Дождь на полпути

Мы только что выбрались из воды, подгоняемые белым колесом волны, и валялись на берегу серпообразной бухты, с трудом устроив себе лежачие места на россыпи гальки. Крупные камни отбросили на стороны, так что пятачок, на котором мы угнездились, получился окаймленным подобием невысокого бруствера. Полотенец не брали, обсыхали посредством воздушных и солнечных ванн.

Полоска берега была узкой — к морю рвались скалы. Или море стремилось выплеснуться из берегов и подточить основание утесов. Но сегодня наступило перемирие в их борьбе. Тихо. Не считая выдохшегося после вчерашнего ветра прибоя.

Морская равнина делилась на три примерно равные части. Темно-синяя даль цвета сливы, отертой от налета, постепенно зеленела, переходя в насыщенно зеленую и наконец в зеленовато-голубую. До обрушения игравшую красками. Поверхность каждого вспухающего холма была подернута зыбью более мелких волн. В косых лучах еще не поднявшегося в зенит солнца, выглядевших двояко: на свету — салатными, в тени — лиловыми. Людей было мало: до поселка далеко. Утром почти никого не было — мы, парень с двумя смелыми девчонками и женщина с детьми. Постепенно прибавилось еще несколько группок.

Я лежал на животе, положив голову на горячий голыш, и смотрел на мыс, с которого в любой момент могло свалиться вниз старое кряжистое дерево. Высохшая сосна. Она чудом держалась на самом краю, свесив ветви кроны с обрыва, как бы балансируя на грани. Между жизнью и смертью. Хотя она уже и умерла.

Но грани бывают разные... Дурацкая мысль... Я, например, балансировал тоже. А может быть, уже давно упал?

Скучно было, даже не скучно, а безрадостно, обыденно. Словно камень давил на душу. Ничего в жизни не менялось. Лень обволакивала. И легко только мечталось.

Эти мысли пришли ко мне позже, по возвращении, возникая в моем воображении неизменно вместе с картиной безмятежной аквамариновой глади глубин, теплого, нежгучего солнца, наших загорелых обнаженных тел. Я лежал и не задумывался, куда я иду, каким путем и где он, мой путь, и куда мне идти. Точнее, задумывался о том, чем жить после университета. Но не как жить. Я был во власти потока, и меня несло по течению.

Те сентябрьские дни мы провели в маленьком черноморском поселке. Занятия уже неделя как начались, однако база отдыха была полна.

— Смотри, бутылка!

Сергей хлопнул меня по плечу. Он прищурил глаза и кивнул головой, указывая в открытое море.

Поднялась небольшая рябь, ветер стал чуть-чуть сильнее, и я с трудом отыскал глазами медленно плывшее вдоль берега бутылочное горлышко темно-зеленого цвета. Довольно далеко от берега. Над ним низко летала чайка.

— Из-под винила, — сказал Сергей и потянулся.

— Запечатана? — не раскрывая глаз, спросил Валера.

— Сигнал потерпевших кораблекрушение, — усмехнулся я.

— Ну. «СОС», — согласился Сергей. — Вставай, Валерушка, бутылка плывет, прямо в руки. — Сергей ткнул кулаком под ребра лежавшего на спине Валеру.

Валера выругался и прикрыл тыльной стороной ладони лоб.

— Ну ты хам... Тут людей спасать надо, а он спит. — Сергей рассмеялся. — А может, она полная? Да не спи ты, замерзнешь! — Он потормошил Валеру за плечо.

— Пошел вон!

— О, культура повысилась.

— Полная потонула бы, — сказал пессимист Валера.

Я бросил в воду камень. Потом прикинул расстояние до торчащей бутылки и попробовал вторым попасть в нее.

— Давай кто первый, — предложил Сергей.

Мы начали методично швырять камни. Появилось хоть какое-то занятие. Отвлечение. От мыслей. Бутылку сносило, а так как вставать и догонять ее по берегу не хотелось, кидать начали чаще, чтобы не упус­тить.

— Сейчас я... — приподнимаясь, сказал Валера, с хрустом разминая кистевые суставы.

И в этот момент я попал в горлышко, и оно беззвучно разлетелось вдребезги. И бутылки словно и не существовало вовсе.

