Другие времена

Глава 1
 

Теперь уже мало кто помнит, что когда-то в холле верхнего этажа старого Дома радио были окна, которые выходили на площадь. Потом рядом с радиокомитетом началось строительство, кладка поднималась все выше, и, когда достигла четвертого этажа, наши окна заложили кирпичом. Холл, освещенный тусклым светом неоновых ламп, стал похожим на подвал. А тогда стройка еще не начиналась и летом окна целые дни стояли открытыми. Сверху нам открывалась живописная панорама площади, сквер с фонтанами и цветниками, шпалерами аккуратно подстриженных кустов. По утрам от его политых газонов и листвы каштанов в окна тянуло свежестью и прохладой.

В один из последних дней мая, когда после затяжных дождей установилась ясная и теплая погода, когда в сквере пышно цвела сирень, ярко зеленела трава газонов, а фонтаны остро и холодно искрились в ярком свете солнца, у соседнего окна я увидел незнакомую темноволосую девушку. Скрестив руки на груди, она в глубокой задумчивости смотрела на площадь. У нее было такое нежное лицо, а в ее облике и позе было столько утонченной женственности, что я невольно засмотрелся на нее и некоторое время разглядывал ее почти в упор. Словно почувствовав это, она медленно повернула голову, невидяще взглянула на меня, потом взгляд ее серых глаз прояснился. Она смутилась, отошла от окна и подсела к светловолосой девице в модных очках, расположившейся за столом у двери студии «Новостей».

Позже, когда мы обедали в столовой, Смолин задумчиво проговорил:

— Ко мне прислали практикантов. — Помолчав, он добавил: — Одна девчушка на редкость клёвая.

Каждый год в конце весеннего семестра у нас на радио проходили практику студенты с факультета журналистики университета. Практикантов направляли в редакцию «Новостей», и они сразу попадали в поле зрения Валентина Смолина. В обращении со студентами мой приятель обычно придерживался добродушно-снисходительного тона, однако на этот раз он проявлял к ним необычный интерес. Наши студии с аппаратными находились по соседству, и, бывая в холле, я имел возможность наблюдать за маневрами Валентина.

Студенты — с двумя девушками, на которых я обратил внимание в первый день, практику проходил чванливый на вид паренек — чаще всего располагались у круглого стола, стоявшего возле двери студии Валентина. Девушки прилежно изучали микрофонные папки, делали записи в блокнотах. Их сокурсник с независимым и скучающим видом сидел рядом, курил у открытого окна или слонялся по холлу.

Валентин теперь почти все свободное время проводил около практикантов. Я не мог слышать их разговоров, но по обрывкам фраз уловил, что голос Смолина чаще всего звучал теперь в нижнем регистре, на мужественных басовитых нотах. В один из дней я застал его в туалете. Стоя у зеркала, Валентин придирчиво, но одобрительно разглядывал свою физиономию — у него еще не до конца сошел загар после возвращения из Цохкадзора, куда он ездил весной кататься на лыжах, набрав отгулов за сверхурочные работы. Голубоглазый, с загорелым лицом, мой приятель походил на молодца с рекламы сигарет «мальборо», привыкшего дышать воздухом прерий и не мигая смотреть в лицо опасности. При этом он постоянно пребывал теперь в меланхолической задумчивости — состоянии, отнюдь ему не свойственном.

Все это время я видел практикантов мельком, поэтому мне оставалось лишь строить догадки о причинах прострации, в которой пребывал Валентин. Впрочем, уже на третий день после их появления мое недоумение рассеялось. Не знаю, как теперь, а в те годы на радио бывало немало колоритной публики — там можно было увидеть городских знаменитостей, актеров московских театров, которые слонялись по этажу в надежде попасть на глаза кому-нибудь из режиссеров и получить приглашение на запись. Здесь можно было услышать свежий анекдот, последнюю сплетню, забавную историю о похождениях какого-нибудь бедолаги из числа актерской братии.

