Душа-певица

Мы за наше чувство дорого платили...
Лидия Русланова

Однажды мне сказали, что бывший танкист-гвардеец Иван Аверьянович Старостин, к которому я ходил записывать фронтовые истории, встречался с Лидией Андреевной Руслановой, что слушал ее концерт в 1943 или 1944 году. Иван Аверьянович прошел всю войну — от Ржева до Берлина, в последнее время стал рассказывать о многом, что довелось повидать на фронте, особо не привирал. И вот в очередной свой приход к нему я его спросил и о ней.

— Русланова? Да, я ее на фронте слушал. А как дело было... Наша танковая бригада только-только из боя вышла. Потеряли много машин. Некоторые экипажи полностью сгорели. Других в бинтах увезли. Ребята хмурые. Не все и к котлу пошли. И тут комбат бежит: «Ребята! Собирайтесь! Сейчас Русланова петь будет!» Мы думали, пластинку заведут, новую пластинку с Руслановой привезли, чтобы дух поднять, так как личный состав сильно потрепан и приуныл. Нет. Подъезжает машина. Из машины — наш полковник, командир бригады. Китель на нем новый. Сапоги — блестят. Мы сразу поняли: что-то сейчас будет... И вот: за ним — какая-то баба. В нарядном платье. Неужто, думаем, и вправду она? Вроде простовата. И не особенно чтобы красивая. Баба и баба. А как за-пе-ла!.. Мы обо всем разом забыли. Что день такой был тяжелый. Что всю ночь нам танки ремонтировать и что утром опять в бой. Ох, как она пела! Правду сказать, она нам тогда своими песнями всю душу перевернула. Наш комбат, капитан Максимцов, дядька уже пожилой был, годов под сорок, впереди сидел, рядом с командиром бригады. Так он, орел наш бронированный, то заплачет, то засмеется. Лейтенантом, под Москвой войну начинал, на Т-26. Какой это танк? Три раза горел. Сидит и слезы утирает... Разобрало комбата. Мы, молодые, еще не так близко к сердцу все принимали... Жизнь нашу... Но и у нас — все внутри ходуном ходило. Прямо как колдовство в ней какое-то было. Вот скажи ты мне, кто из нынешних певцов так может?.. Чтобы такой орел, как комбат наш, заплакал? А отчего человек плачет, слушая песню? От счастья, от сильного душевного ликования. Я так понимаю...

Детство Прасковьи Лейкиной

Повопи, баба, по тятеньке...

Родилась великая русская певица на Волге, под Саратовом, в деревне Александровке Даниловской волости Петровского уезда, в семье поволжских староверов, 27 октября (14 октября по старому стилю) 1900 года. И тогда звали ее Прасковьей Лейкиной.

Лидией Руслановой она стала потом.

Местные хроники повествуют. В конце XIX века, «лет за десять до рождения Руслановой, из волостного села Даниловка Петровского уезда выселились несколько семей-старообрядцев поморского согласия, бывшие крепостные крестьяне. Обосновались они в четырех верстах от прежнего места жительства, срубив избы на краю оврага, который и поныне прозывается Воровским, на берегу речки Чернавки. Деревеньку назвали Александровкой».

На выселки, на новый надел пришел и Дмитрий Алексеевич Горшенин, вдовец. Вскоре он сошелся с Дарьей Лейкиной, тоже вдовой, мордовкой из недальнего села. У Дарьи по смерти первого мужа, Маркела, осталось двое сыновей — Андриан и Федот. Андриан станет отцом нашей героини. За него высватают дочь мельника Ивана Васильевича Нефедова из Даниловки.

Андриан, женившись на дочери мельника Татьяне, выделяться не стал, жил своей семьей под общей крышей с главой семейства — отчимом Дмитрием Алексеевичем Горшениным. Старик был невыносимо строг, крут на расправу и часто несправедлив. Строгий ревнитель старого обряда, он держал в кулаке всю семью, не допуская никаких вольностей.

В 1904 году Андриана Маркеловича, как и многих мужиков Петровского уезда, призвали в армию. О проводах отца в армию Русланова вспоминала так: «...я вспоминаю свое детство, когда провожали моего отца в солдаты. Когда провожали в солдаты, пели обязательно “Уж ты сад, ты мой сад”. Песня грустная, любовная, но вместе с тем широкая, русская...»

