Чем занимаешься?

— Учусь в одиннадцатом классе.

— Как оказался в медпункте?

— Пришел на почту за письмами, чтобы разнести по домам. Мария Дмитриевна привела сюда.

— Как ты оказался на почте?

— Вы же знаете, что я подрабатываю почтальоном, — ответил Артемий. — Перед школой разношу почту.

— Я знаю все. А ты отвечай для протокола. Я тебя не дразню, а ты — не собака. Не огрызайся... Где и с кем подрался?

Артемий замолчал, начал ерзать в кресле.

— Давай по порядку... — предложил участковый. — Что ты делал вчера? Чтобы — с моих слов записано верно...

— В девять часов утра я был у вас.

— А что ты забыл в моем кабинете?

— Не в кабинете... В вашем доме...

— Тогда не у вас, а в бывшем доме участкового Зануды. — Капитан бросил взгляд на медсестру. — Правильно?

— Правильно, — согласился парень.

— Что ты у меня... — Зануда запнулся. — Что делал в этом доме?

— Принес письмо от Зануды Марины Богдановны... Вашей дочки.

— Что ты ребенка все занудишь?! — возмутилась Терезия. — Можно подумать, что ты где-то в Москве участковый, а не в нашей грязюке!

— Протокол требует, — ответил капитан. — Что делал дальше?

— Потом пошел домой кормить отца и мачеху.

— Потом? — нервно спросил Зануда.

— Был на митинге к Девятому мая. Потом встречал «пятьсот-веселый» поезд, чтобы снять почту из края...

— Снял. Потом?

— На площади ко мне подошли...

— На привокзальной площади ты встретился... С кем?

— Вовка Куроцапов. Ну... То есть — Бурдин... и трое пацанов. Они спорили.

— И попросили тебя быть судьей?

— Да.

— Про чего спорили?

— Кого сразу взяла Красная армия — Берлин или Прагу?

— А какая разница?! — спросила медсестра с искренним удивлением.

— И ты, конечно, объяснил? — недовольно хмыкнул капитан.

— Да.

— И что же ты рассказал?

— Что Берлин был взят тридцатого апреля, — сказал Артемий, морщась после очередной смены примочек, — а в Праге началось восстание против немцев. Восставшие по радио попросили помощи. Красная армия была далеко. А рядом с городом дислоцировалась пехотная дивизия РОА.

— А что это? — спросил Зануда.

— Российская освободительная армия...

— А я что-то такой армии и не знаю, — сказала Терезия.

— И дальше? — попросил участковый.

— И РОА выбила немцев из Праги.

— А где же были наши танки? — удивленно переспросила медсестра.

— Танки Первого Украинского фронта марш-бросок совершили из самого Берлина. Когда вошли в Прагу... немцев там уже не было...

— А куда же эти проклятые фашисты подевались?

— Терезия Дезидериевна! — возмутился Зануда. — Давай ты... Вы не будете мешать составлять протокол... И что ты дальше говорил?

— Что из Праги немцев выбили бойцы РОА генерала Власова.

— Власовцы?! — недовольно воскликнула медсестра. — Ты что такое говоришь, поганец?! Какие еще власовцы?! А я ему примочки!

— Я же просил не мешать составлять протокол! — крикнул Зануда, уже не сдерживая себя.<