У одного из окон расположилось живописное трио. На подоконнике сидел тучный, с багровой физиономией, известный пройдоха и трепло, разыгрывающий из себя добродушного простака, внештатный корреспондент нескольких редакций Борис Иванович Фомзин. Рядом стоял тщедушный и узкогрудый, некогда подававший большие надежды, а теперь весь какой-то мятый и несвежий завсегдатай нашего этажа актер детского театра Коля Русецкий. Третьим в этом ансамбле был Алеша Шмелев — русоволосый кареглазый красавец, похожий на старорежимного барина. Он унаследовал от своего отца, известного в прошлом актера, аристократическую внешность и благородство осанки. К его облику подошли бы просторный шлафрок, покойное кресло у камина, трубка с длинным чубуком и стакан пунша в руке, а не кургузый пиджачок и застиранная рубаха. Фомзин басовито гудел, как большой тамтам, что-то рассказывая, и время от времени вся троица начинала трястись от хохота с натужно красными лицами, при этом Русецкий хрипло кашлял.

Поодаль, погрузившись в кресло, невозмутимый, как старый аристократ в окружении резвящихся лавочников, восседал любимец литературной и детской редакций чтец Владимир Иванович Панарин. Подняв брови, он, словно дипломатическую депешу, с недоверием и опаской просматривал текст, над которым виднелись его аккуратно причесанная на косой пробор седая голова и темно-бордовый галстук-бабочка. При взгляде на его строгое, даже желчное лицо трудно было предположить, что перед вами тонкий юморист, добряк и милейший человек, неизменно приветливый и учтивый со всеми. В запись самого непритязательного текста он ухитрялся вложить столько артистизма, проникновенности и глубины, что в его исполнении даже незамысловатая детская сказка современного автора приобретала звучание мудрой притчи.

На мгновение его заслонил от меня крупный мужчина в сером костюме, с неуловимо знакомым лицом. Очевидно, он показался знакомым не только мне, потому что перед ним почтительно расступились. Он прошествовал через холл в сопровождении Леши Маркова, который с подчеркнутой предупредительностью открыл перед ним дверь студии «Новостей».

Почти сразу из своей аппаратной вышел Валентин и подошел к практиканткам. Они, по обыкновению, сидели у стола. Темноволосая девушка сосредоточенно писала, ее подруга беспокойно ёрзала в кресле, озираясь по сторонам. Как видно, наэлектризованная атмосфера нашего этажа распаляла ее воображение, и девица старалась получше разглядеть тех, кто слонялся по холлу. При этом из-за сильной близорукости — ее очки лежали рядом на столе — она, скорее всего, видела происходящее как сквозь матовое стекло. Подобно многим подслеповатым людям, она наверняка считала, что о ее близорукости никто не догадывается, а из этого заблуждения проистекало другое — что окружающие видят ее так же плохо, как она их. Поэтому девица без стеснения таращилась по сторонам и поводила глазами. Она с оживленной улыбкой обернулась к Валентину, который уселся рядом. Ей явно импонировало внимание Смолина, но она определенно заблуждалась о причинах его интереса к своей персоне. Присмотревшись, я обнаружил, что Валентин бросает на темноволосую практикантку взгляды, полные истомы и тусклого огня. Не замечая этого, она продолжала писать, склонившись над столом.

И тут наконец мне стала понятна причина мечтательных настроений Смолина: девушка была необыкновенно хороша собой. В ее прелестном личике, в изгибе руки, подпиравшей хорошенькую головку, в облике и позе было непередаваемое изящество. Продолжая разглядывать ее, я не без злорадства подумал, что на этот раз усилия Валентина достигают отнюдь не той цели, которую он наметил, и главным образом будоражат воображение подслеповатой девицы, сидевшей бок о бок с ним. Однако в этот момент вторая девушка отвлеклась от своих записей, подняла голову, рассеянно, но приветливо улыбнулась в ответ на какое-то замечание Валентина. Это была одна из самых пленительных улыбок, когда-либо увиденных мною, и тут я почувствовал, как на меня накатывает тоскливая зависть.
 