В Саратове новобранцев переодели, разбили по ротам, под музыку духового оркестра посадили в эшелон и — на восток... Шла Русско-японская война. Вскоре наступивший 1905 год для русской армии и флота оказался несчастным — он принес поражения.

Точных сведений о военной службе Андриана Маркеловича Лейкина нет: какого полка, в каком чине, где воевал... Можно лишь предположить, что попал он в самое пекло. Семья вскоре получила извещение о гибели кормильца.

«Погибший», однако, вскоре объявится на родине, в губернском Саратове. Но об этом немного позже.

Татьяна, чтобы прокормить детей, вынуждена была пойти работать. Работала на кирпичном заводе в Саратове. Дети оставались на руках у слепнущей бабушки.

Лидия Русланова будет вспоминать: «Зыбка. В зыбке той ребенок — младший брат. Он пищит, не хочет лежать один. А матери некогда. Мать — сноха в мужней семье, с маленьким она не ходит в поле. Зато весь дом, все хозяйство — на ней. Двигаясь по избе, мать толкает, подкачивает зыбку, а сама поет. Двумя годами раньше я сама в этой зыбке лежала и такой же песней мать меня убаюкивала. А теперь сижу, забравшись где-нибудь в уголок — то ли на печке, то ли на полатях, — и слушаю материнское пение. У матери тяжело на душе. Мотив, на который она нижет бессвязные слова, заунывный, грустный. Мне и плакать хочется, и слушать бесконечно. И когда замолкает уснувший брат, прошу: “Спой еще!”»

Воспоминания Руслановой о детстве совершенно органично вливаются в воспоминания первого впечатления об услышанной песне, о том, какие ощущения и чувства она, та песня, будила, какие струны души тревожила: «Совсем ребенок, не слыша еще ни одной настоящей песни, я уже знала, какое сильное вызывает она волнение, как действует на душу. Настоящая песня, которую я впервые услышала, был плач. Отца моего в солдаты уво­зили, бабушка цеплялась за телегу и голосила. Потом я часто забиралась к ней под бок и просила: “Повопи, баба, по тятеньке!” И она вопила: “На кого ж ты нас, сокол ясный, покинул?..” Бабушка не зря убивалась...»

Мать Прасковьи вскоре заболела, и на плечи старшей дочери легли заботы о младших брате и сестре.

Татьяна лежала на лавке. Умирала она медленно, тая на глазах детей. У Прасковьи, глядя на догорающую, как свечечка, мать, все внутри сжималось от жалости и тоски. Чтобы жалость и страх совсем не разорвали ее маленькое сердце, шестилетняя Паня забиралась на печь к бабушке и, стоя на теплых кирпичах, пела. Она пела, глядя на мать, те самые «стоны» и «вопли», которые часто слышала из уст бабушки. Ей было жалко и маму, и сгинувшего на войне отца, и бабушку, и брата, и сестру, и себя самое, и всех на свете бедных, больных и покалеченных, обойденных судьбой.

Такое воспитание, такие уроки получила ее душа в самых своих началах. Впоследствии это скажется. Скажется и на репертуаре руслановских песен. И на интонации многих из них.

Вскоре даниловские старухи завопили и над телом Татьяны Лейкиной.

Старик Дмитрий Алексеевич Горшенин, в семье которого после смерти матери жили дети, невзлюбил старшую внучку — за ее дерзость. Сказывалось, должно быть, и то, что девочка ему была все же неродной. Вот что вспоминала сама Русланова: «Дед меня бил. Я залезу на солому, на крышу соломенную, а в кармане у меня — спички. Если дед меня бьет, я говорю: “Запалю крышу!” Однажды и запалила. Уж били меня смертным боем. А потом приехала бабушка, материна мать. Сказали: забирайте сейчас же, чтоб ее духу не было. Бабушка меня увезла в деревню. И мальчика взяла. Итак, у нее было двое детей, а есть-то нам и нечего. Так мы с бабушкой и пошли по миру».