— Цель уничтожена. Канула в вечность, — хохотнул Сергей. — Теперь кто-нибудь ноги поранит. Сволочь ты, Юрка. Совсем о людях не думаешь. О трудящихся, приехавших в отпуск после тяжелой трудовой вахты. О нас, наконец...

— А мы там купаться не будем, — промычал Валера, энергично растирая лицо.

— Чего-то Витька нет... — сказал я, посмотрев в сторону мыса, из-за которого приходили все желавшие уединиться на диком пляже. С другой стороны берег отвесно обрывался в воду на всем протяжении, насколько был виден, даже если отплыть далеко в море.

— Тебя, я смотрю, мужчины стали больше интересовать. О, твоя идет, — в противоход сообщил Сергей, прикрыв глаза козырьком пятерни, и толкнул меня локтем.

— Какая? — съехидничал Валера.

— Вчерашняя, — уточнил для него Сергей. — Очередная.

— Ты прямо узнал, — не оставлял иронии Валера.

— С подругой, похоже.

— Вот это уже интересно! Юрка!.. — Валера привычным движением поправил редкую длинную челку выгоревших тонкими прядями темно-русых волос и выразительно-выжидательно уставился на меня.

— Любят тебя девки, — тоном удивленной зависти посетовал Сергей.

— Сюда их зови, — прибавил Валера.

По урезу накатывающейся пены, размахивая в воздухе босоножками, шли две девушки. Впереди Надя. Чтобы выглядеть независимо, она била ногой по набегавшей волне, обдавая при удачном замахе брызгами высокую нескладную подругу с вытянутым унылым лицом. Та взвизгивала и отмахивалась руками, но продолжала идти как на заклание...

Встретил он Надю сегодня утром случайно, в магазине. С ребятами зашли по пути за сигаретами. Уговора никакого не было. Да и не думал он, что они еще увидятся. Не то чтобы расстались вчера плохо. Но и не договаривались. Казалось, все закончилось, продолжения не будет.

Они отошли от прилавка. Надя смущалась, красные от природы круг­лые щеки запылали. Он не знал, что ее мама стоит в очереди за фруктами и все слышит, и вяло, под взглядами друзей, монологом общался.

— Приходи в Голубую бухту...

Он дал понять, что с друзьями направляется загорать надолго.

— Это друг...

Кивок вбок, Валера наверняка пялится.

— Его подруга интересует...

Жестом кисти с акцентом указательного пальца за спину он сделал отсылку во вчерашний вечер на дискотеке.

Наконец Надя пролепетала, что-то про то, что еще в столовую, может, после, если получится, постарается, и тогда он затылком почувствовал, что приближается суровая мама...

Остановились девушки поодаль как вкопанные. Не предполагали, значит. Оттуда им уже были отчетливо видны тела загорающих. Надя приветственно повела рукой, и обе снова принялись разглядывать пустынный окоем. Нет, взгляд зацепился за еле различимый на линии горизонта плоский транспорт. Незаметно полз в направлении Новороссийска, судя по положению надстройки на корме.

Я натянул плавки, поднялся и неспешно двинулся навстречу девушкам, напутствуемый оставленными позади зубоскалами. Сергей нарочито громко гоготал.

Склонив голову набок, снизу вверх Надя заглядывала мне в глаза. Днем она выглядела неуверенно. Абитуриентка, недавняя школьница, хоть и выпускной класс, а поклонник — ее парень — студент, четвертый курс, плюс высокий, кучерявый. Подруга, закусив губу, удалялась обратно в поселок. Дикий пляж ей пришелся не по душе. Надя объяснила, что та очень помогла ей.

— Мама искала ночью, еле отпросилась, не хотела одну отпускать.

Она мягко улыбнулась, выявив девичьи, чуть продолговатые ямочки на персиковых щеках. Маленький курносый носик сморщился несколькими тонкими продольными морщинками на крыльях, обращая внимание на темные крапинки редких веснушек, рассыпанных под глазами. Круглое личико было самой красивой частью ее тела: обрамленное длинными, до плеч, тяжелыми русыми волосами, схваченными повыше лба серповидным, усыпанным звездочками-блестками, перламутровым костяным гребнем, загибающим к макушке блестящую на солнце тугую волну.

