Эолова Арфа

Глава десятая

Муравейник

Слетав ненадолго в Черемушки, она теперь вновь вернулась на берега своего самого любимого пруда, к своему лучшему в мире дому, отражающемуся в черных, безмолвных водах при свете луны. Часы по-прежнему шли назад и теперь показывали четыре часа ночи, но сие обстоятельство уже никоим образом не казалось Арфе каким бы то ни было странным. Она с удовольствием летела теперь в противоположную времени сторону. То есть назад, вспять, во временное навзничь.

В семьдесят третьем Незримов так и не начал ничего снимать, рванулся было что-то или о Сальвадоре Альенде, или о Викторе Хара, но не получил поддержки: типа рано, от политических событий надо малость отойти, дать им отстояться. А однажды, шурша осенней листвой, навстречу ему от ворот «Мосфильма» шагнул знакомый опер, и лицо его не предвещало ничего хорошего.

— Здравствуйте, Ёлфёч, не звоните, вот я решил лично с вами повстречаться.

— Вы меня извините, Родион Олегч, возможно, я зря артачусь. Надо так надо.

— Очень даже надо, Ёлфёч, и особенно вам. Вы давно виделись со своим сыном?

— С августа не виделись и не созванивались. Жду, когда он передо мной извинится за хамство на собственном дне рождения. Это я к тому, чтобы вы не удивлялись, почему так давно не виделся с ним.

— Он арестован.

— Час от часу... Вашими?

— Нашими.

Они миновали проходную и медленно двигались вдоль родных павильонов, которые вдруг стали смотреть на Незримова чужими глазами: знать не знаем этого человека, а листья под ногами шуршали: чеш-ш-ш, чеш-ш-ш, чеш-ш-ш.

— Пражская весна?

— Она самая. Распространение литературы, порочащей...

— У него дед был чех, потом я бросил его мать, он считает меня душителем Пражской весны, ненавидит. Но парень только перешел на второй курс, выбрал хорошую профессию, мечтает, чтобы больше не разбивались гражданские самолеты. У него мать как раз погибла...

— Всё это мы знаем Ёлфёч. Но в затруднении, потому я и здесь. Что делать-то будем? Мы вас глубоко уважаем, не хочется, чтобы ваш сын оказался в местах не столь отдаленных... Впрочем, по паспорту он почему-то Платон Платонович Новак. Вроде бы, как бы отрекся от отца.

— Он глуп, он дурак, но ведь молодость это болезнь, которая с возрастом излечивается. Может, его перевести в другой институт? В Ленинград, например?

— Институт имени Сербского в лучшем случае. А в худшем, Ёлфёч, то красивое слово, что у Солженицына на обложке его самой популярной нынче книжонки. Можно, конечно, и для тебя, родная, есть почта полевая.

Итак, эта осень возобновила их прежние дружеские отношения — режиссера и опера, благодаря чему Платон Новак попал не в барак, не в казарму и не в психушку, а в общежитие другого авиационного института, но не в Ленинград, а в Уфу. Мозги ему на Лубянке вправили, судя по тому, что весь следующий год он не подавал никаких признаков чешского национального сознания и вообще никаких весточек отцу, от которого отрекся. А вместо него появился Толик.