Бабушка сшила из старой дочерней юбки две переметные сумы — одну себе, другую Пане, — и пошли они, преодолев стыд и ведомые нуждой, по окрестным деревням христарадничать.

Некрасивая, малорослая и кривоногая, она вскоре поняла, чем надо брать публику, пусть и небогатую, но все же готовую подать копеечку. Ее надо брать голосом. И не просто голосом, а так проникнуть и разжалобить, что не только медного пятака за песню не жаль, а и серебряного гривенника. Когда, случалось, добирались до какого-нибудь городка или богатого торгового села, а там ярмарка или воскресный базар и люди, всегда в таких местах охочие до развлечений, тут же окружали их, Паня расходилась в частушках. Уж их-то она знала превеликое множество. Ей аплодировали. А она, подзадоренная, озорно кричала публике:

— Это что! Это я только из карманов достала! А вот сейчас подшальник развяжу!..

И сыпала частушками из своего «подшальника». Уже тогда она знала, какой публике какие частушки по душе. Репертуар составляла по ходу выступления.

А то вдруг начинала кричать либо зайцем, либо утицей, смешно и озорно квакать лягушкой. И — снова песни да частушки! Не уставала. Не теряла голоса и силы. Только бы слушали...

— Чья ж такая! Эка певунья! — крякали от удовольствия и восхищения зеваки, богатые мужики и купцы, доставая из кошелей мелочь.

— Видать, сирота. Вон и старуха с ней слепая...

Сама Русланова о первых своих «концертах» на пару с бабушкой вспоминала так: «...а там купчихи. Вот под окошко подойдешь, бабушка: “Ну-ка, заводи!” И я: “Подайте милостыньку Христа ради... Мы есть хотим, дай нам хлебушка, тетечка милая”. Открывается ставня, вылазит богатая толстая купчиха, говорит: “Ты чего, девочка, тут скулишь?” — “Тетечка, мы есть хотим”. — “Ну, эт, что ж тебе есть, а ты чего умеешь?” “Я все умею, — говорю. — Петь я умею, плясать. Ты нам только хлеба давай”». Принесли нам хлеба. Разделили мы этот хлеб, кусочек на троих: бабушке, брату и мне. Я очень горевала по брату».

Такими были первые концерты будущей великой певицы. Гонорар — хлеб, «кусочек на троих». Этот «кусочек» будет сидеть в ней, затаившись в глубинах подсознания, всю жизнь. Возможно, именно он и поможет выжить там, где многие погибали.

Вскоре и бабушку отнесли на кладбище. Сирот разлучили.

Не сразу дети попали в приюты. Как рассказывают родственники Руслановой, которые до сих пор живут в Саратове и других волжских городах и селениях, сперва сироты жили в семье тетки по матери, Елены Ивановны Мироновой. Жалко было Елене Ивановне сестриных детей — все же родная кровь. Но муж ее, Федот Иванович, невзлюбил детей свояченицы, сказал жене: «Или они, или я». Потом какое-то время сироты жили у другой материной сестры — Степаниды Ивановны. Но у той своих было шестеро...

Впоследствии, по тем же семейным рассказам, Анисим Александрович, муж Степаниды Ивановны, всю жизнь казнился: зачем не оставил сирот у себя?.. Однажды один из сыновей Анисима Александровича и Степаниды Ивановны и двоюродный брат Руслановой Афанасий попал на концерт сестры и после его окончания, оглушенный восторгом от ее голоса и того, как певицу принимала публика, хотел было подойти к ней и «объявиться, да не посмел, памятуя вину отца».

Голос Прасковья унаследовала от родни по отцовской линии. Пела бабушка. Пел и дядя Яша. А душевной глубины зачерпнула из материнского рода. Да и бабушка тоже была певуньей в округе известной.

Яков Лейкин в Даниловке был местной знаменитостью. Ни одно деревенское веселье или иное торжество не обходилось без него. Песни Яши Лейкина были особенные. Мало того, что он знал их превеликое множество, он еще их мастерски переделывал на разный манер и к случаю. И это впоследствии певица переняла.