Погрузив маленькую ступню в мелкие прибрежные камешки, Надя загребла мокрую гальку и подъемом внешней стороны стопы отшвырнула в барашек волны. От этого движения ее сомкнутые в коленях полные ноги показались с еще более расходящимися наружу голенями.

Решившись остаться, она стянула через голову просторный трехцветный сарафан с бретельками на плечах, подол которого намок, и осталась в зеленом купальнике неестественного анилинового цвета. Жесткие чашечки скрывали ее достаточно большие полусферические груди. Трусики глубоко врезались на талии и бедрах, образуя жировые складки. Живот, словно инвертное зигзагообразное продолжение крутых ягодиц, слегка выпирал вперед. Роста она была невысокого, склонна к полноте, округ­лая и гладкая, вся казалась состоящей из плавно изогнутых линий. Надя продолжала смотреть своими огромными голубыми с черными искорками глазами и, кокетливо играя, похлопывала загнутыми веерами ресниц. Знала, что это у нее получается. Наверно, в зеркало смотрелась.

Наконец с незамутненной наивностью влюбленности она искренне улыбнулась и, завлекая, побежала к началу пляжа, откуда еще недавно пришла с подругой. На каждом шаге она выворачивала ноги, отбрасывая набок и назад. Смещенные вовне абриса тела упругие шары икр вздрагивали и вновь напрягались, и было заметно, что их вытертая глянцевая сопочная вершина окаймлена частичками белой шелушащейся кожи. Разделенное в нижней части спины пополам глубокой ложбиной, скрывающей позвоночник, ее энергично двигающееся сбитое коричневое тело производило впечатление спелого, терпкого плода, одновременно медового, как пряник. Или это я уже вспоминал прошедшую ночь.

Тогда те нюансы ее юного тела, которые сейчас я посчитал изъянами, были неразличимы в полумраке и вспыхивающих огнях дискотеки и кромешно-темной ночи, подсвеченной редкими молочными фонарями.

Сзади опять донесся хохот: Сергей с Валерой продолжали упражняться в остроумии. Тем более что Валере ничего уже не светило на данном отрезке времени: подруга, оглядываясь до самого поворота, скрылась за отрогом горы, ниспадавшим осыпью валунов.

Купаться Надя отказалась, сослалась, что времени мало. Я даже не уточнил о причине, просто почувствовал облегчение оттого, что она скоро уйдет. Вечером лучше встретиться. Может быть.

Набежали облака, точнее, одно большое, седое махровым языком начало свисать с горы. Казалось, что оно струями стремится сползти к сонному морю, влиться в него, соединившись в одну стихию.

Мы отошли подальше. Так что уже не могли различать лица людей, по крайней мере, я перестал видеть белозубые оскалы улыбок друзей. Они демонстративно попрыгали в воду, разбивая волны твердолобыми головами. Мы присели у выбеленного водой, лишенного коры в легендарном прошлом обломка ствола дерева. Вокруг бродили бочком и с прискоком несколько чаек, писком переговариваясь между собой и выискивая что-то желтыми с черными полосками на острие клювами среди камней.

Надя откинулась назад, подставив лицо солнцу. Не зная, о чем говорить, я, глупо ухмыляясь, ткнул ее пальцем в глубокий пупок. Она тут же подскочила.

— Ложись! — скомандовала Надя. Теперь она нашлась. — Я сделаю тебе массаж.

Я покорно лег на живот, положив висок на скрещенные запястья. По трещине окаменевшего дерева прямо перед моим взором полз муравей. Я дунул на него. Он приостановился, наверное оценивая резкую перемену погоды, и пополз дальше, своей неведомой мне дорожкой. А ветер и правда несколько посвежел, охлаждая жар полуденного светила.

— Начнем, — сказала Надя, осторожно сев верхом на мои ноги. — Не тяжело? — Она заглянула мне в лицо и сдула со лба упавшую прядь.

Я помотал головой и поерзал немного из стороны в сторону, сдвигая выпирающие камни.

— Рельсы, рельсы... — начала Надя процедуру.

Она провела ногтями вдоль моего позвоночника. И дальше чертила кожу, щипала и оттягивала мышцы пальцами, водила и давила ладонями, толкла кулаками спину, комментируя свои действия сосредоточенным детским голосом:

— Шпалы, шпалы... Ехал поезд из Варшавы... из последнего вагона посыпалось зерно... зерно... много зерна... Пришли куры, поклевали, пришли гуси, пощипали... пробежали два зайца... лошадь проскакала... слон протопал... со слонихой и слоненком... Потом пришел дворник, все почистил, подмел... поставил стол, пишущую машинку и начал печатать...