Как ни странно и ни дико, но с исчезновением Новаков семья Незримовых все больше и больше стала проваливаться в пучину постоянных ссор. Вышел гайдаевский «Иван Васильевич меняет профессию» — ссора, хватит тебе скулить, что не ты снимаешь такие комедии; скулить? что ты сказала? скулить? я скулю?! Посмотрели «Землю Санникова» — что ты понимаешь! у меня в «Портрете» Дворжецкий сыграл свою лучшую роль, а здесь он так, пустоплюй в пустоплюйском кинце. Сходили на премьеру «Плохого хорошего человека» — опять все не так, кто ее дернул за язык сказать: даже не знаю, смог ли бы ты снять чеховскую «Дуэль» лучше, ну кто такое говорит режиссеру! Вроде бы умная головенка-то. «Амаркорд» Феллини — не соглашусь, Ёл, мне многие сцены понравились; понравились?! да что там могло понравиться? балаган балаганович балаганов! нет, ты лучше молчи, оставь свое мнение при себе; и почему я должна свои мнения высказывать не мужу, а какому-то чужому дяде? что-что? у тебя что, есть чужой дядя? Ёлкин, не будь противным! я, значит, противный? и занудный! я, значит, занудный, мерси боку, товарищ дипломатический работник! очень дипломатично с мужем разговариваете! а ты запомнил, как фильм «Зануда» по-французски? не запомнил и не собираюсь! «L’emmerdeur»! и слышать не хочу дурацкого языка лягушатников! l’emmerdeur, l’emmerdeur, l’emmerdeur!

Время от времени продолжали разбиваться самолеты, 3 марта 1974 года под Парижем случилась катастрофа, до сих пор остающаяся самой крупной по количеству жертв в мировой авиации, но этим самолетам уже некого было устранять для спокойствия Эола и Арфы, а спокойствие стало как бы пожирать самоё себя. Хуже всего разругались, когда Марте Валерьевне засветило перебраться на работу не куда-нибудь, а в Париж сотрудницей советского посольства, но в итоге взяли другую, бездарную дуру Вышегорцеву, а Незримовой объяснили, что все из-за неприятностей мужа в связи с поведением сына-диссидента, которому прямая дорожка следом за Солженицыным, коего как раз в феврале сего года наконец-таки выдворили из СССР. Марта Валерьевна скандально ругалась, обвиняя мужа в том, что тот зачем-то когда-то женился на отвратительной жабе и родил от нее не менее отвратительного жабёныша. И теперь — о боже, где справедливость?! — из-за этого мелкого подонка закрыли дорогу во Францию, он обгадил ей дипломатическое поприще. Эол Федорович, переживавший затянувшийся творческий кризис, понял, что жизнь его рухнула, что любимая женщина своим прекрасным голосом произносит какие-то страшные вещи. Можно ли их простить? Нет, нельзя прощать такое! Он кинулся в Эсмеральду и ехал, ехал куда глаза глядят, пока не приехал в Калугу, где в гостинице больше всего горел осознанием того, что самая страшная ссора в их жизни случилась за три дня до ее дня рождения и если он пропадет надолго и не приедет поздравить, скандал может обернуться полным разрывом дипломатических отношений между Эольской демократической республикой и Арфанским королевством. Об этом он, плачущий, говорил ей, когда она, плачущая в огромный букет роз, слушала его и бормотала свои бесконечные простишки. Ну как же ты могла такое говорить? Прости, ну прости, сама не знаю, что меня так вычернило, это накопившееся за многие годы, ты не представляешь, какую боль мне доставляли жаба и жабёнок, это их яд выплеснулся из меня тогда, я в такси пыталась догнать тебя, но откуда было знать, куда ты учесал, родной мой, прости меня, дуру, я еще хуже, чем та, нам просто надо иметь своего ребенка, а я — проклятая рогатая матка! но я уже все придумала, мамина подруга, тетя Лиза Кошкина, живет в Пушкине, работает там, обещала помочь, ну как, в чем? ребеночка усыновить. Ну да, она там в детском доме работает, и не просто так, а директором. Да, это ты хорошо придумала, я тоже не раз о том же задумы... Поцелуй меня!

— Э, братцы, так дело не пойдет. Я гляжу, вы вообще кровать застилать не умеете. Учитесь, как надо. — Именно это, сказанное Толиком, когда они привезли его домой на дачу, окончательно утвердило их в том, что они нашли самого интересного мальчика. Он деловито принялся стелить их кровать, как его учили в детском доме подмосковного Пушкина. — Чтобы нигде ничего не свисало и все было подоткнуто. Вот так. Ну а у вас что? Эх, беспомощность наша!

