Два рассказа

Мое первое убийство

...там, в глубине каменных пещер-коммуналок, на площадках вершилось священнодейство — свистели на разные голоса, пылали дивными цветами золотые кухонные идолы, раз и навсегда утвержденные на изогнутых черных треногах в очерченных мелом квадратах, — разъяренные примуса. Даже заходить туда было страшновато, в эти сырые подъезды с расколотыми ступеньками, с громадными, мерцающими из темных углов котами...

Запахи пеленок, развешанных на перилах, опрелость суконной ветоши, брошенной у дверей вместо ковриков, мешались с запахами еды, керосина. Ступить на площадку было небезопасно. Там готовилась — Еда! Запросто можно попасть под горячую руку хозяек, шаманящих над кастрюлями. Военная голодуха еще сидела в людях — еда священна, как и место ее приготовления.

Примостившись на каменных ступеньках у шатучих перил, я мог сидеть здесь часами. Манил сюда не чужой кусок, своего хватало. Манило зрелище сверкающих огней, блеска и свиста туго накачиваемых примусов. Забыв обо всем, смотрел я, как огонь, рвущийся из конфорки, страстно впивается в днище кастрюли, поначалу стоически молчащей, но постепенно начинающей жалобно роптать, возмущаться и наконец закипать. Это было зрелище первого порядка!

Хотя были и другие достойные внимания. Взять хотя бы этого — «Точуножино-о-жницы», регулярно навещавшего наш двор, как и окрестные.

На ритуальный зазыв высыпали из подъездов дети, взрослые, домохозяйки — кто с чем, колюще-режущих в избытке. Любо-дорого посмотреть, как налегал плечом, всем корпусом раскачивал точильщик педалями и приводными ремнями свою чудо-машину с вылетающими из-под шершавых кругов снопами то беленьких, тонко жалящих, то пышно-оранжевых искр.

Вот они опять схлестнулись в единоборстве с металлом и опять — как всегда — одолевают! Но точильщик, бесстрастный демиург, ловко поворачивает лезвие и вот уже укладывает его на новый, более щадящий круг. Но и тот хищно нападает на металл, подъедая тончайший слой стальной кожицы.

Металл раскален и сильно шипит, когда точильщик окунает в воду. А вот теперь можно и продемонстрировать качество, блеск, «пробуя» лезвие на своем пожелтевшем ногте, виртуозным движением сняв с него почти волосяную спиральку. И только потом вручаются владельцу неузнаваемые, «новенькие», ножи, ножницы, топоры...

Закончив работу, точильщик ослабляет ремни, укладывает защитные очки в суконную блузу и, закинув станок на плечи, уплывает в серенький денек. И голос его все дальше, глуше доносится из соседних дворов: «Точу ножино-о-жницы-и...»

Ярче всех вспыхивал цыганский десант.

Цыганки-гадалки тогда еще не гнушались любого подаяния — куска хлеба, ношеных галош, сандалет, всегда деликатно обернутых в газету, — подаяние не должно унижать. А чаще это было как раз подаяние, услугами ясновидящих тогда мало кто пользовался. Но уж если пользовался, посмотреть было на что!

Ловко подоткнув бесчисленные юбки-парашюты, прорицательница усаживалась за столик в дворовой беседке и ловкой рукой раскидывала колоду карт, которые под ее «всевидящим» взглядом становились не картами — вестниками судьбы.

— Ты мне сказку, сказку давай! — как бы упреждала решившаяся на гадание конформистка, похитительница предстоящего.

И она ее получала, добротную (с учетом очевидной реальности) сказку, участливо рассказанную нараспев...

И совсем уж немыслима была жизнь без регулярных визитов старьевщика.

Пожилой, солидный татарин с неизменной крючковатой палкой, он, допущенный к ящикам бельевого комода, орудовал очень ловко, быстро сортируя нужное в одну сторону, ненужное в другую.

Годное укладывал в полотняный мешок и, прищурившись, на глазок оценивал — с молчаливого согласия хозяев.

Торжественно расплачивался потертыми грошиками, которые выдавал аккуратно, не спеша, отсчитывая по одному. Уходил с достоинством, вежливо распрощавшись с хозяевами...

