«Двенадцать» Евгения Чепурных

«Весь мир погибнет, если я остановлюсь», — говорил (скорее себе самому) Лев Толстой. По свидетельству Бориса Эйхенбаума, энергию, способную питать такое поступательное движение, страхующее «весь мир от гибели», Толстой называл «энергией заблуждения»... Нам остается понять-оценить, как и откуда «берутся» в веках Толстые.

Я не хочу проводить обоснованных или необоснованных сравнений Льва Николаевича с Евгением Петровичем. Чепурных сам замахал бы на меня возмущенными руками. Через столетие мир поэта сужен самой историей: тем уже поле света, чем гуще и холоднее обступающая тьма. Сегодня огонек Чепурных трудно разглядеть из столицы, это невозможно сделать, как невозможно пересмотреть все новости по всем каналам (говорящие об одном и том же, а значит, организованно лгущие). Я просто хочу сказать, что на своем участке мира и языка Чепурных делает ровно то же, что Толстой, с тем же самоотверженным упрямством. Мир, умещающийся в поэте, с течением лет приобрел такое качество, что его «остановка» и гибель стали бы катастрофой. Заблуждений насчет истории, которые еще могли быть у самого великого из графов, у Чепурных уже нет. Значит, ему осталась только энергия, которой на этом тысячелетнем ветру надо все больше, притом что остается все меньше.

Своеобразие поэзии Евгения Чепурных в его узнаваемой авторской личности, главные чувства/качества которой — прямота, вдумчивость и юмор, именно юмор как насмешливое приятие, как улыбающееся милосердие. Творец многих ярких патриотических стихов, стихов звучания историософского, со временем Чепурных, сознавая тщетность возмущения крепнущей эпохой, обращается к вечному, переходит к истолкованию (феноменологии) бытия и человеческого существования. Согласно Карлу Ясперсу, действительность философствования состоит не в объективном результате, а в позиции сознания. Но и позиция сознания видится очень объективным результатом, если она в итоге позволяет ищущему увидеть, понять о мире столько, сколько возможно для земных очей. Экзистенциалисты, к каковым относится и Ясперс, конечно, приняли бы Евгения Чепурных за своего, сказали бы, что он — «вечно» бдящее о себе и мире присутствие, постоянное переживание проекта. Таков и должен быть поэт... Другое дело, что далеко не у каждого из стихотворцев бодрость его философствования сохраняет свое трепещущее острие (присутствие) на слишком давно проторенных путях: часто она теряется — по полям ли вдоль березовых рощиц, по дороге ли к храму, где патриотический мейнстрим переливается, прошу прощения, с мейнстримом православным... Так вот, творческая индивидуальность поэта Евгения Чепурных заключается в самостоятельной мысли (давно продуманной до своего возможного предела) и — в оригинальности формы, какова была им добыта либо по вдохновению свыше, либо, и скорее всего, в результате огромного труда.

Мы можем воспользоваться определением Юрия Лотмана, данным мимоходом в книге «Структура художественного текста»: «Структурная простота (низкая связанность) может выступать на фоне сложной структуры внетекстовых отношений, приобретая в этой связи особую смысловую наполненность». Это как раз о стихах Чепурных, о том, чего, к сожалению, вообще не очень много в современной поэзии: той неслыханной простоты, полной «невесомого» смысла. Чаще за простотой скрывается недостаточность смысла, его вторичность (на одном полюсе), либо, чуть ли не еще чаще, мы видим смысл-маску, бегство от смысла, от самой его теоретической возможности, уместности. Форма при этом — просто выставка технических достижений камерного стихосложения (текстосложения), штукатурка, под которой зияет отсутствие стены. Кто-то верно назвал все это «шифрованной пустотой».

Форма стихов Чепурных — это форма внутренняя. Внешне это те же ямбы и анапесты, с цезурой, анакрузой или без, те же перекрестные рифмы, нередко не богатые, обыкновенные. Да, есть и белые стихи, есть внятный ритм... Но блестящая метафора словосочетания, бьющий в глаза эпитет, рифма, неожиданная, нарочитая, «говорящая», и вообще разного рода артикуляция и инструментовка... Все это и есть, и нет, ибо все это — вторично. Пожалуй, только две возможности использует Чепурных неуклонно: интонация — интонация смиренной простоты, из которой давно выветрились остатки гордыни, простоты, способной поразить результатом воздействия, — и развернутый образ, порой сюрреалистический, создающий небольшую, но многозначительную притчу, сцену, сказку... В своих волшебных присказках поэт говорит с читателями как дедушка с детьми: чтобы не поднимать речь в облака пафоса, он «рассаживает за парты» тех, к кому эта речь обращена. Поэт говорит, посмеиваясь сам над собой. И это получается до того по-русски, что в наше время глобальной русофобии речью Чепурных легко залюбоваться. Светлая мудрость «старца», молодого в душе, как ветерок на окошке — приятна, ее легко оценить. Но чего она стоила и стоит поэту? Как можно отыскать, развить, утвердить эту речь-песню в теперешнем мире железной управляемой деградации, в мире торжества Великого инквизитора?

Евгений Чепурных дешифрует сложность, скрывающую пустоту, он возвращает ей смысл — единственный возможный, самим же собой и воссозданный. По завету муз поэт живописует мгновения, за которыми светится вечность, мгновения, на которые опирается жизнь и, если угодно, опирается само небо. Припомним слова Василия Розанова из второго «короба “Опавших листьев”»: «Смысл — не в Вечном; смысл в Мгновениях. Мгновения-то и вечны, а Вечное — только “обстановка” для них. Квартира для жильца. Мгновение — жилец, мгновение — “я”, Солнце».

Может быть, Розанов хотел этим также сказать, что главное не в человечестве, главное — в человеке. Кажется, Чепурных понимает это так, и вот ради чего он создает поэзию, всякий раз повышая частоту своего пульса примерно вдвое: чтобы заставить все в стихе, словно в храме, существовать одномоментно. И вот почему я так настойчиво приглашаю вас войти в этот храм решенных вопросов — пусть даже эти решения парадоксальны...

Максим ЕРШОВ