— Толик, а ты что больше всего любишь покушать?

— Макароны. Если с сыром, то еще лучше. — В четыре с половиной года от роду он очень хорошо произносил букву «р», словно даже как-то опираясь на нее в своей маленькой жизни. — А вообще, я — что вы, то и я. Я, братцы, люблю общество.

— Отлично. Иди мой руки и — к столу! Я к твоему приезду столько всякого наготовила.

Толик пошел основательно мыть с мылом руки, а Арфа испуганно рассмеялась:

— Он серьезный такой, мне даже страшно.

— Хороший парень, не даст нам разбаловаться, — строго ответил режиссер.

Вопрос, о чем снимать следующее кино, безоговорочно отпал с тех пор, как они впервые приехали в Пушкино. Первое название «Кошкин дом» поначалу показалось шикарным, это Ньегес придумал, по имени директрисы, Елизаветы Арсеньевны Кошкиной, но — тяжкий вздох — будут думать, что по сказочке Маршака, нехорошо, воровством попахивает, да и сказка отменная, пусть кто-то еще снимет по ней кино. Почему кто-то? Мы же и снимем потом. А тогда как? «Муравейник». И директриса пусть будет Муравьева, к тому же и Кошкина воспротивилась, чтобы ее фамилия стала фамилией героини фильма, откровенно заявила: мало ли чего вы там наснимаете? Откровенность, сродни Эоловой, сразу покорила Незримова. Здесь, в пушкинском детдоме, и дети отличались таким же чистосердечием, отвращением ко лжи.

Первым делом наслушались историй, у-у-у, на три фильма хватит, от многих пришлось с сожалением отказываться. Решили сделать из четырех новелл, каждая о судьбе одного детдомовца, и у всех разный финал: в одном — хорошо, что хоть так кончилось, во втором — трагедия, в третьем — грустно, конечно, но впереди счастье, в четвертом — хеппи-энд. В первой девочка, взятая другими родителями, возвращается в родной Муравейник, как местные жители зовут детский дом в некоем маленьком городке, и больше не хочет никуда из него уходить. Во второй новелле усыновленный мальчик оказывается воришкой, и, что ни делают любящие его приемные родители, он вырастает вором, становится бандитом, оказывается в тюряге. В третьей новелле никто не хочет брать умную и талантливую, но очень некрасивую девочку, а она вырастает оперной певицей, даже по-своему красивой, и те, кто однажды чуть было не взял ее к себе, очень жалеют теперь.

Наконец, в четвертой будет полный хеппи-энд.

Табличка: «Детский дом имени Юрия Гагарина». С крыши звонкая капель, сосульки истекают весенним сосулечным соком. Муж и жена Оладьины, Виталий и Марина, подъехали, вышли из машины с сумками, подходят ко входу. На роль Виталия удалось затащить давно мечтаемого Незримовым сорокалетнего Станислава Любшина, только что снявшегося у Виталия Мельникова в картине «Ксения — любимая жена Федора» и, к счастью, оказавшегося свободным. Свободной оказалась и народная любимица Людмила Чурсина, роковая красавица Анфиса из «Угрюм-реки», Оксана в «Адъютанте его превосходительства», к своим тридцати годам сыгравшая более двадцати ролей в кино.

— А до еще недавнего времени было имени Клары Цеткин, — говорит Виталий с веселой любшинской улыбкой. — При чем тут Клара Цеткин... Теперь Гагарина, а все равно в народе зовут Муравейник. Спросишь, почему?

— А почему? — смеется Марина загадочным смехом Чурсиной.

— У директрисы фамилия Муравьева. Да и вообще подходяще для детдома.