А один только проезд по двору великолепной ассенизаторской машины чего стоил! Машина-полуторка с овальной цистерной вместо кузова, с рифленым хоботом-шлангом для откачивания недр деревянного нужника... о, этот торжественный проезд через двор по дорожке, усыпанной отработанным шлаком из кочегарки, медлительный взъезд на пологую горку, где возвышался наш общественный «белый дом», густо крашенный гашеной известью!

Он был восхитителен, этот трубный клокочущий агрегат, и уже один только пролог к готовящемуся представлению сопровождался ликующим свистом и криками:

— Ур-р-ра! Ганавозка приехала! Айда глядеть, робя!..

Зажимая носы, мчались на пригорок и окружали машину, дожидаясь прочистки голосовых ее связок и погружения хобота во тьму...

Ах, бабушка, бабушка, почему у тебя не было примуса? Я знаю, керосинка не требует таких усилий и хлопот, как примус. Примус — гордая птица. А керосинка — послушная домашняя курочка, подкормил с руки — и хлопочет сама по себе, горит ровненьким огоньком, горит... и медленно закипает на ней твоя кастрюлька, и варится еда — как раз к обеду поспеет.

Отдраенная песочком добела, оловянная, совсем нестроптивая вещица. Даже чудовище керогаз, сменивший впоследствии керосинку, мощный, гудящий, с резервуаром на отлете, с двумя конфорками, с более сложным устройством, — и тот был сподручней, чем примус, я понимаю... но — Примус!.. Разве сравнить его с прокопченным керогазом? Его, восстающего из полумрака подъезда в золотых сияниях, в медных отблесках, в серебряно-синих, упругих фонтанах огня? Он был опасен, строптив. Он требовал тонкой прочистки иглой, наладки привередливой горелки с форсункой, подкручивания штуцером. Он требовал осторожного набулькивания керосина из большого бидона.

Через приставную жестяную воронку керосин еще должен точно попасть в узкую, с винтовой резьбой горловину бачка, затем маслянистую ту горловину следовало изолировать от огня, крепко-накрепко завинтив медным колпачком, тщательно отереть мягкой тряпицей лоснящиеся бока и только тогда приступать к возжиганию.

При старых твоих глазах все это не так уж и просто. Конечно, широкий бачок керогаза намного сподручней. Но главное, примус надо было туго накачивать. При этом действовать аккуратно и решительно, точно шприцем, накачивать стальным насосиком с конусовидной скользкой головкой.

Поначалу-то ничего, поначалу насос мягко подымался и, смазанный, плавно входил в поршневой паз, даря радостное ощущение податливой тяжести, размеренности, лада.

Но раз за разом, в ритмичном нагнетании, давление все растет, примус гудит, поухивает, в желтую лавину огня вплетаются голубоватые струйки... они все гуще и гуще; вот уже ровное голубое пламя темнеет, наливаясь как грозовая туча и, точно разрешаясь от бремени, прозрачневеет, проясняется.

Вот уже сухие, жесткого накала голубоватые вихри с шипением выползают на свет и вытесняют вяловатые охвостья добродушных огоньков. Это уже не струйки, это клешни — колючие, беспощадные, целенаправленные. Им надо действовать, раскалять сковородки, чайники, кастрюли. Им не до лирики.

Время — деньги, температура — страсть, предельный накал — цель!..

Но руки-то, бабушка, я ведь все понимаю, им не под силу борьба со стихией...

Ах, какая жалость, какая жалость, бабушка!..

Не было у нас примуса.

Ну разве можно сравнить все те дворовые представления со зрелищем, от которого я не мог оторваться, вознесенный нездешним сиянием? Откуда меня, пристывшего к ступенькам чужого подъезда, возвращали на землю чьи-нибудь «хозяйские» слова:

— А ты чего тут забыл?

— Коляна жду.

— А чего ждать? Дома он.

Дома так дома. Ничего не остается, как только шмыгнуть в обитую клеенкой дверь, спотыкаясь о ящики и велосипеды общей прихожей, освещенной подслеповатой лампочкой. Попав из потемок в Колькину клетушку, сразу не могу освоиться, жмурюсь от резко хлынувшего из окна света.