Подойдя к кульминации, Надя выдержала паузу и сменила голос на заговорщический, быстро забарабанив подушечками пальцев текст:

— Дорогие мои дочки... — Она взвизгнула и защекотала меня по ребрам; я стоически терпел. — Вжик-вжик точки, вжик-вжик точки!.. Посылаю вам чулочки... — Новая порция щекотки. — Вжик-вжик точки, вжик-вжик точки!.. — Она опять заглянула мне в глаза, лучась радостью. — Потом взял конверт... — Вытянутый четырехугольник. — Подписал его... — Размашистый росчерк. — Положил в него письмо... — Короткое поглаживание. — Запечатал!.. — Увесистый удар. — И-и-и — бросил в почтовый ящик!

В развязке она быстро и неглубоко скользнула веером пальцев под плавки, отпустила резинку и больно шлепнула ладошкой.

— Вот... Готов клиент.

И внезапно западали первые, очень крупные капли, которые мгновенно сменились хлесткой сыпью слепого дождя. Ветер сносил его с гор. Мы вскочили — Надя подхватила сарафан — и отбежали к скальной стене. Там имелось углубление в виде маленькой пещеры. Мы поместились в нем, сели на плоский камень. Надя прильнула горячим мягким телом и положила голову мне на колено. Я обнял ее.

Ребята опять сиганули в воду, Сергей лежал на спине, раскинув руки. Валера кружил вокруг него с ускорениями. Одежда наша осталась на берегу.

— Ты красивый, — сказала Надя. — И грустный. — Она коснулась мизинцем моего лица у виска, чуть выше спайки век, и легонько провела кончиком пальца по орбите глазницы.

Я зажмурился и промолчал. Мне всегда говорили о печальном разрезе глаз с опущенными вниз уголками.

— Сегодня я уезжаю в Архангельск, — тихо проговорила Надя и шмыгнула носом.

Что ответить, я не знал. Выразить удивление или огорчение каким-то междометием или пытаться шутить не хотелось. Я крепче прижал ее к себе. Надя провела тыльной стороной ладони под носом.

Перед нами падали с невообразимой высоты частые капли, застилавшие посеревшее тут же море.

— А почему ты не спрашиваешь мой адрес?

Я повернулся к ней, мы посмотрели друг другу в глаза.

— Ага, скажи, — попросил я и первый сдался, отведя взгляд.

— Зачем он тебе, ведь ты не будешь писать мне.

Я потерся носом о ее острый, податливо двигающийся, слегка раздвоенный на конце хрящик. Она продолжала ждать.

— Напишу.

— Не напишешь.

Зачем-то я принялся убеждать ее, уговаривать, что обязательно напишу, хотя знал, что, конечно, не буду. И она это понимала и уже смогла справиться с этим, пережила. А я все равно не мог остановиться и продолжал тупо врать.

Мама за ней пришла. Не приближаясь, она в отчаянном призыве махала руками, искажая крупные черты мясистого лица, и раздраженно указывала на часы на запястье.

— Всё, уезжаем, — пробормотала Надя.

Отстранившись от меня, она выбралась из нашего укрытия. На ходу надела сарафан через голову и, не подняв ее, согнула спину, выставив вперед плечи для защиты от стихии и ожидаемого приема. Обернулась посмотреть на меня, только подойдя к маме. Та что-то высказала дочери и пошла впереди, внимательно смотря под ноги на осклизлые камни. Неунывающая Надя весело, вприпрыжку заторопилась за ней, как девочка за укатывающимся мячиком.

Оправдательная мысль подсказала, чем она привлекла меня: в это мгновение она была похожа на нее.

Фигуристые мать и дочь скрылись за выступом белого известняка. Я их больше не мог видеть из своей ниши, не высовываясь.

Ко мне приблизилась, смешно поднимая и задерживая ненадолго на весу лапки, сосредоточенная чайка, свернула голову набок и долго рассматривала меня черной бусиной желтого прозрачного зрачка, окруженного красной воспаленной каймой скорби. И тоже ушла.