Они входят в вестибюль. Виталий осматривается по сторонам, там и сям стайки детей. Некоторые с изучающим видом осмеливаются приблизиться, другие хмуро остаются в стороне. Вдруг Виталия насквозь пронзает необычный взгляд одного из мальчиков, который внимательно на него смотрит. Это пятилетний Костя Арланов. И эта роль выпала не кому-нибудь, а их Толику, и он сыграл ничуть не хуже, чем восьмилетний Энцо Стайола в «Похитителях велосипедов» у Витторио де Сика, шестилетний Павлик Борискин в «Судьбе человека» у Сергея Бондарчука и шестилетний Боря Бархатов в «Сереже» у Георгия Данелии. А Толе шесть только-только исполнилось, когда снимали «Муравейник».

Он внимательно смотрит на Любшина и говорит:

— Вон мой папа стоит! Да-да, это он, мой папа.

Именно так и случилось, когда они, не откладывая в долгий ящик, поехали в Пушкино к Кошкиной. Елизавета Арсеньевна оказалась крупной, круглой и милой женщиной, из тех, кому полнота очень идет, делает их чем-то вроде Родины-матери. Детям рядом с такими — как возле дышащей теплом печки. Арфа звала ее тетей Лизой, а та ее Томочкой, не признавая перемены имени.

— И правильно делает, — съехидничал потомок богов. — Томочка очень уютно. А фрау Марта — что-то немецкое. Берта. Брунгильда.

— Ты, Зин, на грубость нарываешься? — процитировала жена из недавно выскочившей в народ песни Высоцкого.

— Пойдемте на детишек смотреть, — сказала Кошкина.

Вот тогда-то они, в первый же день, увидели Толика Богатырева, а он сразу признал в режиссере Незримове своего нового папу. Настоящий его отец в пьяной драке проломил голову матери Толика — они жили в подмосковном Электрогорске — и та через несколько дней умерла. Мать — на кладбище, отца — в тюрьму, а мальчика — в детдом.

— Толичек, идем, ты мне поможешь, — отозвала его одна из воспитательниц и повела за собой, а он все оглядывался и оглядывался, строго посматривая на Незримова. И так запал в душу, что Эол Федорович больше ни о ком и слышать не хотел.

— Ох, смотрите, — вздыхала Елизавета Арсеньевна, — ведь из неблагополучной семьи, отец и мать пили, у него сердчишко пошаливает.

— Ничего, у нас на примете самый лучший хирург в мире. С которого я делал хирурга Шилова в «Голоде». Не смотрели?

— Да как же не смотрела! Скажете тоже. Этот фильм вся страна смотрела.

И потом она весь вечер кормила их историями о детдомовцах, все сильнее укрепляя режиссера в новом замысле.

— Думайте, — приказала Кошкина, прощаясь.

И они думали целый месяц, говоря себе, что не котенка собрались купить на птичьем рынке. Смотрели премьеру «Калины красной» и несколько раз перемолвились про Толика. Шукшин на премьере выглядел серым, играл желваками — еще бы, с фильмом его задолбали, требовали правок и правок, он падал в больницу с язвой желудка, выныривал из нее и снова правил, пока не отвязались: а то помрет еще, — и Незримовы решили к нему не подходить, как вдруг он сам подрулил к ним на банкете и сказал неожиданно ласково:

— Привет, молодежь, чего кино больше не снимаете?

— А мы уже собираемся, — ответила Марта Валерьевна.

— Ну, молодцы. Чокнемся! Хорошая у тебя жена, Ёлкин ты Палкин. Вы на Ваську зла не держите. Васька Шукшин вообще-то всех любит, хоть и злой, падла. Ну а как вам фильмешник мой? По-моему, херня получилась. А?

— Нет, Вась, не херня, — ответил Ёлкин-Палкин. — Но с хернотцой. Уж не обижайся.

— Да ладно! Вон Таркашка просто сказал: хер-ня.

Тарковский помахал им издалека бокалом.