Нехитрая, стандартная по тем временам обстановка. У стены дерматиновый диван с высокой деревянной спинкой, в которую неизвестно зачем вправлено узкое прямоугольное зеркальце, давно потускневшее и потрескавшееся.

У стены напротив простенькая железная койка с облупившейся краской, с шариками наверху спинки. Посреди комнаты круглый деревянный стол под полосатой клеенкой, поверх которой лоскутная салфетка. Фанерный буфет со стопками тарелок и горками чашек в застекленном отделении. Тяжелая кадушка с неизменным фикусом под окошком. Семейные фотографии на стене и непременный, вечно вещающий черный репродуктор. Над столом, почти задевая бахромой чайники, навис зеленый абажур...

Самого закадычного друга Коляна, скрючившегося в неудобной позе на полу, под этим столом, не сразу и нахожу. Он занят разбором старого будильника. Из десятков колес, пружинок, втулок, натасканных отовсюду, дружок намеревался соорудить заводной автомобиль наподобие такого, как у соседского Борьки.

Борьке-то автомобиль привез отец из самой Москвы!

Автомобиль — предмет зависти двора. Еще бы! Пружинящий шнур с коробкой управления позволял ему, сверкавшему черным лаком ЗИСу, катить на мягких шинах во всех направлениях, развивать любую скорость, натыкаясь легированным буфером на препятствия и плавно их обходя. Шикарная микромодель правительственного лимузина.

Что говорить, мечта, а не игрушка...

И вот Колян вообразил переплюнуть Борькино диво, создать из обломков и всякой рухляди свое детище, которое... несмотря на все старания, никак не работало. Он таскал со свалок, из куч металлолома старые часы, граммофоны, репродукторы, но...

Все вертящееся, добросовестно смазанное, пригнанное Колькой вроде бы по тому, заводскому образцу наотрез отказывалось работать в новом режиме. Ничего не получалось, хоть лопни!

За этим занятием в последнее время я обычно заставал Коляна...

Но если вдруг, громыхая и дребезжа, во двор въезжала телега Китайца, мы немедленно бросали все и бежали, на ходу собирая из зарослей полыни бутылки, загодя собранные по городским скверам. Неслись на великое торжище!

Китаец не только скупал стеклотару. С уморительным акцентом, крикливый и тщедушный, он вел с нами торги, заключал, как теперь бы сказали, бартерные сделки!

В его деревянной телеге, запряженной вислоухой пегой лошадкой, стоял волшебный сундучок, обитый железом, запертый на висячий замок.

Поначалу Китаец скупал бутылки у взрослых — со скидкой в две-три копейки за сервис, им доставленный жителям дома. Сдавать стеклотару в ларек хоть и не очень великий труд, а всё лишние хлопоты, трата времени в очереди...

А потом наступал наш час.

Ключиком, висящим на цепочке у пояса, Китаец отмыкал заветный сундучок и начинал демонстрацию. Узкие, желтовато поблескивающие глазки на сморщенном, как печеная картошка, личике суживались еще сильнее — это были уже две крохотные лукавые щелочки. Встряхивая короткой седенькой косичкой, он вздымал над нами поочередно свои драгоценности и тут же определял их стартовую цену:

— Тири бутилька!..

— Сесь бутилька!..

— Осемь бутилька!..

Чего тут только не было! Расписные глиняные свистульки в виде зверушек и птиц, лоскутные куколки для девчонок, целлулоидные шарики, чем-то утяжеленные изнутри, обернутые фольгой и перекрещенные двумя цветными полосками. В одно из перекрестий крепилась резинка, шарик становился в руке живым, послушным существом. При легком покачивании вверх-вниз постепенно достигал земли и, спружиня, взмывал уже над головой — веселый полосатый тигренок.

А если, вытянув руку, закружиться на месте — все сильнее, сильнее, сильнее, — шарик мог изобразить в воздухе окружность диаметром до трех, до пяти метров!..

