До последних прожилок

Сказки Пушкина

Застрявший в болдинской глуши,
он вспомнил про рассказы няни
и понял, как же хороши
великоросские преданья!
В неброском уголке земли
внезапно был пленен чумою,
и сразу сказки потекли
неторопливой чередою.
И царь Салтан, и князь Гвидон,
и быстрый шмель, и Медведица,
и незадачливый Додон,
и шемаханская царица,
и унижаемый старик,
и ненасытная старуха
промчались как в единый миг
и вещего коснулись слуха.
Писал он словно торопясь,
боясь, что пропадут виденья, —
тогда навек прервется связь
и разомкнутся поколенья.
И пропадут с тех давних дней,
как утаенная улика,
и Петушок, и Елисей,
и сватья баба Бабариха.
Он ничего не упустил,
нашел слова сродни народным
и книгочеев угостил
стихов подарком самородным.
Но... Современники, увы,
его порыв не оценили,
не преклонили головы
пред чудом пушкинских усилий.
Ворчал романтик Полевой,
мол, автор пал с небес на землю,
качал Надеждин головой,
Белинский молвил: не приемлю.
А общий вывод был таков:
все это только подражанье,
и скудный авторский улов
не оправдал их ожиданий.
С тех пор немало пронеслось
отчаянных десятилетий,
в уме потомков утряслось:
как велики созданья эти!
И с самых нежных наших дней
до старости мы повторяем
тех сказок сладостный елей,
разбавленный фамильным чаем.
Да и ершовский Горбунок
кивает нам на неувязку:
такую б только Пушкин смог
сложить искрящуюся сказку...
Сегодня, ласку дав ушам,
мы их читаем по порядку
и дарим нашим малышам
с таким названьем шоколадку.


* * *
Когда я сидел в украинской тюрьме,
то было в ней нечто простое.
Поесть и попить приносили там мне
охранники. Было их трое.

Возвышенно грезил мечтатель-хохол,
как древние укры упрямо
кумира Перуна влекли на Подол,
чтоб сбросить в глубокую яму.

Второй — это рыжий детина-русак,
молчальник и вечно понурый,
мне напоминал вопросительный знак
нескладной, сутулой фигурой.

Однажды явил он участья росток:
в честь Преображенья Господня
он яблок огромный мешок приволок,
ведь Яблочный Спас был сегодня!

Но после — как кто бы из нас ни просил! —
ни яблочка и ни огрызка
нам более в камеру не приносил.
Такая вот был он редиска.

А третий недобро взирал на меня,
как будто на русского — немец,
тупую досаду под сердцем храня.
Понятно, то был западенец.

Они относились нормально ко мне —
в плену прикордонных трыманий
я книгу за книгой глотал в тишине,
чем скрасил часы ожиданий.

Хотя и остался в тюрьме без очков
(куда они запропастились?!),
четыре романа за десять деньков
сумел в тишине я осилить.

Читал я Пикуля, японских боев
стараясь позорище выжечь;
читал Мопассана, хоть и не взахлеб,
как жить для того, чтобы выжить.

Джек Лондон вещал мне про трио сердец.
Понятно, что это — сценарий,
но как накрутил он интригу, подлец,
и фабулу наскипидарил!

Был вне конкуренции только Лесков —
куда же нам без «Чертогона»!
И запах, и цвет пожелтевших листов
мне грезятся ныне бессонно.

Мои мемуары, конечно, не ах
и вряд ли окажутся в топе,
но чалился я десять суток в Сумах,
а сняли меня в Конотопе.

Вот так протекала тюремная жисть,
добавить мне нечего боле.
А после мои документы нашлись,
и я оказался на воле.

Стояли кануны майданных времен,
еще мы с хохлами дружили
не то чтоб сердечно, но общих знамен
они еще не приспустили.

Тогда ведь еще — ни майдан, ни АТО,
ни Крым, ни «небесная сотня»...
Сегодня невольно гадаю: «А что
со мною там стало б сегодня?»


Пилоты

Я когда-то думал, что поэты...
Вячеслав Казакевич


Я когда-то думал, что пилоты —
томные, изнеженные денди,
что в свои садятся самолеты,
как идет на подиум модель.
Там они садятся за штурвалы
и, приняв на грудь стаканчик бренди,
сонно, а быть может, одичало
смотрят на приборную панель.

Огоньки приветливо мигают,
а диспетчер лается негромко,
летчики в наушниках зевают
и, пока зевота не пройдет,
терпеливо ждут команду к взлету,
а потом, промчавшись по бетонке
и взмывая в горние высоты,
ставят судно на автопилот.

А когда аэроплан послушно,
будь то «боинг» или «аэробус»,
выберет свой курс на город нужный
и начнет привычный свой процесс,
командир, потягиваясь, крякнет
и пойдет в ближайшую подсобку,
чтоб, пока охота не иссякнет,
обнимать доступных стюардесс.