— А сам тоже херню снимает, «Белый, белый день» называется, — не то добродушно, не то зло, не поймешь его, сказал Шукшин. — Я куски смотрел. Формализм, но красиво. Или красиво, но формализм. Ну ладно, пойду с ним покалякаю. Любите друг друга. И не ссорьтесь. Вы хоть и зарезали моего Степку, а люди все равно хорошие. Бывайте!

И он ушел, а у них осталось такое чудесное светлое чувство, будто «Калина красная» — лучший фильм, хотя таковым они его не считали, и в сей день они не ругались, как вообще перестали ругаться с первой поездки в Пушкино.

В следующий раз в Кошкин дом приехали с Ньегесом, уже посвященным в новые планы, на День космонавтики, откуда и родилось для будущего Муравейника, что он — имени Гагарина. И как удачно подгадали: в детдоме выступал космонавт Кубасов, красавец богатырь, такого бы снять в главной роли! Артистично рассказывал о своем полете, во время которого впервые в космосе была произведена электросварка, как потом готовился ко второму полету, но накануне у него обнаружили затемнение в легких, и экипаж весь отстранили, полетел дублирующий состав — Добровольский, Волков и Пацаев, и при возвращении на Землю все трое погибли, вы представляете? а могли бы погибнуть Кубасов, Леонов и Колодин; а что самое удивительное, затемнение в легких оказалось вызвано легкой формой аллергии на цветение какого-то местного редкого растения!

Незримовы вытягивали шеи в поисках Толика, но не видели его, и лишь однажды дверь в актовом зале отворилась, на пороге возник он, с перевязанным горлышком, точь-в-точь как Сережа в конце данелиевского фильма, увидел их и улыбнулся, будто зная, что они уже на него глаз положили, а воспитательница — пойдем, Толичек, пойдем — увела его, и потом выяснилось, что мальчик болел ангиной, да прямо накануне своего дня рождения.

— Как?! Он тоже тринадцатого?

— Тринадцатого. Апреля.

— А она...

— А я тринадцатого марта, тетя Лиза. Поэтому и взяла себе имя в честь своего месяца.

— Мы уже точно решили взять себе этого Толика.

— Ну что же, заполняйте анкеты. Но учтите, дело это долгое. Даже если я хлопотать стану.

С Кубасовым успели перемолвиться, что, если разрешат снимать кино о космонавтике, он станет консультировать.

— Да я вам такого понарассказываю — Оскар лопнет от зависти, — пообещал Валерий Николаевич. — Айда, ребята, коньяку хлопнем, у меня есть при себе.

И тотчас вывалил первую историю, как когда его на комиссии должны были утвердить в отряд космонавтов, спросили: «Вы готовы выполнить в космосе любой приказ, даже если он покажется вам абсурдным?» Он: «Готов». «Представьте, что вам приказывают выпить полный бокал коньяку», — и достают коньяк, наливают. Он медленно вливает в себя. Дальше как в «Судьбе человека»: второй стакан, третий. Когда пил второй, подумал: «Зарубят, так хоть напьюсь!» Перед третьим чистосердечно сказал им: «Вижу, что завернете меня, так хоть напьюсь!» Опрокинул и третий. Они ржут: «Молодец! Принят!»

Кубасов на пять лет моложе Незримова и Ньегеса, а вел себя как старший с младшими, небрежно похвалил «Разрывную пулю» и «Бородинский хлеб», про «Голод» сказал — мрачное кино, а «Страшный портрет» и вовсе не смотрел. Но вообще, ребята, вы молодцы, вам можно доверить и про космонавтов снимать. Про Юру, конечно, в первую очередь, до сих пор ведь, сволочи, ни одного хорошего фильма нет!

Незримовы приехали к Толику с подарком — моделью Ту-104, которую Эол самолично склеил из пластмассового набора, их в то время уже прорву продавали: и танки, и пушки, и самолеты, и корабли, и подлодки. Но, узнав, что день рождения завтра, уехали и вернулись в Пушкино на следующий день, чтобы подарить. Он сиял. Потом нахмурился:

— Эх, не надо было склеивать. Лучше бы вместе склеили, по-семейному.