Но самым дорогим сокровищем, стоившим не три и не восемь бутылок, а, пожалуй, целую дюжину, да и то при удачной торговле, был калейдоскоп — картонная трубка, оклеенная плотной бумагой с диковинными китайскими узорами. С обоих концов трубка была запечатана простыми стеклами, а там, между ними, таинственным образом — при малейшем повороте трубки — вершилось оптическое чудо! Легко погромыхивали разноцветные осколки, перекатывались там, внутри, передислоцировались меж собой, но световой луч все равно собирал их в фокус, да так, что корявые осколочки при просмотре калейдоскопа на свет сливались в новый, никогда не повторяющийся, но всегда симметрично лучащийся узор...

Одного только не было в том сундучке — игрушечного примуса.

А ведь я подозревал, что были такие!
 

* * *

новость мгновенно облетела двор. В подвал, точнее, в цокольный этаж под домом вселяют новых жильцов. Подвал этот глухим лабиринтом протянулся под всем зданием. Когда-то здесь размещались купеческие склады. Узкая лестница, чуть вбок от парадной, вела под сводчатую арку к серокаменной площадке-прихожей. Массивная деревянная дверь, обитая полосным железом, была навечно заперта кованым ржавым засовом. А уж за эту дверь никому не удавалось проникнуть. Каких только россказней не ходило про наш подвал и его обитателей — от Черной ноги до Синей бороды.

Гурьбою, теснясь вечерами на любимом месте дворовых посиделок — на теплой приступочке кирпичной трубы, возносившейся над котельной, над домом, над кварталом, — теряясь в догадках, нафантазировавшись вдоволь, всякий раз отвергали мы старые версии и сочиняли новые, все более захватывающие. Но что бы мы ни сочиняли, проникнуть дальше той двери не удавалось никому.

А дверь была непростая.

И теперь, издалека, непонятно зачем были встроены в нее три толстенных круглых стекла вроде иллюминаторов, да еще и разных цветов: желтое, зеленое и красное.

Даже со свечкой, даже с фонариком-жучком невозможно было разглядеть сквозь эти стекла, что там, за дверью. Окна же, забранные решеткой, выступающие во двор из бетонных ниш-углублений, изнутри были плотно прикрыты фанерой.

Полнейший мрак!..

Но вот прибыла бригада, загрохотали отбойные молотки, завизжали дрели, запахло карбидом. А после и цементом, и свежей штукатуркой. Подвал стал обретать жилой вид.

По слухам, сюда въезжала семья начальника, потерпевшего крушение в суровом море, в очередной партийной тряске. Правда, не такое уж непоправимое крушение. Просто из высокого партийного кресла перепихнули в кресло исполкомовское, но из апартаментов цековских попросили. И присмотрел бывший партбосс наш теплый полуподвал: дом в хорошем районе, да и строение добротное, старой кладки.

Вскоре мы поняли кое-что еще.
 

* * *

Пятитонка за пятитонкой, борта которых ломились от скарба, с утра стали поочередно вползать во двор. Конечно, двухкомнатным, однокомнатным нашим секциям не вместить было всех фигурных вавилонов: трофейное немецкое пианино светло-коричневого дерева с двумя бронзовыми канделябрами на шарнирах у бронзовой же подставки для нот.

Ослепительный трехстворчатый сервант с зеркальными дверцами.

Шкафы и кровати карельской березы.

Черный раздвижной обеденный стол на мощных слоновьих ногах.

Стулья на гнутых ножках.

Кресло-качалка.

Телевизор-комбайн.

Вешалки...

Раскидистые оленьи рога...

Тумбочки...

Люстры с подвесками...

Все это едва протискивалось в расширенный работягами дверной проем. И лишь когда исчезли в нем последние коробки с барахлом, на черном ЗИМе подкатили новые жильцы. Их было четверо.

Сам хозяин — лысоватый полный блондин лет пятидесяти. Кроме барственной осанки, замедленных жестов и важной походки, ничего замечательного в нем я не обнаружил.

— Хорош гусь! — поглядывая вослед удаляющейся в подземелье фигуре, оценили его наши хозяйки, разом поблекнувшие в моих глазах жрицы огня. Все они к тому же ни в какое сравнение не входили с выплывающей из машины новой нашей соседкой.