Если столь недостойные чувства, как зависть и злорадство, можно хоть чем-то оправдать, то у меня такие оправдания, пожалуй, были. Однако, чтобы понять это, придется хотя бы вкратце сказать, как складывались наши отношения с Валентином. Поступив на радио после окончания курсов звукооператоров, я попал в монтажную аппаратную редакции «Новостей». Смолин работал тогда в соседней студии, и мы с ним сразу поладили — он с первых же дней нашего знакомства показал себя на редкость приветливым и дружелюбным парнем.

В те годы Валентин не утруждал себя размышлениями о том, как жить дальше. Пока наши сверстники учились в институтах или изводили себя сомнениями о выборе достойной профессии, он как мог радовался жизни: летом по выходным пропадал на базе отдыха в Строгине, где по соседству был яхт-клуб, зимой по выходным ездил кататься на лыжах в Красногорск. Он любил вкусно поесть, как следует выпить, погулять в веселой компании — словом, жил в свое удовольствие.

При моей рано проявившейся склонности к самокопанию, полной неспособности к беспечному времяпрепровождению и в то же время неистребимой тяге к новым впечатлениям Валентин был настоящей находкой. Чуть ли не каждый вечер, проведенный с ним, приносил новые радости, новые знакомства. Это была нескончаемая череда увеселений, непрерывный праздник, и я с готовностью откликался на его приглашения принять участие в очередной полуночной авантюре. Думаю, и Смолин нашел во мне подходящего напарника. Стойким отвращением к скабрезностям, на которые то и дело покушался мой приятель, я частично нейтрализовал производимое им впечатление и придавал нашим мероприятиям некую благопристойность. Уверен, что без меня он не смог бы так долго поддерживать два или три чрезвычайно приятных знакомства, украсивших его молодые годы.

В обществе Смолина я держался скромно, даже застенчиво, понимая, что тягаться с ним бессмысленно. В его изложении наши забавы превращались в увлекательные приключения, причем в этих рассказах мне чаще всего отводилась роль восхищенного очевидца его похождений, с завистью наблюдающего за его подвигами и в любой момент готового оказаться у него на подхвате.

Проработав два года в аппаратной «Новостей», я поступил в институт и уволился с радио, но сохранил со Смолиным самые душевные отношения. И все же, когда после третьего курса мне пришлось взять академический отпуск и вернуться в радиокомитет, я уже не рисковал участвовать в его увеселениях, а если и случалось попасть с ним на вечеринку, то вел себя сдержанно и подчеркнуто независимо.

Впрочем, я по сей день благодарен Валентину за те безмятежные дни и ночи, что мы провели вместе. Мне нечем было бы заменить красочную и волнующую новизну этих впечатлений, беспечную способность радоваться ощущению полноты жизни. Думаю, не случайно наши похождения запомнились мне не горячечным сумбуром полуночных забав, а уютом комнат и ароматами тлеющих в печке поленьев на даче у приятельницы Валентина Ирочки Гурарий, прогулками к лесному озеру в Рождествене при свете луны, солнечным очарованием дней, проведенных нами однажды на пляжах Рижского взморья в Вайвари. Как знать, может быть, именно эта блаженная беззаботность научила нас различать в окружающем мире столько красок, ароматов и настроений, соединяя их в ощущение ничем не омраченной радости, позволившее потом, среди смятений и тревог взрослой жизни, когда привычный мир начал рушиться, сохранить присутствие духа, не поддаться охватившему многих унынию.
 

До мелочей изучив замашки Смолина, я не мог найти объяснения одолевавшей его меланхолии. Задумчивость, отрешенный вид, невеселая усмешка — все это плохо вязалось с тем, что я знал о петушиных повадках моего приятеля. Однако, приглядевшись повнимательнее к хорошенькой практикантке, я начал догадываться о причинах его настроений. Перепробовав весь арсенал проверенных и всегда безотказно действовавших приемов, Валентин обнаружил, что на этот раз они не дают должного эффекта, и попросту растерялся. Не зная, что предпринять, он сделал то единственное, что подсказала ему интуиция, — окружил девушку вниманием и старался не выпускать ее из вида, поджидая, когда случай поможет ему проявить свои неотразимые достоинства. В правильности своих предположений я смог убедиться уже на следующий день.