— Да мы, брат, знаешь, сколько с тобой вместе такого всего насклеим! Всю нашу дачу завалим! — со слезой в голосе отозвался потомок богов.

— Ох ты, у вас дача.

— Мы на ней круглый год живем.

— И пруд есть поблизости?

— А как же! Не поблизости, а прямо на нашем участке. Летом купаемся.

И все это потом вошло в фильм, а Толик безукоризненно повторял то, что произносил год назад.

Когда возвращались из Пушкина, Марта спросила:

— Ёлочкин, а Вероника на каком самолете разбилась?

— На Ту-104. Йо-о-о-пэ-рэ-сэ-тэ!

— Ох, Ёлкин ты Палкин!

С мая воодушевленно приступили к написанию сценария, он получался у Ньегеса легко, но обильно, и приходилось обрубать многие цветущие ветви, Сашка даже предложил не мелочиться и подать заявку на телевизионную четырехсерийку — сериалы уверенно входили в моду, — но реж отказался.

Толик терпеливо ждал, покуда шла волокита с решением об усыновлении, он понимал, что мир взрослых устроен как-то не слишком логично, и смирялся с несовершенствами мира. А им не разрешалось даже взять его к себе в гости, якобы чтобы потом не травмировать психику ребенка, если ничего не получится. И лишь осенью все наконец разрулилось.

Но сначала ударила смерть. Умер Шукшин. На съемках «Они сражались за Родину» у Бондарчука. Инфаркт миокарда. На теплоходе «Дунай», где в отдельных каютах жила съемочная группа. Внезапная смерть казалась странной, загадочной, расползались слухи, что его убили каким-то там газом, мол, в последнее время слишком много позволял себе критиковать власть. В Доме кино звучали прощальные речи: Ермаш, Герасимов, Ростоцкий, Санаев, Александров, Бондарев. Незримов сказал: мы с ним то ссорились, то мирились, и повторил то, что Макарыч произнес при их последней встрече. Похороны на Новодевичьем, неподалеку от авиаконструктора Лавочкина, первый участок. Дождь, желтая листва, жалобные дочки, бледная вдова.

— Меня не рядом с ним. А то еще придет опять про своего Стеньку Разина. Лучше с соседями — Твардовским да Исаковским.

— А ты что, тоже собрался?

— Ну, мало ли. Макарыч всего на год меня старше.

— Я не поняла, а Толика мы зачем собрались усыновлять?

А через несколько дней как раз впервые Толик к ним на дачу приехал, учил их правильно постель заправлять, терпеливо дождался, когда сварятся спагетти, до них лишь того-сего по чуть-чуть отведал, а уж когда Марта Валерьевна навалила ему полную тарелку и обильно посыпала пармезаном, он всю умял, но на вопрос, хорошо ли, сказал, что предпочитает толстые макароны и другой сыр. Незримов откопал в шкафу коробку длинных отечественных макарон.

— Во-во, эти, — обрадовался мальчик. — Если можно, в следующий раз. Если, конечно...

— Конечно! А сыр какой-нибудь костромской или российский, — смеялся потомок богов. — А то спагетти, пармезан, аста ла виста^[1], прего, синьор^[2], грация, синьора^[3].

Покушав, Толик ходил по даче, осматривался.

— О, это же вы! — сказал он портрету Марты Валерьевны работы Ильи Глазунова. — Только на вас сильный ветер.

Пару лет назад Илья изобразил ее в теплом сером свитере на ветру, алый шарф стремился убежать с шеи, как флаг.

А Джоконду, сидящую в настенном календаре «В мире прекрасного», Толик не одобрил:

— Эту тетку я уже где-то видел. Нехорошая тетка, хитрая.