Еще бы! Золотая корона волос («крашеные!» — шипели завистницы), чистый, открытый лоб, теплые карие глаза, излучавшие всепобеждающий свет. Матовой белизны кожа, полные, конечно же не знающие поденной работы руки, легкий, подвижный стан, плавная походка... Актриса, и только!

А имя, имя-то какое — Виктория Александровна...

Да она еще и добрая оказалась — настоящая королева! Как хорошо она поговорила с нами, с дворовой ребятней! Напевным, грудным голосом спросила имена и пригласила в гости на новогоднюю елку, выражая полнейшую уверенность в том, что мы не только подружимся с ней, но и будем защитниками ее дочерям, двум хорошеньким, как показалось, девочкам.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что девочки не такие уж и хорошенькие. Прыщавые они были. Белесые, серенькие, тихие мышки. Одной лет шесть, другая чуть постарше. Русые косички заплетены «корзиночкой», слабоголосые, чистенькие, застенчивые девочки. Глаза, правда, были замечательные — теплые, лучистые, как у матери. Но это и все, что досталось им от нее.

Откуда было знать, что из таких-то гадких утёнышей вырастают подчас величавые, милые женщины и становятся с годами лучшими женами, матерями, что из-за них, глазастых тихонь и скромниц, насмерть бьются повзрослевшие парни?..

Ту, что постарше, звали Верой, младшую Лилией. Поскольку тощая чернявая Нелька, дочка дворничихи из соседнего двора, нам уже надоела, мы с Коляном тут же, не сговариваясь, влюбились в Лилию.

Старшая, Вера, оказалась отличной выдумщицей и болтушкой. Ох и рассказики она загибала на теплой трубе летними вечерами! Не то что наши байки про уборную-мя-сорубку, про пирожки с человеческими ногтями и прочие послевоенные ужасы.

Она распевала нам, понижая голос, она ворковала про солнечные королевства принцесс и принцев, про голубые сады, где пьют зеленый чай под золотою звездой, про страны вечного тепла и ясного света...

Но все это позже, позже, в иные года. Потому что теперь стояла зима и оставалась только неделя до Нового года, на который мы впервые в жизни были заранее приглашены. И старательно обхаживали нашу прыщавую принцессу, угождая, поддакивая. А она тихо, но неуклонно гнула свою линию и уже командовала нами как хотела. Впрочем, девочка была умненькая и не просто отдавала распоряжения, а нежно и вкрадчиво подходила к нашим сердцам. Вот они уже распахнулись ей навстречу, вот мы уже готовы ко всему, вот мы уже сами страстно желаем того, о чем эта девочка лишь исподволь намекнула...

Что ни день, «принцесса» приоткрывала завесу, заставляя с еще большим нетерпением ждать предстоящего праздника. С природной тонкостью и расчетом (чтоб хватило на каждый оставшийся денек) она интриговала программой новогоднего Бала.

— Перво-наперво — телевизор!..

Этого мы еще не видали. Слышать слышали, в кино видели эти скругленные по бокам ящики с пучеглазыми линзами. И вот теперь один из таких должен предстать перед нами воочию.

— Это раз. Это пока готовится стол...

— А что к столу?

— Ну, пирожные, — лениво растягивала девочка, видя наше нетерпение.

— Ну, лимонад...

— А какой? Я лично лучше всех люблю «Крем-соду»!..

— И «Крем-сода» будет, и «Дюшес», и даже «Крюшон», — многозначительно понизив голос, сообщала она.

Про этот самый густопенный лимонад «Крюшон» говорили, что он хмельной, и детям наливать воздерживались. А тут, гляди-ка, — можно!

— И мороженое с вареньем. И чай с конфетами «Белочка», и «Мишка на севере», и «Мишка косолапый»... — много чего такого интересненького, застенчиво интимничая, обещала она.

Про основное блюдо мы и не спрашивали. В магазинах тогда было все — икра, мясо, рыба по доступным ценам. И хотя нечасто перепадала та же икра, роскошествовали, бывало, и мы. Причем предпочтение отдавалось красной — она была так крупна, красива, зерниста! Точно смородина, аккуратно снятая с куста, тщательно очищенная от веточек и соринок...