Во втором часу мы с ассистентом режиссера литературной редакции Сашей Мирончиковым и нашим наладчиком Жорой Коржовым в холле поджидали Валентина, чтобы идти вместе в кафе. Наступило время обеда, утренние записи кончились, в холле почти никого не было. Был чудесный теплый день, и, сидя на подоконнике, я сквозь рубашку чувствовал, как совсем по-летнему пригревает солнце. К нам подошел Коля Русецкий. На его лице явственно виднелись следы скверно проведенной ночи. Он попросил сигарету. Коржов достал из нагрудного кармана пачку «Примы», чиркнул зажигалкой. Русецкий наклонился прикурить, и стало видно, как у него дрожат пальцы.

— Коля, тебе срочно нужно поправиться, — сказал Мирончиков.

Русецкий исподлобья покосился на него, обвел нас подозрительным взглядом и, убедившись, что его состояние больше ни для кого не тайна, доверительно сообщил:

— Я уже попил кофейку в буфете.

— Это не помогает, — сказал Коржов. — Пойди хоть пива выпей.

— У меня сейчас запись, боюсь, будет пахнуть, — с достоинством возразил Русецкий, приглаживая ладонью топорщившиеся волосы.

— А то от тебя не пахнет! — усмехнулся Мирончиков.

— Правда, что ли, остался запах? — встревожился актер и уставился на меня.

— Действительно, чувствуется, что ты после вчерашнего, — подтвердил я.

— Ай-ай-ай!.. — Русецкий сокрушенно покачал головой и тяжело вздохнул, обдав нас волной зловония.

Мирончиков поморщился:

— Представляю, сколько ты принял, если от тебя сегодня такой аромат.

— Ладно тебе глотничать, — обиделся Русецкий. — Мне не до шуток.

— А я и не шучу, — сказал Мирончиков. — Пары бутылок пива будет достаточно, чтобы заглушить этот смрад. Ведь все разбегутся из студии, когда ты явишься туда, и запись придется отменить.

— Говорят тебе, пойди освежись пивом, — сказал Коржов. — Хуже не будет.

Русецкий с сомнением посмотрел на Мирончикова, потом на Коржова, секунду помедлил, затем швырнул сигарету в окно, одернул потрепанную замшевую курточку, словно это был фрак, а сам он собирался выйти на просцениум под слепящий свет прожекторов, и решительно направился к выходу. И тут из бокового коридора в холл вошли практикантки. Они остановились неподалеку от нас. Темноволосая девушка сняла висевший у нее на ремне портативный магнитофон «репортер» и потерла затекшее плечо.

Студентки принарядились для своего первого репортажа — на ней был складный трикотажный костюм кремового цвета, подпоясанный белым пояском, юбка при ходьбе плескалась у ее колен, притягивая к ним взгляд, тонкие ремешки белых босоножек оплетали щиколотки, и было видно, какие у нее стройные ноги. Я разглядывал их, рассеянно размышляя о том, что, лишь когда увидишь что-то по-настоящему красивое, понимаешь, как редко встречается подлинная красота, а подняв глаза, встретился с ее устремленным на меня негодующим взглядом. Он настолько не соответствовал возвышенному строю моих мыслей, что я невольно потупился. К счастью, в этот момент в холле появился Валентин. Увидев практиканток, он направился к ним, бросив нам на ходу:

— Меня не ждите, я вас догоню.
 

Когда мы вернулись с обеда, студенты что-то обсуждали у своего стола. Я не стал задерживаться в холле, где мои сотрапезники расположились покурить перед тем, как разойтись по аппаратным, сразу прошел к себе и не спеша стал разбирать пленки и тексты, соображая, чем заняться в первую очередь. Я уже хотел взяться за монтаж передачи Толи Тараскина, когда в аппаратную вошел практикант. Помнится, я удивился его приходу и тону обращения — встречаясь со мной в холле, он с нами даже не здоровался.