Незримовых распирал смех. И конечно же его потянуло на пруд.

— Здоровско. Жаль только, сейчас ни то ни сё — и купаться нельзя, и на коньках. А там рыбы живут?

— Не-а.

— Зря, надо бы рыб завести. И удочкой их ловить.

— А ты что, на коньках катаешься?

— Нет еще, но очень хочется.

В целом ему все понравилось. Ночевал в своей кроватке, в отдельной, отведенной ему комнате, и тут случилось непредвиденное — ночью он пришел к ним весь в слезах.

— Что случилось? Страшно?

— Нет, не страшно.

Долго выпытывали, в чем дело, пока не выяснилось, что он еще ни разу в жизни не оставался один. Всегда с другими детьми. Этого они не учли. Пришлось перетаскивать кровать к ним в спальню. Здесь он благополучно уснул. Задумаешься. Он что, все время теперь будет с ними в одной спальне? Ну, нет, авось постепенно привыкнет. Утром, когда везли его на Эсмеральде обратно в Пушкино, договорились, что он их впредь станет называть на «ты», и, прощаясь, Толик заповедал:

— Ты мне в следующий раз макароны варней делай, ладно?

— Варней?

— Ага. Я люблю, когда варные.

— Разваренные, значит, — догадался Незримов.

— А, понятно. Слушаюсь, товарищ начальник! — отдала честь Незримова.

Толик счастливо рассмеялся, потом вздохнул: эх, скорее бы снова к ним на дачу.

И они стали брать его каждый раз в субботу утром, а вечером в воскресенье отвозить обратно, он все больше врастал в них, а они в него, уже застилали кровать как полагается, а не тяп-ляп, убрали некоторые предметы, которые ему не нравились, например чертика из прихожей — а и вправду, на хрена такой, почти в каждом доме тогда появились: каслинского литья, с длинным хвостом, язвительные, растопыренными пальцами обеих рук показывает всему миру нос, дрянь полнейшая. Этого чертяку кто-то подарил Платону на тот злополучный день рождения, и нечисть осталась на даче, а тут как раз и сам Платон появился седьмого ноября, забрал свой подарочек. Больше года они не виделись, сын казался сильно изменившимся: замкнутым, осторожным, ни слова по-чешски; пробыл недолго, давайте дружить, забудем прошлое, я, конечно, провинился тогда, а сейчас все по-другому, я там в Уфе на хорошем счету, если сессию сдам на пятерки, обещают вернуть в МАИ. Так что вот такие дела.

— А почему вы в Черемушках не живете? — спросил он, напрягшись.

— Потому что это твоя квартира, — ответил Незримов.

— Но ты же там прописан. Если есть желание, можете там жить. Я, может, еще не сдам на пятерки и до лета в Уфе проучусь.

— Спасибо, но Черемушки будут ждать тебя, нам там жить не с руки.

Когда он уехал, Арфа возмущалась:

— Еще чего! Черемушки! Где ее портреты повсюду красуются. Где ее дух поганый никогда не выветрится.

— Ты так бушуешь, будто я хотя бы раз намеревался туда жить, — пыхтел потомок богов.

А под занавес года сразу два хороших события: наконец полностью оформили Толика и утвердили сценарий «Муравейника» с очень незначительными купюрами. Впрочем, Толика оформили тоже с некоторыми купюрами. Стать Анатолием Эоловичем Незримовым он отказался:

— Хочу быть как всегда. Мне фамилия Богатырев нравится больше. И отчество Владиславович лучше, чем Эолович.

Что бы понимал, шмакодявка четырех с половиной лет! Эол и Арфа с трудом сдержали обиду. Лишь оставшись наедине с женой, Незримов прошипел со злостью:

— Ишь ты, не хотят мою фамилию и отчество, чертенята паршивые!

— Ничего, перед школой поменяем ему, — старалась успокоить жена. — А до семи лет пусть походит под фамилией и отчеством своего папаши-убийцы.