— Ну а дальше?

— А дальше — Бал! То есть танцы...

— Какие еще танцы? — ужасались мы с Коляном.

— Вокруг елки, — успокаивала Лиля. — Просто полька, хоровод вокруг елочки. Да вы не бойтесь, это же просто! Мама в два счета научит...

— А потом?

— А потом — игры, загадки, викторины.

— Ну, это ладно, это сойдет... А потом?

— А потом... — загадочно улыбалась фея. — потом лотерея с подарками...

«Вот это да! — ухало сердце. — что же это за дом? Что же это за подарки такие?»

— А что, что? Назови хоть что-нибудь!..

И вот тут, в этом коронном пункте, царица была непреклонна.

— Доживете — увидите. А то неинтересно.

— Еще как интересно! Ты чё? Ну скажи, жалко тебе, да? — еще продолжали мы тянуть жилы, но, убеждаясь, что уста царицы немотствуют окончательно и бесповоротно, сдавались. И, жалковато отыгрываясь, сквалыжничали: — А всем подарок достанется?

— Всем, конечно же всем, — милосердствовала Снегурочка, — лотерея беспроигрышная...

— А сколько гостей будет? А кого позовут (кроме нас, естественно.)? — ревниво любопытствовали мы. — А взрослые будут?

— Нет, взрослых не будет. Они соберутся в другой раз. Отдельно.

Ух ты! Отдельно взрослые, отдельно дети. У нас так все в кучу, в один присест. Да еще после обеда обязательно выпрут в другую комнату... Или на улицу...

— А кто из ребят будет?

— Из ребят?.. — Она задумчиво загибала пальцы: один, два, три...

Вот уже кончились пальцы одной руки... Вот уже загнут восьмой, девятый, десятый... «Куда, куда столько? Как можно? Зачем? Неужели хватит подарков?» — ужасался я молча, а вслух лишь предательски выдавил:

— Нелька будет?

— И Неля будет. Мама сказала, в первый раз пригласим всех ребят, посмотрим, кто умеет себя вести прилично, а кто нет.

Вот это да! Это по-королевски.

обидно, правда, что старались зазря, обхаживали принцессу впустую, — позвали б и так. Но жалеть теперь поздно.

Да нам с Коляном, честно говоря, и жалеть-то было не о чем — игра в поддавки принята, негласно одобрена, и яблоко раздора, нежно подброшенное судьбой, с каждым днем становилось все соблазнительнее, все слаще, наливаясь, дозревая до своей окончательной полноты, до промысленного свыше исхода...
 

* * *

Свежо, празднично пахнуло мандаринами, вынутыми из буфета, остро запахло елкой, оттаявшей в чулане и уже с самого утра, покуда я досыпал, вставленной в крестовину, сооруженную из перевернутого табурета посреди комнаты.

Теперь предстояло нарядить ее с тонким, вечно непредсказуемым выбором, с учетом зияний и выпуклостей кроны, ее мутноватых, иззяблых глубин; нарядить хрупкими шарами, витыми стеклянными сосульками, морозно облитыми звездами, перевить канителью, пересыпать блестками, увешать конфетами и грецкими орехами, звонко обернутыми в золотую и серебряную фольгу, — в общем, свершить весь тот волшебный, радостно-хлопотливый обряд, который ожидался каждый год с таким нетерпением, с предвкушением чего-то неизмеримо большего, чем может дать любой, самый замечательный праздник на свете. Каждый год ожидалось Чудо.

И оно не совсем обманывало, нет...

Оно мерцало в какие-то забвенные доли минут, скрадывалось и снова вспыхивало — вон там, над зажженной свечой, внезапно озарившей медленный поворот стеклянного шара в густой темной хвое...

Оно проскальзывало в незнакомо-праздничной улыбке старых знакомых, весело и шумно отряхивающих снег у порога, в ласковом слове, в обещании...

Но уплывало, обязательно уплывало куда-то в долгую морозную ночь, таяло золотыми отблесками на стене, весело-приглушенными голосами из соседней комнаты, где все еще длился взрослый праздник, а тебе оставалась лишь узкая полоска света, яркая щелочка в двери, да и та все мутнела, дробилась, гасла...