— Слушай, сделай-ка мне по-быстрому перепись, — сказал он.

— По-быстрому не получится. — перед тем как ответить, я выдержал паузу, чтобы сбить его напористый тон.

— Почему?

— Потому что я занят.

— Чем ты занят?

Этот двадцатилетний выскочка смотрел на меня с откровенным вызовом.

— У меня работа, — сказал я, выдержав его взгляд. — Так что приходи часа через полтора, а лучше — через два.

— Я не могу столько ждать.

— Тем хуже для тебя, — сказал я и повернулся к нему спиной.

От работы меня оторвал Валентин. Он вошел в аппаратную озабоченный и деловитый.

— Ты очень занят? — спросил он, едва переступив порог.

— А в чем дело?

— Перепиши пару кассет, если есть время. Надо сделать их побыстрее, а у меня завал работы.

— Если это для твоего практиканта, то он уже был у меня, но я его ненавязчиво отправил.

— Ну, нет, за него я не стал бы тебя просить.

— Давай. конечно, сделаю.

Смолин вышел и сразу вернулся с «репортером» в руках. Вслед за ним в аппаратную вошла темноволосая практикантка. Увидев меня, она слегка замешкалась в дверях.

— Она покажет тебе, что надо сделать, — сказал Валентин.

Он отдал мне «репортер» и ушел. Девушка в нерешительности остановилась посреди аппаратной. Она стояла в трех шагах от меня, до того женственная и хорошенькая, что от одного взгляда на нее у меня пересохло горло. Я кивнул на стул у моего рабочего стола, и она покорно села.

Распаковав «репортер» и избегая смотреть в ее сторону, — у меня из головы никак не шел взгляд, которым она одарила меня несколько минут назад в холле, — я включил прослушивание. В начале первой кассеты записался ее разговор с обладателем сипловатого баритона. Он шелестел бумагами и задавал какие-то вопросы, но я на всякий случай спросил:

— Это вам нужно?

— Нет, немного дальше, пожалуйста. — Голос у нее оказался мягче и нежнее, чем я ожидал. — Там будет интервью, вы увидите.

Я стал искать начало записи. В ее пленках было много лишнего — она почти не выключала «репортер», — и я никак не мог сообразить, откуда надо начать перепись. Они говорили о строительстве птицефабрики, но это не было похоже на интервью. Скорее можно было предположить, что, обсуждая тему предстоящей беседы, она забыла выключить магнитофон. Я хотел спросить ее об этом, но, обернувшись, увидел, что она занялась своим блокнотом и не прислушивается к голосам в динамике.

— Можно вас на минутку? — сказал я.

— Да, конечно.

Она с готовностью встала и подошла.

— Извините, вас как зовут?

— Варя, — сказала она.

— Варя? — невольно переспросил я.

— Да. — она кивнула. — Варвара.

На какой-то миг из сумеречных глубин моей памяти всплыло лукавое кареглазое личико в венчике русых волос — боль и радость, счастье и тоска моих мальчишеских дней, девочка с нашего двора, стройная и гибкая, как стебель кувшинки, Варька.

— У вас редкое имя, — сказал я, и она снова кивнула.

— Это меня в честь бабушки назвали. — Помолчав, она добавила: — У вас тоже редкое.

— А меня — в честь деда.

— Правда? — она как будто удивилась и вдруг улыбнулась своей прелестной улыбкой.

— Варя, послушайте, вам это понадобится? — я немного отмотал пленку назад. — Я никак не могу сообразить, откуда начать перепись.

— Нет, это не нужно, — сказала она, прислушиваясь. — Вот отсюда, пожалуйста, — проговорила она, когда наконец зазвучал ее вопрос.

Я включил перепись, и некоторое время мы молча слушали записанный ею разговор — ее собеседник звучал хорошо, но, задавая ему вопросы, она забывала поворачивать к себе микрофон, и ее голос записался слишком тихо. Я сказал ей об этом.

— А если прибавить громкость? — сказала она.