Лидия Андреевна вспоминала: «Мужчины считали петь ниже своего достоинства. Один только был дядя рябой, брат отца. Звали его Яша. Из-за песен он был деревенской знаменитостью. Пел Яша на свадьбах, на посиделках. Приглашали его почтительно, как крупную персону. Песен он в голове держал миллион, но чаще импровизировал. Это больше всего ценилось. Под его пение все вокруг плакали и плясали. Когда он пел, я подходила поближе. Самородок очень высокой пробы...»

«В деревне пели от души, свято веря в особую, надземную жизнь, и заплачек, и песен радости», — с благодарностью вспоминала Русланова своих земляков и тот мир, из которого вышла.

Сирота

А голос звучал все сильнее, и было в нем что-то мистическое...

— Ты, девонька, прежде чем петь, публике о себе расскажи, — наставляла ее хорошо одетая дама в одном из саратовских дворов, куда Паня забрела в поисках куска хлеба. — Так, мол, и так, остались мы с братиком и сестрой на свете одни-одинешеньки, сиротинушки бесприютные... Подайте, люди добрые, копеечку ради Христа и на спасение ваших душ! А уже когда подадут, тогда и пой. Что ж ты задаром-то поешь? Нечего петь задаром. Соловей и тот, поди, на тощой желудок не поет...

Постепенно у нее появились свои постоянные слушатели и даже поклонники. Сложился репертуар, который она меняла в зависимости от публики и иных обстоятельств. Уже тогда она научилась понимать, кому какая песня милей, какая душа по ком тоскует. За год со своей сумой и песнями она обошла весь Саратов и всю его окрестность. Ходила теперь Прасковья одна. Бабушку похоронили. Но иногда брала с собой брата и сестру. Тогда им подавали больше.

И вот однажды во время очередного выступления в Саратове, как повествует еще одна легенда из местных хроник, к поющей подошла вдова некоего чиновника, погибшего под Мукденом. Добрая женщина долго слушала песни девочки — они тронули ее. Понравился и голос, сильный и в то же время детски-чистый, проникновенный. После того как певунья закончила свой концерт и собрала подаяние, женщина расспросила ее, кто она и откуда. Затем увела к себе домой, накормила. Узнала о сиротстве Прасковьи, о ее брате и сестре. Обладая большими связями, она вскоре всех троих благополучно определила в приюты. Дабы лучше устроить будущее Прасковьи, благородная женщина добилась того, чтобы маленькую певицу взяли в лучший саратовский приют, учрежденный при Киновийской церкви. Приют опекало Братство Святого Креста. Оно открыло учебно-заботный дом для сирот. Но принимали в тот дом детей не всех сословий. Крестьянских не брали.

Так появилась на сироту новая метрика, сочиненная той богатой вдовой. Девочке дали другое, более благородное имя, и с той поры, согласно новой грамоте, девочка значилась Лидией Руслановой.

О приютских годах Лидия Андреевна вспоминала: «Лет семи попала я в сиротский приют, окончила три класса — программу церковно-приходской школы. Это было мое общее образование. Регент, который вел в приюте уроки пения, взял меня в церковный хор: это было образование музыкальное. Вызвалась в приюте заправлять лампы керосином. Дело было кропотливое и не чересчур веселое. Зато в те часы, когда все учились, я могла сколько хотела петь в пустых книжных комнатах. В церковном хоре я быстро стала солисткой. Со всего города стали ездить к нам купцы — “послушать, как сирота поет”. Богомольные старушки совали мне лакомства, даже деньги — я не брала, нам это запрещалось. Пение выручало меня по-другому. На рукоделии, с которым ничего у меня не получалось, подружки выполняли мой урок, а я за это пела им».

Регент церковного хора Н.Н. Дмитриев, человек образованный, к тому же обладавший большими педагогическими способностями, сразу выделил из числа своих воспитанниц голосистую Лиду. Стал поручать ей отдельные партии, где бы, пусть и не в продолжительные моменты, звучал только ее голос. Но и строг бывал тот первый ее профессиональный наставник. Русланова не раз рассказывала, как однажды за неверно взятую ноту регент отхлестал ее по рукам свечками.