Прячась от влаги, я поджал ноги, обхватил колени руками, опустил на них подбородок, сразу став меньше, словно вернувшись в детство, и исподлобья глядел на припустивший сильнее дождь.

Я люблю дождь. Дождь за окном. Хотя так можно подумать, что я его не люблю — если за окном. Но это не так. Я люблю дождь.

Но пусть и не за окном. Пусть я буду на открытой веранде, только под крышей. А вокруг летний ливень. На открытой веранде настоящий осенний, смурной дождь не смотрится. Совсем не впечатляет. Нужен дож­депад. Когда переменчивый ветер играючи взметает столбы, снопы, вихри капель. Когда любая залитая водой ровная площадка превращается в безбрежный океан, а по его поверхности гонятся друг за другом белые барашки волн. Они мечутся, ища пристанища, и сталкиваются. Как люди.

Ветер швыряется каплями, разбрасывает их, разъединяет, и все же они едины в своем порыве накрыть землю. Он может их разметать везде, но я спокоен: до меня брызги не долетают. Только влажное дыхание. Дождь отчертил зыбкую границу на досках пола. Дальше — ближе ко мне — он не властен.

Я созерцаю. Эти порывы, волны, смятение — это все для меня. Потому что все бегут домой, накрывшись полами одежды, пакетами, зонтами, им некогда посмотреть вокруг. А я сижу и вдыхаю влагу, мельчайшую водяную пыль. Я весь в дожде, а он во мне, я в его стихии, сливаюсь с ним — и все же я вижу все со стороны. Я под крышей, в убежище. Наступает и захватывает ощущение спокойствия, защищенности. Уверенности.

И это чувство усиливается многократно, если сидеть за стеклом и смотреть за окно на нудный, мелкий, прямой, даже отвесный, серый осенний моросящий дождь, — мга, неизвестно как прорвавшаяся со стального, мертвого неба. На дворе холодно. Я же примостился на подоконнике у самого стекла, прильнув к нему плечом, в тепле и, уставившись на него, зрю насквозь, стараясь различить капли, отделить их друг от друга, поймав взглядом...

На университетскую базу отдыха мы забежали по лужам под зарядом дождя. Из бухты выходили, казалось, ливень закончился, но очередная полоса накрыла уже в видимости ржавых железных ворот с эмблемой вуза, сваренных когда-то из некондиционных труб шефствующего завода.

— Прикрой дверь! — крикнул из своего угла Валера. Придирчиво рассматривая в зеркале свою физиономию, он скручивал поочередно губы на сторону, натягивая кожу на щеках, изнутри при этом пузырем выдувая их языком.

Я оторвался от окна, оттолкнулся от узкого, шаткого подоконника и притянул за скобку ручки отошедшую дверь.

Не раздеваясь, я упал на однотипную продавленную железную кровать. Скрипнули с визгом пружины, и тело провисло, как в гамаке. Валера сразу же запричитал, что намочу ему шерстяное одеяло. Я перекатился на свою половину: наши кровати стояли рядом, через проход шириной в тумбочку.

— Голову мыть пойду, — решил Валера, отследив мои эволюции.

В фанерной нашей избушке, приземистой и маленькой, больше похожей на ларек, в отличие от остальных в ряду, рассчитанной всего на трех спартанцев, естественно, удобств даже не подразумевалось. Пресноводные процедуры отдыхающие принимали в умывальнике, сопряженном с душевой, расположенной на другом конце базы.

— Так все серьезно?! Уверен, хорошо подумал?! А ну как, не дай бог... Не горячишься?.. — вышел с серией подколок на ковер Сергей.

Валера стоически вынес невнятные издевки.

— На дискотеку, что ли, пойдем? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, Сергей.

— А то, — поддержал я в тон.

— А дождь? Вдруг помешает? — засомневался Валера, рассчитывая, что его успокоят.

— Чего ж ты остатки волос стирать собрался тогда? — загрубил выпад Сергей.

— Гигиену поддерживаю, — оскорбился Валера более чем прозрачного намека на свои глубокие залысины, удлинявшие лоб крыльями над разлетными, придающими его лицу выражение вечного радостного удивления бровями.