— Тогда станут слышны посторонние шумы.

— Что же делать? — обеспокоенно спросила она.

— Можно будет отдельно начитать ваши вопросы из студии и потом вклеить их на место. Так иногда делают. — Помолчав, я добавил: — Только когда будете их записывать, постарайтесь, чтобы у вас не было такой проникновенной интонации. Сейчас из-за тона, которым вы задаете свои вопросы, такое ощущение, будто разговор об этой птицефабрике вас глубоко растрогал и не на шутку взволновал.

— Неужели правда?

— А вы сами послушайте. — я прибавил громкость.

— Да, пожалуй, — озадаченно согласилась она полминуты спустя. — Сама не могу понять, как это получилось.

— Поначалу у многих так бывает. Это несложно исправить, но Валентин может не обратить на это внимания. Просто, когда будете начитывать заново свои вопросы, имейте в виду, что птицефабрика — это всего лишь курятник, хотя и очень большой, и ничего волнующего в том, что они собираются построить еще один такой же курятник, в сущности, нет.

Пока я говорил, ее серые глаза из-под черных ресниц смотрели на меня внимательно и серьезно, но, когда я упомянул о курятнике, она засмеялась тихим, застенчивым смехом.

— У слушателей останется тягостное ощущение какого-то подтекста, недосказанности, — продолжал я. — А когда речь идет о курятнике, пусть даже очень большом, такая таинственность совершенно не нужна.

Она снова не могла удержаться от смеха. И тут...

Тут я услышал голос, от которого у меня по спине пошли мурашки:

— Хэллоу, Гек! Обедать пойдешь?

Невольно втянув голову в плечи, я оглянулся. В дверях, подбоченясь, попыхивая сигаретой и игриво тараща подведенные глазки, стояла моя ближайшая соседка по этажу, оператор из первой аппаратной Тамара Ребякина. Ее поза, пышный начес, кокетливо и как бы наивно надутые губки, пятна румян, наложенные небрежной, но уверенной рукой, — весь ее облик был воплощением такой немыслимой вульгарности, что я поежился. Хуже всего было то, что развязно-фамильярный тон ее вопроса и плебейская кличка, вдвойне ненавистная оттого, что ее произнес этот пунцовый ротик, мгновенно поставили меня на одну доску с ней и наверняка не оставили у практикантки сомнений относительно того, что я за фрукт.

— Обедать пойдешь? — повторила Ребякина.

— Мы уже обедали, — буркнул я через плечо.

— Не могли уж меня подождать, — манерно растягивая слова, с упреком прогнусавила она.

Наступила пауза. Ребякина молчала, и я не мог понять, ушла она или нет. Помедлив, я воровато оглянулся. Она по-прежнему стояла на пороге, прислонившись к дверному косяку, и, держа сигарету у губ, щурилась от дыма и беззастенчиво, с ног до головы, разглядывала практикантку. Варя тоже обернулась и, встретив ее взгляд, подавленно потупилась.

— Может, в буфет потом сходим? — не унималась Ребякина.

— Ты Коржова пригласи. Они с Русецким собирались пить пиво.

— Ну и ладно, ходи голодный, — обиженно заключила она и наконец убралась.

Я чувствовал, что практикантка, которая перед появлением Ребякиной совсем было расслабилась, снова сжалась и напряглась. И когда мы закончили перепись, в ответ на мое предложение записать из студии ее вопросы к интервью она поспешно, почти испуганно сказала:

— Нет-нет, спасибо, не нужно. Я Валю попрошу, он запишет.
 

Этот эпизод оставил у меня неприятный осадок, и, хотя мои мысли время от времени возвращались к хорошенькой практикантке, бывая в холле, я избегал сталкиваться с ней и вздохнул с облегчением, когда Валентин сказал, что студенты работают у него последние дни. Однако мои злоключения на этом не кончились.

В пятницу, незадолго до обеда, ко мне заглянул Смолин. Увидев в аппаратной нашего музыкального редактора Люду Новгородцеву, он с порога сделал знак, что хочет мне что-то сказать. Мы остановились у двери моей аппаратной. По сбивчивому тону чувствовалось, что Валентин нервничает.