Саратовские прихожане стали ходить в Александро-Невский кафед­ральный собор не только для того, чтобы отстоять обедню и послушать проповедь владыки Гермогена, епископа Саратовского и Царицынского, но и послушать чудный голос Сироты.

Порой соседки, встречаясь на улице у колодца или в бакалейной лавке, заводили такой разговор:

— Митрофановна, в собор-то нынче пойдешь?

— Ох, Никитишна, что-то нездоровится. Поостерегусь, пожалуй.

— Гляди... А то ведь сегодня, народ говорит, Сирота будет петь.

— Ну, тогда пойду. Ангела светлого послушаю.

Однажды после обедни Лида увидела на паперти своего отца. Отец в поношенной солдатской шинели с солдатским Георгием на груди стоял, опираясь на костыль, и просил подаяния. Когда она подошла к нему, вся трепеща от восторга неожиданной встречи, солдат улыбнулся ей и приложил палец к губам.

Теперь Лида пела только для него. С тайным восторгом. С благодарностью Богу за то, что он охранил ее отца от гибели, от японской пули и штыка. И хромой солдат с Георгием на груди тоже теперь не пропускал ни одной службы, где пела ангельским голосом Сирота, доводившаяся ему родной дочерью.

— Тятенька, миленький, почему ты не сказываешься? — пытала она его, когда им однажды удалось побыть наедине.

Их никто не слышал, и Андриан Маркелович торопливо сказал дочери:

— Панюшка, нельзя мне сказываться. Видишь, какой я... Работы нет. Какой я теперь работник и кормилец для вас? Молчи, что я твой отец.

— Я поняла. Буду молчать. А я думала, ты беглый...

— Какой же я беглый? Я свое отбегал...

Теперь Лида знала, куда надо девать те копеечки, которые ей часто давали прихожане.

Писатель, драматург и сценарист Иосиф Прут, а в ту пору мальчик из состоятельной купеческой еврейской семьи, приехавший с дедом в Саратов «по хлебным закупам», так описал свои впечатления от пребывания в Саратове и чувства, испытанные в минуты пения Сироты: «После завтрака хозяин предложил пойти к службе в кафедральный собор: там пел хор, в котором выделялся один удивительный детский голос. И город ходил слушать этого ребенка. Так в Саратове и говорили: “Идем сегодня на сироту!”

Пошли и мы, благо храм находился почти напротив.

Народу было очень много. Я пошел, следуя за моими стариками, и сразу почему-то обратил внимание на стоявшего у двери солдата. Мне помнится, что он был инвалидом: опирался не то на костыль, не то на палку.

Евстигнеев прошел вперед, а мы с дедом задержались, устроившись почти у выхода.

Хор пел, но я, честно говоря, не слушал, а смотрел только на солдата: у меня с детства была тяга ко всему армейскому. И потом, солдат в церкви! Солдат должен быть в казарме или на войне! Почему он здесь? Непонятно! Никогда не видел я солдат на богослужении у нас в Ростове: нянька водила меня в собор по всем существующим праздникам!

И я не спускал с него глаз. А солдат стоял ровно, обыкновенно, равнодушно. Но вдруг он весь преобразился, вытянул шею, подался вперед, до предела напрягая слух. Тогда уже стал прислушиваться и я.

В полной тишине величественного храма, на угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание все нарастало, ни на мгновение не теряя своей первоприродной чистоты. И мне показалось, что никто — и я в том числе — не дышал в этой массе народа. А голос звучал все сильнее, и было в нем что-то мистическое, нечто такое непонятное... И я испугался, соприкоснувшись с этим волшебством, задрожал, услышав шепот стоявшей рядом монашки: “Ангел! Ангел небесный!..”

Голос стал затихать, исчезая, он растворился под куполом храма, растаял так же неожиданно, как и возник. И я робел, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как — через крышу — в свои небесные покои улетит этот маленький ангел, именуемый в городе Сиротой.

Я стоял как зачарованный и пришел в себя, лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал мне:

— Ну, юноша, не желаете ли познакомиться с артисткой?

— С какой такой? — не понял я.

— С нашей знаменитостью! Пойдем, покажу ее тебе!