И только мраморно мерцавшие слоники на комоде все продолжали свой баснословный поход за счастьем, семь бессонных, от мала до велика, путников, крутолобо бодающих тьму. А из тьмы выходил и, сгустясь над кроватью, окутывал мягкой поволокой Сон...

Наутро было уже не то. Чудо истончилось, иссякло, выдохлось. Оставалось доживать остатки праздника — колоть орехи, сосать конфеты, грызть семечки...

А потом, через недельку-другую, виновато расставаться с елкой, чей постыдно желтеющий костяк еще долго, чуть ли не до самой весны, безмолвным укором будет дотлевать на задворках, в жалкой кучке таких же горемычных предвестниц Чуда.

Оставалось перекладывать ватой игрушки, убирать в ящик, а потом снова ждать, целых двенадцать месяцев дожидаться Нового года...

И вот он вновь наступил.

Ну уж в этот-то раз все будет не так, как бывало: в этот раз нас позвали на Бал!

И Чудо не ускользнет. Стоит только поосторожнее, повнимательнее выследить его...

Елка наша, домашняя, это, конечно, хорошо. Это просто замечательно.

Но как же медленно тянется день!

Двенадцать... Час... Два... Вот уже наряжена елка. Вот мы уже пообедали. Я слоняюсь по дому. Я сдерживаю себя.

Я не выхожу на улицу, где сейчас так интересно. Я лишь смотрю из окошка. Там пацаны подманивают чужого голубя. Вот уже на снег кружочком рассыпали зерна. Вот уже доверчивый чужой сизарь вместе с нашими дворовыми голубями, заманившими его с поднебесья, ходит по этому кругу, погуркивает, поклевывает просо, не замечая того, что хитрый пацан тихонько подкрался, распахнул полушубок и, выбрав момент, коршуном падает на него...

Молодчага!

Он накрыл его полой, зарылся в нее с головой, зарюхался в собственный полушубок. Нелепо елозя, покопошился в нем и наконец, радостно крича, покатился по снегу с пойманным сизарем в руках!..

Ну нет! Я с утра чисто вымыт, меня дожидаются глаженая белая рубаха и черные — в диагоналевый рубчик — штаны. Мне нельзя кататься по снегу.
 

* * *

Дубовая дверь отворилась. Вот они, иллюминаторы. Они густо замазаны краской. Это подводное царство давно затонуло, нечего в него заглядывать попусту — так, видать, рассудил домуправ и однажды замазал оконца.

Да и нет там ничего, кроме огромного никчемного подвала...

Как бы не так!

Теперь это не подвал, теперь это чертог, сверкающий изумрудными, рубиновыми, золотыми огнями!..

— Заходите, заходите, мальчики, с Новым вас годом, с новым счастьем, — приветствовала королева Виктория, — хотя счастье в ваши годы, — она притворно вздохнула, — это каждый ваш божий денечек...

Она была великолепна в черном бархатном платье с открытой грудью, на которой полыхали переливчатые каменья, нанизанные столь прозрачной нитью, что, если б не золотой замочек, порою взблескивавший на шее сзади при взмахе волнистых кудрей, было б загадкой, как они, при ходьбе перекатываясь по высокой груди, не соскальзывают дальше, за черную каемку платья, в глубокий вырез, в безвестную глубь...

— Алмазы! — восхищенно шепнул Колян.

Кудри, сиявшей лавиной спадавшие на плечи, были слегка скреплены на затылке круглой серебряной брошью-заколкой с голубым камнем в середине. Брошь, подсобрав волосы, точно просеивала их через себя, ровно распускала по плечам и спине...

Недоставало только короны.

А корона ждала. Она горела на серванте, поджидая свою владелицу.

Это была корона королевы Бала, которую предстояло избрать. Посреди огромной залы возвышалась ель. Не елка, а целая ель, упиравшаяся в высокий потолок серебряной звездой на макушке. Под елью в пуховых, ватных облаках стоял Дед Мороз — чуть не с меня ростом, марлевый мешок с подарками на одной руке, а перевитый красной ленточкой посох в другой. Румяный, седенький, лукаво-улыбчатый зимовик.