Озабоченно поглядев в мутное от застарелых потеков окно, он пробормотал в порядке аутотренинга что-то о том, что, «похоже, заканчивается, видимо, совсем скоро прекратится, наверняка, как пить дать». Не дождался поддержки, собрал мыльные, косметические и прочие принадлежности по уходу за всеми частями тела, сунул под мышку полотенце и, натянув на голову пыльник, выскочил на улицу.

— Побежал вприпрыжку, фофан чердачный, — прокомментировал Сергей.

Я тупо рассматривал потолок, паутину в углах, вздувшуюся местами фанеру, покрытую отслаивающейся лохмами, когда-то бывшей белой краской.

Лишенный общения, Сергей принялся развешивать мокрую одежду на веревку, протянутую вдоль одной стены. Собственно, ее верхняя половина представляла собой сплошное окно, забранное тонкими деревянными рамами, которое он и застилал своим тряпьем. Стало еще сумрачнее.

Только наш крайний к ограде, окрашенный в темно-бурую масть домик на светлой сосновой аллее был густо обсажен взрослыми туями и елями. Они закрывали обзор и свет и придавали ему мрачную угрюмость, заползавшую с туманом вовнутрь.

— Наколдовал Валера, правда перестал, — пробормотал через какое-то время Сергей. — С деревьев только, похоже, капает.

На ходу вытирая махровым полотенцем взъерошенные скошенной соломой волосы, прибежал тем не менее мокрый до нитки Валера.

— Что — дождь? — Сергей встретил Валеру неизменным набором подначек.

— Нет, ветер, — неинтонированно поддержал я ожидаемым продолжением мимическое приглашение Сергея.

— Вроде кончился, — издевательски заулыбался Сергей, стандартно повышая настроение за счет Валеры.

— Ноги промочил, — невпопад ответил Валера. — Да Витек, сволочь, тент у столовой на меня сдернул. Там вода скопилась, как в этом... В общем, много. Залил.

— Отлил? — заржал Сергей.

— В поселок они двинули чего-то, — добавил Валера в ответ на мой немой вопрос.

— Мы думали, ты душ принял, не снимая одежды, — хохотнул Сергей.

— Там солнце вышло, а у нас тут как в погребе. Что день, что ночь.

Валера принялся разглагольствовать, что мы, мол, темные, света не видим. Себя к кругу сирых и убогих он почему-то не причислял. Словно пришел из иного мира с благой вестью.

Настроение у него, несмотря на учиненную над ним Витьком шутку, было привычно оптимистичным. Намечался вечер, танцы — короче, все доступные развлечения, с близостью женского пола. Он освежился, побрился и непрестанно почесывал горло ногтями, проверял качество нового станка.

— Выпить, что ли, возжелал? — полюбопытствовал Сергей.

Наметились пункты стандартной программы: на пиво, магазин, водка на вечер. Безусловно, дискотека.

Солнце уже клонилось на зеленые валы недалеких гор, высушивая остатки луж перед пивным павильоном, выпаривая оставшуюся влагу из травы, курившуюся дымком. Окружив высокий круглый стол, мы медленно уходили под лед, нависая над прорубями своих пол-литровых банок. Кружки в заведении закончились. Собирать и мыть их было некому. Официантка отсутствовала, а пожилой хозяин и бармен в одном греческом лице сам лыка не вязал, погрузив сливовидный по форме и сизый по содержанию нос в такую же стеклянную посуду. Полуприкрыв глаза, тщетно пряча крупные выпуклые каштаны зрачков, он вбирал в себя сладкие напевы Эллады из маленького музыкального центра, похожего на шкатулку. Звучали бесконечные «агапо», «сипо» и прочие подобные рифмы меланхоличного мотива на темы неразделенной любви, мстительной ревности, печальных разлук и страстных встреч.

Сознание таяло в янтарной жидкости, выделяя пену бесконечных разговоров о неясном будущем, упущенном прошлом и бездарном настоящем. Что тревожило меня одного.

Я зачем-то погружался в бессмысленную полемику. Что-то нес о том, что жизнь уходит, и я смотрю на мир, все поняв, даже его непонятость никем, никчемность жизни, превращающейся в существование, где все рвутся к теплым местам, и в несущемся потоке в конечном счете никто не может выразить, понять и раскрыть смысл жизни, — и все потому бессмысленно, даже творчество. Ведь главное, суть дарованных нам мгновений нельзя понять и выразить.