Народ расходился, служба кончилась, и мы очутились в глубине храма, за алтарем, там, где собирался хор. У стены стояла девочка моих лет, темноволосая, аккуратно остриженная, в скромном ситцевом платьице.

— Ну, подай руку сиротинушке! — сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. — Да еще приложи полтинник ей — на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!

Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я, почувствовав это, сказал девочке:

— Здравствуйте.

Она ответила:

— С добрым вас днем, кавалер!

Дед толкнул меня в спину, и я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она выручила меня:

— Спасибочки, господа хорошие. Это нам на ириски.

— Ну, буде! — сказал Евстигнеев. И мы ушли. Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии Лидией Руслановой».

Церковный хор пел на похоронах, на свадьбах, на городских торжествах. Лида солировала. Публика ахала от восхищения.

По воскресеньям, когда хор пел в Александро-Невском кафедральном соборе, у паперти Лиду всегда встречал загадочный солдат-инвалид.

Если бы в приюте стало известно, что вернулся с войны ее отец, все — и ее настоящие имя и фамилия, и незаконное пребывание в сиротских домах ее брата и сестры — тут же открылось бы, и их, всех троих, отчислили бы на руки нищему Андриану Маркеловичу Лейкину.

Как утверждают биографы Лидии Руслановой, «Андрей Лейкин после возвращения с фронта женился, но детей не забрал: не мог прокормить. В конце следующей зимы он простудился, заболел воспалением легких и скончался в больнице для нищих».

Однако «с фронта» — это означало уже с другого фронта. Старый солдат, подлечившись после ранения на японском фронте, вскоре оказался на германском. Шла Первая мировая война. Империалистическая, как ее долго называли в народе и в учебниках истории.

Когда Русланова встала на ноги и решила разыскать Авдея и Юлию, следы их уже исчезли. Ни брата, ни сестры она не увидит долгие годы. В душе надеялась, что хотя бы один из них, то ли брат, то ли сестра, узнают ее голос — ведь песни ее уже звучали по Всесоюзному радио, расходились миллионными тиражами на пластинках, — узнают и объявятся.

Она отыщет их в середине 30-х годов. И не только Авдея и Юлию, но и единокровную сестру Александру, Шуру, дочь Андриана Маркеловича от второго брака. Те будут жить в Саратове. Авдею она купит дом. А Юлию перевезет в Москву и устроит на жительство в столице, поможет с квартирой и работой, будет всегда по-родственному опекать. Шура тоже будет навещать свою знаменитую старшую сестру в Москве. В столице ей не понравится, и она, погостив, всегда будет возвращаться в родной Саратов.

Правильно ее называли в Саратове в самые первые годы ее артистической карьеры — Сирота. Сиротство, так остро пережитое в детстве и юности, не могло не повлиять на мотивы и мелодику ее песен, на репертуар — его отбирала сама жизнь, — на ту работу перед выходом на сцену, которая помогала ей достигать таких глубин и высот, каких, кажется, и не предполагали в песне ее изначальные творцы — поэт и композитор. И даже народ.

«Я тональности брала навзрыд», — вспоминала потом Русланова.

Однажды в Саратов приехала Надежда Плевицкая. Лида о ней уже слышала. И не только о ней, но и голос ее — из волшебной трубы граммофона в богатых купеческих домах, куда порой приводили их попеть, повеселить хозяев. И до того полюбила этот голос, что он действительно казался ей волшебным. Подруги ей сказали:

— Лидка, вот бы тебе попасть на концерт!

Денег у Лиды не было. Но она решила все же побывать на выступлении великой певицы, послушать, как она поет на сцене.

Пошла. Контролер, стоявший у дверей и проверявший билеты, не пропустил ее.

— Дяденька, я очень хочу послушать. Мне очень нужно, дяденька.

— Постой, постой... — внимательно посмотрел на нее строгий контролер, и взгляд его потеплел. — А ты не Сирота ли будешь? А?

— Сирота, — призналась Лида.

— Тогда проходи. Тебе надо.

Первые концерты и учеба

И я пела им — прямо в раскрытую душу...