— У меня к тебе просьба, — начал он. — Понимаешь, попал в глупое положение и теперь не знаю, как выпутаться.

— Говори быстрее, — перебил я. — Меня сейчас позовут.

Оказалось, что он вызвался помочь Варваре записать репортаж, которым она должна была отчитаться за практику. Она пыталась сделать его сама, но, начав переписывать ее пленки, Валентин обнаружил, что они по большей части получились неудачными. При желании можно было поработать с ними, подогнать уровни, выбросить зашумленные фрагменты, однако Смолин сразу смекнул, что ему представляется случай не только окончательно опутать практикантку своими чарами, проведя с ней несколько часов, но и оказать ей весьма полезную услугу. По его словам, Варя не на шутку расстроилась, когда он сказал, что ее записи наверняка забракует наш ОТК.

Когда он сказал, что сам поедет с ней на запись, Варя сначала отказалась. «Видать, девчушка слишком щепетильна, — рассуждал он вслух. — Но на самом деле она наверняка до смерти обрадовалась. Посуди сам, куда ей было деваться?» Все складывалось наилучшим образом, но тут Смолина стали одолевать сомнения. Ему показалось подозрительным, что для короткого репортажа практикантка записала почти три полные кассеты. Он стал слушать ее пленки и обнаружил, что, помимо плохого качества, в них было много длиннот, и отобрать связный текст для репортажа показалось ему крайне затруднительным. Понял Валентин и другое: работать с выступающими, готовить их к записи придется ему самому. Этим он никогда раньше не занимался, а значит, предстать перед Варварой в роли бывалого репортера он при всем старании не сможет.

— Будь другом, выручи, съезди с ней, — говорил Валентин. — Для тебя это пара пустяков, ты же на этих репортажах собаку съел, а я наверняка облажаюсь. Ты же знаешь, я их в жизни не писал и, как разговаривать с этой публикой, понятия не имею. Неохота же выглядеть фуфлом перед девчушкой.

— Не надо было навязываться, — мямлил я в ответ. — Если нужно тебе помочь, я поеду куда угодно. Но отдуваться за тебя перед какой-то твоей девицей — это, извини, не по моей части.

— Я бы не стал тебя просить, но у меня нет выхода.

— А когда надо ехать?

— Завтра, — сказал Валентин обрадованно, решив, что я согласен. — Она договорилась с каким-то пионерлагерем. С утра поедете, и к обеду ты будешь свободен.

— Ладно, так и быть. Где она? Нужно договориться, где и во сколько мы встретимся.

— Ее сегодня нет. Она звонила из дома, и я просил ее перезвонить позже — хотел сначала переговорить с тобой.

— Так ты ее еще не предупредил?

— Нет, конечно. Как же я мог, не спросив твоего согласия?

— Так она со мной наверняка не поедет, — сказал я. — Ты бы видел, как она от меня шарахнулась, когда в тот раз ко мне в аппаратную ввалилась Ребякина и начала выступать в своей коронной манере.

— Не беспокойся, это я беру на себя. Я объясню ей, что ты мой близкий друг и мастак делать репортажи. Думаю, этого будет достаточно. А кроме того, когда я сказал, что у меня возникли осложнения и я, возможно, буду занят, она впала в такую тоску, что поедет с кем угодно, хоть с самой Ребякиной, лишь бы не ехать одной. — Валентин потрепал меня по плечу. — Спасибо, старина. Ты настоящий друг.

Глава 2
 

В Кропотово мы ехали переполненной электричкой, и большую часть пути нам пришлось стоять. Было жарко, и Варя заметно сомлела. После духоты вагона воздух сосновой рощи по дороге от станции показался мне особенно свежим и прохладным. На подступах к лагерю нам встретилась ватага ребят. Под бодрые восклицания рыженькой веснушчатой вожатой в голубой пилотке и красном галстуке отряд на рысях поспешал к какой-то неведомой цели.