Практичный Сергей цинично ухмылялся, Валера лыбился, оправляя рубашку, целиком занятый в мыслях предстоящими планами на вечер. А я продолжал беседу с отсутствующим Витьком.

— Ты, парень, любишь мечтать, — диагностировал мою рефлексию Сергей. — Старик, это пройдет.

Действительно только по-стариковски можно устать от жизни в свои годы. Надоело течение календарно выстроенного однообразия катящегося колеса дней, встреч по касательной, оставляющих в душе только осадок? Устал оттого, что вокруг нет людей — среди ближайших друзей — умных, душевных, тонких, неординарных? Одиночка в толпе... Поза... Позади велеречивых претензий на заднем плане сокрыта лишь привычка развлекаться, с тягой к той самой, легкой жизни. Скольжение по поверхности. На деле несу чушь, трепля слова. И кем являюсь, называя собеседников друзьями, коими поверяюсь сам?

И все же что-то тонкое во взаимоотношениях распадалось, разрушалось. И Сергей, и Валера, и я сам, хотя и уходил от этого, все мы начинали думать о том, что будет потом, когда закончится учеба, видимость окончания которой уже маячила, скоро диплом. Но кто-то думал, как устроить жизнь, а я — как жить... Пафос... Нет, просто не хотел распада круга, компании, потери беспечно веселого общения. Или не знал, куда идти? И зачем?

— Старик, ты устал! Дедушка знает, что говорит... — выводил меня из самокопательных пунктирных размышлений Сергей.

Единственный, от кого я хотел бы услышать вошедшее у нас в моду привычное: «Привет, старик!..» — был Витек.

— А что — разменяли третий десяток! — разводил руками Валера, словно распуская радужный хвост и репетируя выход на фигуру веселого танца перед лицом противоположного пола. — Подступает старость.

Нам, всем троим, летом исполнилось двадцать.

— Мир гораздо проще твоих сложных потуг понять его, — вдалбливал Сергей. — Чтобы радоваться жизни, нужно жить и радоваться.

Я озирался, рассчитывая увидеть Витька в проходящих мимо людях.

Но вместо него в обволакивающих сумерках к нам присоединились двое краснолицых ребят, отделившихся от соседнего столика. Зазвякала о края посуды прозрачная бутылка, уносившая прочь сомнения и мысли. Добавляли из купленного на после дискотеки запаса.

— Сегодня закрытие сезона в «Науке», — сообщил новым собутыльникам Валера. — Все равно уезжать, — самому себе срезонировал он.

— Придет твоя эта малолетка сегодня? — полюбопытствовал Сергей.

— Надю имеешь в виду? — уточнил я, хотя и понимал, о ком любопытство.

— Кого имею, того и в виду, — машинально съерничал Сергей и кивнул.

— Она сегодня уезжает. Наверное, уехала даже уже. В Архангельск.

— На Белое море подалась продолжать?! Это мама за ней в бухту приходила?.. Ты хоть оформить успел ее? Надю... — Сергей старался не говорить и слова в простоте, прерываемый взрывами гогота. — Или осталась только надежда? — осклабился он в очередной раз.

— Боюсь, мама скрип кровати слышала, — перевел я пошлость в похабщину.

Понятливые друзья поощрительно рассмеялись.

— Да-да, конечно... — лукаво молвил Сергей. — Они где кварти­руют?

— В «Радуге».

— Ну. Там с северов заселили пол-лагеря.

Наврал, что переспал с ней. Зачем? Ночью целовались...

Он увидел Надю после окончания дискотеки, в лунном свете фонарей все шумно расходились по домам. Подруга понимающе ускорила шаг, и они вдвоем медленно пошли рядом, постепенно оказавшись в хвосте гомонящей толпы. Задержались, Надя перевязывала узелок на плетеной босоножке. Он шутил, Надя смеялась, откидывая беспрестанно волосы за открытые плечи. Пойти погулять, не раздумывая, согласилась. Взяла под руку перед нырком в туннель укрытого сросшимися аркой, раскидистыми тополями прохода на улицу, застроенную частными домами местных жителей. Только при расставании Надя сказала, уходя с дискотеки, они оторвались от мамы, незаметно для нее отстав: не отпускала одну гулять, сопровождая везде.