Лида повзрослела. Из приюта ее определили в работницы — на мебельную фабрику полировальщицей. Привыкшая с малых лет к труду, старательно шлифовала деревянные детали для шкафов, комодов и диванов. На судьбу не роптала. Получалось у нее ловко, быстро. В коллективе таких же девушек-работниц, своих сверстниц и подружек, была весела, общительна. Часто в цеху, чтобы скоротать время и хоть как-то скрасить однообразную и нудную работу, девушки пели. Помещение цеха было просторным, голос звучал хорошо, и Лида давала ему полную свободу и волю...

Уже тогда, в фабричном цеху, постепенно начал формироваться и ее репертуар: «Шумел, горел пожар московский...», «Очаровательные глазки», «Златые горы», «На Муромской дорожке...», «Светит месяц...». Городской, жестокий романс, входящий тогда в моду.

— Пой, Лидушка, пой, милая ты наша певунья! А работу твою мы за тебя сами сделаем, — упрашивали ее девушки, видя, как, увлеченная песней, их подруга входит в образ, по ходу песни меняет интонацию, одновременно и рассказывая, и изображая историю обманутой любви в лицах.

Он клялся и божился
Одну меня любить,
На дальней на сторонушке
Меня не позабыть...

Вкладывала в свое пение все прожитое, одновременно озаряя песню мечтой и надеждой.

Не может того сбыться,
Чтоб мил забыл меня...

Девушки аплодировали, бросались обнимать свою подружку, а потом дружно принимались доделывать и свою, и ее работу.

Именно в то время, когда она работала на мебельной фабрике, состоялся первый сольный концерт певицы.

В зале Саратовской оперы не протолкнуться. Слушатели — солдаты местного гарнизона и частей, дислоцированных в губернии.

— Поет Лидия Русланова! Русская народная песня...

«Пою, а чуть не плачу! — рассказывала потом Русланова о том первом своем концерте перед солдатами. — Посмотрю в глаза какому-нибудь молодцу, как он слушает: сам здесь, а душа — там, дома, в родной хате, возле родной матери... А я после этого и думаю: какая тебе судьба будет, молодец, лежать тебе в болотах с закрытыми очами...»

Лидии тогда было-то всего шестнадцать.

Спела она все, что знала и что пела на фабрике своим подружкам. А публика рукоплещет, не отпускает. Поклонилась залу своим поклоном, который впоследствии тоже назовут «руслановским», и собралась было за кулисы...

— Браво, сестричка! — закричали ей из зала.

— Куда ж ты уходишь?!

— Пой еще!

Вернулась она, залилась краской, растерянно и простодушно говорит:

— Да я вам уже все спела. Больше ничего не знаю! Что ж мне теперь делать?

— А ты пой сызнова!

— Сызнова начинай!

«Так все сначала и пришлось повторить, — вспоминала Русланова. — А лет в семнадцать я была уже опытной певицей, ничего не боялась — ни сцены, ни публики. У меня находили хорошие вокальные данные, обязательно велели учиться... Поступила в консерваторию. Земно кланяюсь профессору М.Медведеву, который учил меня, отдавал мне все свободные минуты. Но долго в консерватории я не пробыла. Поняла, что академической певицей мне не быть. Моя вся сила была в непосредственности, в естественном чувстве, в единстве с тем миром, где родилась песня. Я это в себе берегла. Когда пела, старалась прямо в зал перенести то, чем полна была с детства, — наше, деревенское. Такой я и была нужна. В городах так или иначе многие были связаны с деревней, и я пела им — прямо в раскрытую душу».

Некоторые биографы Руслановой говорят о том, что профессор Медведев, приняв ее в академическую группу с надеждой выпестовать из этого самородка оперную звезду, вскоре понял, что «самородок огранке не поддается — то ли сопрано, то ли меццо-сопрано, то ли колоратурное — не поймешь...».

Однажды, когда мэтры оперной сцены и зубры педагогики прослушивали студентов, после пения Лидии Руслановой профессору Медведеву с раздражением заметили:

— Да она же у вас до сих пор не умеет правильно петь! Она ведь не диафрагмой поет!

— Не диафрагмой, — согласился профессор Медведев. — Лучше! Она поет душой!

Учитель будущей великой русской певицы хотел сгладить ситуацию, объяснить коллегам уникальность голоса своей ученицы, который попросту не умещается в рамки академического пения. Но, увы, из консерватории Руслановой пришлось уйти.