А рядом Снегурочка, девочка-снежинка в голубой белозвездчатой короне. Недалеко от елки, ближе к стене, вытянулся раздвижной стол с накрахмаленной скатертью, уставленный приборами, бокалами, разноцветными графинами.

А в самом центре стола — серебряное ведерко с ушками по бокам, где вместо бутыли шампанского во льду (как на знаменитой картинке в книге о вкусной и здоровой пище) горкой громоздились конфеты.

— Итак, все собрались, выбираем королеву Бала! — громко, с лихостью заправского массовика воскликнула Виктория Александровна и захлопала в ладоши.

Ее поддержал, барственно рукоплеща, в меру улыбчивый супруг, неизвестно откуда возникший и вдруг оказавшийся рядом со своей ненаглядной. Мы, оробевшие, молчали.

Как себя следует вести, что требуется предпринять в этом случае? Кричать «ура!», кажется, не к месту. Высунуться первым, схватить корону и поскорее напялить ее на Лилю (что королевой бала выберут ее, сомнений у меня не было) — тоже выйдет не очень-то ловко.

Надо вести себя прилично — уговаривал я себя весь день. А вот как это — прилично? Ну вот хотя бы в данной, конкретной ситуации?

Тайный огонек, всколыхнувшись из темных глубин, заныл и медленно зашатался в сердце, точно слегка подкачали его тяжкой, тягучей, чужой мне волей.

Первые сомнения-страхи закрались в меня: зачем я спустился сюда из дневного, ясного мира? Я ведь ничего такого не знаю, я могу запросто оконфузиться, и, может быть, совсем не Чудо ожидает здесь, а одна глухая надсада?

Но надо крепиться. Надо выждать, продержаться еще немного, и кто-нибудь не вынесет тишины, закричит, захлопает, и все разрешится само собой...

И — закричали и захлопали невпопад наши дворняжки, наша простодушная братия.

И Виктория Александровна сняла с серванта лучистую корону, вырезанную из плотной золотой фольги, и поднесла ее к Лиле... Или к Вере... — Она вопрошающе, весело поглядывала на публику: кому, мол, больше подходит? И все же остановилась на младшенькой.

Сразу стало легко и празднично: выбор сделан, королева назначена, Бал продолжается. И хотя огонек, так сосуще вспыхнувший в сердце, угас не совсем, на него теперь можно не обращать внимания, с ним уже можно жить, гром и сверкание Бала затмили его.

Мы приплясывали, неловко схватившись за руки, хороводили вокруг елки, пытались подпевать хозяйке хваленую польку:

Встаньте, дети, встаньте в круг,
Встаньте в круг, встаньте в круг.
Ты мой друг и я твой друг,
Старый, верный друг...

Мы отгадывали загадки. Вера была здесь главная мастерица.

Играли в испорченный телефон, в жмурки. Руководила всем конечно же королева Бала — Лиля. Она могла, например, топнуть ножкой и закричать:

— Всё! Теперь — фанты!

И мы подчинялись.

Или:

— Мама, убери музыку, сейчас мультфильм по телевизору.

И мама послушно исполняла приказание — легко протанцевав через залу к патефону на тумбочке в углу, грациозно снимала пластинку, укладывала ее в коробку с такими же тяжеленькими глянцево-черными кругами и шла включать телевизор.

Она была довольна всем — жизнью, праздником, дочерьми...

А то, что супруга ее, куда-то незаметно удалившегося еще в самом начале, постигли теперь неприятности по службе, казалось, и не занимало ее вовсе — все наладится, все будет хорошо. Вот как сейчас. Ведь лучше и быть не может! — говорила она всем своим видом, настроением. Легкая, светлая, замечательная женщина!

Такую и вправду минует любая беда.

Такой к лицу удача, роскошь, блеск!..

А вот с телевизором вышла заминка. Теперь вторая по счету. Нужно было рассаживаться перед экраном, я замешкался. Стулья оказались заняты.

Уже прыгал по экрану большеротый лягушонок, перескакивал с ко