Быстро темнело, невзирая на редкое, бесполезное освещение. Прогуливаясь, долго бродили по все более пустынным улицам, останавливаясь, чтобы поцеловаться, целовались и на ходу, так что он споткнулся обо что-то в темноте и чуть не упал. Надя мертвой хваткой вцепилась в предплечье, и они устояли. Чтобы затем надолго впиться друг в друга до боли в губах, не размыкая объятий.

Углубились в приморский парк. Сели на лавочку, увитую диким виноградом, в самом затемненном, укромном углу. Надя лихорадочно отбивалась от его рук, не отводя при этом мягких, горячих и влажных губ. Они сплелись воедино, продолжая борьбу. Наконец сломалась застежка на лифчике, грудь освободилась, и он прильнул к огромному, черному в далеком белом свете, овальному по вертикали соску, обрамленному коротким пушком волосков. Надя сжимала в кулак край его футболки и тыльной стороной руки, даже скорее одних пальцев, запущенных с испода, робко гладила, задирая майку, бок, живот, грудь, и вновь, судорожно комкая, захватывала ткань маленькой пястью.

Изнемогали от сжигающей тело и разум истомы неизвестное время. Надя билась со страхом, — тот был силен. Голова поплыла и закружилась. Надя, постанывая, откинулась на спинку садовой скамейки, подставив влажную шею.

Послышались громкие голоса. Надя быстро выдернула голени из расселины его бедер. Оправив одежду, она сдавленно рассмеялась, и они чинно ненадолго уселись рядом. Он приобнял Надю за плечи и талию, закрывая собой светящуюся в темноте одежду. Люди прошли стороной.

Надя удержала его руку, отправившуюся в полное предполагаемых открытий путешествие под платье. Спросила, когда он уезжает. И сама рассказала, что приехала с мамой из Архангельска.

— Тоже на море, — пошутил он. — Зачем было ехать?

Странно, но в теплом климате Надя тяжело заболела бронхитом, подозревали даже пневмонию, лечилась, и мама приняла решение задержаться. Так что на учебу придется опоздать. И Надя призналась, что ей только шестнадцать.

Улучив момент, она за руку утащила его из их берлоги.

— Гулять, гулять!.. — кричала, пританцовывая. Не задумываясь о том, что будет по возвращении из загула.

Он же не мог, — не знал как, — оторвать разгулявшуюся Надю от себя и увести, проводить домой. Не размыкая сцепленных пальцев, обвиваясь руками, как лианами вокруг облюбованных стволов, они обнимались бедрами, притираясь станами, и еще долго бродили в оглохшем, безлюдном парке как пьяные...

Ореол светильника, в профиль похожего на Сатурн, подсвеченный снизу яростным бледно-фиолетовым небывалым светилом, кружился на стационарной орбите. Обращенный в космос черный котелок плафона и полусферическая доля лампы, закругляющей далекую окольцованную планету. Четыре пустых угла баскетбольной площадки, огороженной высоким металлическим забором из сетки, выхватывались из темной бездны уличным освещением. Держась подальше от источников излучения, меж­звездным циклоном толпа сбивалась в черную дыру в центре галактики. В мутном, искажающем перспективу искусственном свете перед глазами подрагивали тела, точнее, головы, видимые более отчетливо, постепенно увеличиваясь количеством.

Разом окончательно стемнело, и все большее число тех, кто кучковался вокруг импровизированной танцевальной площадки, решалось начать извиваться, топтаться и раскачиваться. Наступил последний вечер в, «несомненно, лучшем студенческом лагере на побережье», о чем объявил невидимый за грудой аппаратуры скромный диджей.

Иногда он включал стробоскоп, единственное цветомузыкальное оформление «вашей любимой дискотеки», и тогда изображения выглядевших бесноватыми людей замирали во время вспышек, отчего я казался себе единственным танцующим. Меня шатало от выпитого. Зато под черепом было пусто.

Мы образовали свой ширящийся круг: Сергей приобщил несколько знакомых парней. По просьбе Валеры, когда зазвучала «медленная композиция», я выдвинулся с ним к забору за улыбчивой подругой девчонки, состроившей при подходе гримасу безнадежности. Валера не без оснований не решался подойти к ней в одиночку.

Дважды «по многочисленным просьбам» объявлялся белый танец. Расставаясь с дамами, я, как кав