Медведев сам был прекрасным певцом, и все, что мог, своей ученице, по ее же признанию, дал. А то, что формально полного курса консерватории не окончила и диплома не получила, так и что из того? Не получила и не получила. Он ей и не нужен был. Не диплом поет — певец. Кто помнит о тех, кто учился вместе с Руслановой и получил диплом об окончании полного курса Саратовской Алексеевской консерватории? Ей и звания народной артистки потом не дадут. Ну и что? Чиновничество, которое в те годы заведовало культурой в СССР, к русской культуре относилось с явным пренебрежением.

Русланова училась много. Всю жизнь. Жизнь протащила ее через такие университеты, после которых любая академия может показаться пресной и отвлеченной наукой. Однако ж — два курса консерватории у профессора Медведева. Потом — уроки у оперной певицы, солистки Большого театра Евгении Ивановны Збруевой. Как рассказывала сама Русланова, пришла она к Збруевой, поклонилась низко: «Научите...» Брала уроки и у других певцов и педагогов. Училась всю жизнь.

Саратовский период жизни и песенного творчества нашей героини заканчивался. Но лишь формально. Потому что родина, родной край, мелодия местного говорка, неповторимые речевые и языковые интонации волгарей, свет родных лиц земляков будет светить ей всегда, до последнего часа.

И земляки тоже будут платить ей своей искренней и трогательной любовью.

Сестра милосердия

Забыл он клятву вековую,
когда другую полюбил...

Первое замужество нашей героини случилось рано, ей тогда и семнадцати не исполнилось.

Шла Первая мировая война. Лида, как и многие русские девушки, захваченные патриотическим порывом и христианским состраданием к ближнему, записалась сестрой милосердия в санитарный поезд.

О своей службе в команде санитарного поезда Русланова оставила очень лаконичные воспоминания: «В 1916 году поехала на фронт сестрой милосердия и до октября 1917 года служила в санитарном поезде. В этот период познакомилась и сошлась с неким Степановым Виталием Николаевичем, от которого в мае 1917 года у меня родился ребенок. В 1918 году Степанов от меня уехал, и я стала жить одна».

Первая ее война... Санитарный поезд. Замужество. Рождение ребенка.

Эта страничка жизни Руслановой, пожалуй, одна из самых темных и трагичных. О первом замужестве нашей героини известно немногое. Ее избранником был офицер интендантской службы Виталий Николаевич Степанов, дворянин.

Когда она увидела его, белокурого красавца гвардейского роста, в узкой шинели, затянутой ремнями, когда заглянула в его серо-голубые глаза, тоже искрящиеся восторгом счастья, сердце ее сжалось, и она поняла, что пропала...

Все произошло как в старых романах. Они сошли с поезда в каком-то захолустном городке, остановились на постоялом дворе. А утром обвенчались в церкви. После венчания в тесной комнатке постоялого двора она пела своему возлюбленному жестокие романсы.

Жестокий романс не похож на сказку. Хотя он — тоже сказка. Но, как правило, с печальным, роковым финалом.

В положенные сроки родился сын. Малыш был крепеньким, здоровым. Лида была счастлива теперь уже двойным счастьем и втайне страшилась его: не верилось, что все это — одной ей. Среди страданий и ужасов войны, среди волнений, которые после февраля вскипали все мощнее и страшнее.

В октябре в Петрограде произошло то, что изменило ход истории, страну и живущий в ней народ. Изменилось все: отношение солдат к офицерам, цены в лавках и на базаре, рассуждения мужиков, характер газет, внешний вид солдат, массово дезертирующих с фронта в тыл, по домам. Не менялось только одно: люди по-прежнему жадно слушали песню, в которой пелось о любви, разлуке и тоске о скорой встрече...

Шли дни, и Лидия стала замечать, что ее «сероглазый рыцарь» стал холоден и неприветлив. Часто тосковал. Вначале она связывала это с тем, что происходило вокруг. В городке, где они тогда снимали комнату, было пока тихо. Но возле железнодорожного пути и на вокзале часто находили офицеров, исколотых штыками, с