Так я думал. Несколько наивно.
И несправедливо — видит Небо! —
в суете земной блуждая, ибо
только летчик знает горний путь...
Сколько там опасностей и мрежей,
от которых не спасет плацебо,
и любым лекарством безнадежно
перст судьбы и жребий обмануть.

Но когда в пространстве возникает
смутный, зыбкий крестик самолета,
что, над цепью гор к земле спускаясь,
делает отчаянный вираж,
станет ясно: в кубрике пилотском
происходит адская работа,
чтоб, порхнув пером над морем плоским,
не угробить хрупкий фюзеляж.

В час, когда мы на комфортном пляже
пиво пьем и лузгаем фисташки,
нехотя любуемся пейзажем
и, зевая, смотрим в пустоту,
мужественный и усталый гений
борт ведет, и белая рубашка,
влажная от потных испарений,
стынет, словно яблоня в цвету.


Метеоры

Пять часов пути в один конец
да потом ведь столько и обратно!
Проворчат и старец, и юнец
в раздраженье: «А оно мне надо?!»

Надо, надо! Этот переход —
восхожденье к горнему порогу —
нам сильнейший импульс придает,
для того чтоб обратиться к Богу!

Скалы из базальта — просто жуть!
Кажутся живыми исполины.
Нет, не зря проделали мы путь
через Фессалийскую долину.

Здесь веками монастырский причт
Божьему молился Господарству,
а потом брались — кто за кирпич,
кто за млат, кто за кирку и заступ.

И взметнулись прямо к небесам
в воздухе парящие громады
так легко, что и поныне нам
содрогаться и дивиться надо.

Только глянешь — перехватит дух.
Подойдя к любому парапету,
думаешь: теперь одно из двух —
или я в смятении уеду,

не поверив темному лучу,
буду жить, как прозябал доныне,
или я в пространстве полечу,
как немые мрачные твердыни.

Так и тянет сделать этот шаг
к пропасти — а вдруг упругий воздух
с треском и давлением в ушах
понесет стремительно и грозно...

Знаю точно: не забыть вовек
эти в выси рвущиеся горы.
Жизнь кратка. Греховен человек.
Но летят в пространство Метеоры!


Реплика внуковского отшельника

Я не ведаю, кто там клевещет.
Сердце радо: осенняя стынь.
Но синицы упрямо щебечут:
«Си Цзинпинь, Си Цзинпинь, Си Цзинпинь!»


Горихвостка и зеленушка

Не летали на мою кормушку,
не клевали крошек и зерна
горихвостка да и зеленушка:
та — пестра, а эта — зелена.

А сегодня в общую мансарду —
знать, такое времечко пришло —
залетев, как будто из азарта,
крылышками бьются о стекло.

Что вас привело сюда, пичуги?
Как воспринимать мне ваш прилет?
Может, вы — предвестницы разлуки
или весть благая завтра ждет?

Я решил пророчествам не верить
И с гостями цацкаться не стал —
горихвостку просто выгнал в двери,
зеленушку без труда поймал.

Как она отчаянно кричала —
ей ведь звонкой песни не дано,
а сердечко бешено стучало
в миг, когда я открывал окно.

Возвращайтесь в лес, мои пичужки!
Навестили, и домой пора.
Горихвостка да и зеленушка —
каждая по-своему пестра.


Листочек

Тополиный листок
над садовой беседкой,
поразмыслив чуток,
оторвался от ветки.

Он всю зиму дрожал,
трепетал, но бодрился,
а весною отпал
и в полет устремился.

Восходящий поток
устремил его к высям,
гордо реял листок
и к земле не стремился.

Пусть, как вспышка звезды,
был полет тот недолог,
лист сумел с высоты
рассмотреть весь поселок.

«Здесь вон жил Кузнецов,
а напротив — Шкляревский...
Много славных творцов
рисовали тут фрески.

Многих нет уж в живых,
но не умерли строки.
Может, встречу я их
на небесной дороге?..»

Он и мне подмигнул
на перилах балкона
и с почтеньем взглянул
на святые иконы.

И решился шепнуть
Богу в тихом азарте:
«Дай мне к почве прильнуть,
а не сгнить на асфальте.

Пусть рассыплюсь я в прах
до последних прожилок,
но оставлю в веках
плодоносную силу...»

Тот, кто думать горазд,
прочитает меж строчек:
так же каждый из нас —
как иссохший листочек...


Приват-доцент

А.К. Антонову

Его зарыли в шар земной,
а был он лишь доцент,
всего, друзья, доцент простой,
без мифов и легенд.
Без преклонения пред ним,
без премий и наград,
он был студентами любим:
приват всегда — приват!
Но и когда в земле сырой
он наг и нем лежит,
его словес летучих рой
ему принадлежит.