В лагере готовились к родительскому дню, и никто не обратил на нас внимания. На линейке у мачты с повисшим флагом сидел на корточках бритоголовый мальчуган в больших не по размеру сандалиях. Он держал на ладони черного жука, шевелившего лапками, и соломинкой трогал ему брюхо. На вопрос, где найти старшего вожатого, мальчуган, не поднимая головы, пожал плечом. Возле волейбольной площадки нам встретились двое ребят в аккуратно повязанных галстучках. Они тащили куда-то большой фанерный ящик с театральным реквизитом. Когда я обратился к ним, они дружно закивали головами в сторону длинного одноэтажного корпуса с открытой верандой, видневшегося за деревьями.

Старший вожатый, опрятный малый лет двадцати четырех, обликом похожий на комсомольского работника средней руки, в праздничной обстановке пионерской комнаты трудился над какой-то диаграммой.

— Добрый день, — сказал я, когда мы вошли.

Он исподлобья скользнул по мне рассеянным, неприветливым взглядом и снова погрузился в свое занятие. Тогда я опустил «репортер» на стол, прямо на его бумаги, и негромко, но внятно добавил:

— Мы из радио.

Его глаза слегка расширились, пелена застарелой скуки, сквозь которую он глянул на нас в первый момент, мгновенно исчезла. Помню, я удивился столь внезапной перемене в его лице. Он встрепенулся, как спортсмен, засидевшийся на скамейке запасных, бросил карандаш и, не сводя с меня глаз, поднялся из-за стола.

Скоро я пожалел, что представил ему Варвару в качестве корреспондента: обращался он исключительно к ней и, пока мы ходили по лагерю, намечая, где сделать записи, донимал ее своими советами. Распознав в ней слабинку, он смелел прямо на глазах и наконец заявил, что в первую очередь нужно записать его выступление. Варвара обреченно посмотрела на меня, и я решил, что пора вмешаться.

— Большое будет выступление? — поинтересовался я, стараясь вложить в свой вопрос ровно столько иронии, чтобы дать ему возможность безболезненно спуститься с заоблачных высот, где он, судя по мечтательной поволоке в глазах, пребывал.

— Минут десять, — сказал он, не улавливая подвоха, и, подумав, добавил: — А может, пятнадцать.

— Думаете, уложитесь? — спросил я.

— Попробую, — ответил он тоном человека, который собирается сделать одолжение, не ожидая ничего получить взамен.

Во взгляде Вари, обращенном ко мне, было столько отчаяния и тоски, что мне стало совестно.

— Вот что, уважаемый, — проговорил я как можно более сурово. — Весь репортаж будет звучать семь, от силы восемь минут. И в первую очередь нам нужно записать ребят. А уже потом мы побеседуем с вами. — Я хотел добавить: «если останется пленка», — но на это у меня не хватило духа.

Варя как будто успокоилась. Беседуя с детьми, она оживлялась, на щеках у нее выступил румянец, глаза влажно блестели, и мне показалось, что она еще больше похорошела. Микрофон мне почти сразу пришлось у нее отобрать. Увлекаясь разговорами, она забывала держать его так, как следовало, и, не заметь я этого вовремя, записи были бы испорчены. Взяв у нее микрофон, я почувствовал, какой он горячий от ее ладони.

Когда я наконец предложил записать старшего вожатого, он вдруг стал нервничать, засуетился, сказал, что лучше бы сначала пообедать. Я успокоил его, пообещал, что сначала мы порепетируем запись, чтобы он привык к микрофону. Он нехотя согласился и неожиданно толково и складно рассказал о жизни лагеря, о планах на остаток смены, о предстоящей военной игре. Он очень удивился, когда я сказал, что запись готова и надо лишь заново наговорить первые две фразы, — не зная, как у него пойдет дело, я не сразу включил «репортер».

Потом мы вместе с вожатым обедали в пустой столовой, где в дальнем углу кто-то, спотыкаясь, играл на пианино полонез Огинского. Варя не притронулась к еде и лишь рассеянно пригубливала компот. Я заметил, чт