И какая-то скорбная тень, хочешь не хочешь, а легла тогда на их отношение к усыновленному малышу, хоть он и оставался тем же хорошим, развитым и интересным мальчиком, которого они сразу заприметили, а он — их. Увы, хоть Толик и признавал их своими папой и мамой, но новыми, а про настоящих знал, что мать умерла, отец в тюрьме; лишь что отец мать укокошил — про то не ведал, бедолага.

А тут еще, как нарочно, вышел фильм Сергея Колосова «Помни имя свое», хотя, конечно, автор знаменитых «Вызываем огонь на себя», «Душечки» и «Операции Трест» никак не хотел таким названием ущипнуть Незримова.

Сценарий «Муравейника» Ньегес выдал кайфецкий, и уже чесались руки по нему снимать картину.

В ожидании решений худсовета сами участвовали в очередном скандальном обсуждении. На закрытый показ нового шедевра Тарковского позвали человек сто, не больше, почему-то писателей Бондарева, Нилина, Шкловского и Айтматова, композитора Шостаковича, физика Капицу.

— Должно быть, нас скоро будут тягать на совещания по поводу термоядерных реакций и новых симфонических произведений, — фыркнул Конквистадор при виде двоих последних.

— И правильно ли Бондарев пишет о войне, — согласился Незримов.

Фильм произвел на него неожиданное воздействие, все сто минут он раздражался, томился от скуки, морщился от нагнетания сугубо изобразительных приемов, но под занавес вдруг почувствовал, как внутри него открываются шлюзы и сквозь них обрушивается поток непонятного космического тепла. Да что ж такое-то! — его стало колотить, и, когда в самом конце фильма старушонка под мощные раскаты баховских страстей повела бритых наголо мальчика и девочку в поле смотреть на рассвет, рождающийся за лесом, он стремглав выскочил из зрительного зала в туалет, заперся в кабинке и несколько минут беззвучно рыдал, сам не понимая, откуда из него такие потоки слез. Потом долго перед зеркалом приводил в порядок раскрасневшееся лицо, интересуясь у него:

— А почему «Зеркало»-то? Ведь название было про какой-то там белый день. При чем тут зеркало? Вот ты, зеркало, скажи мне, почему Таракашка так назвал фильм?

Вернуться в зал следовало с важным видом. Он пропустил несколько первых выступлений и попал как раз к возмущенным речам Ермаша, у которого никаких шлюзов не открылось, постыдные рыдания не прорвались и слез не хлынуло. Выдержав паузу, Филипп Тимофеевич привел в действие свою гильотину:

— У нас, конечно, свобода творчества. Но не в такой же степени.

И что бы он и остальные ни говорили потом, стало ясно: с этим фильмом Тарковскому ничего не светит. И это при том, что подавляющее большинство высказывалось положительно, особенно почему-то приглашенные писатели. Дошла очередь и до потомка богов, и он, как всегда, сохранил честность:

— Трудно не заметить, как многое в этой картине сделано нарочито. Режиссер использует приемы психической атаки на зрителя не через творчество, а через набор особых приемов. Он действует как гипнотизер, и это меня раздражало на протяжении всего просмотра. Но... — Незримов пристально глянул в злое лицо Тарковского. — Но по окончании просмотра я испытал некий душевный оргазм. Сильный выплеск духовной энергии. Который принято называть катарсисом. А разве не катарсис является важнейшей составляющей драматического искусства?

И ему зааплодировали. Он, кажется, попал в яблочко общего впечатления собравшихся. Вопрос про катарсис завис в воздухе, и каждый задумался, несут ли его собственные произведения то самое духовное очищение, которое нам заповедали пифагорейцы.

По окончании обсуждений Тарковский подошел поблагодарить:

— Спасибо, брат. Честно сказать, не ожидал от тебя. Про оргазм ты особенно хорошо выразился. А я думал, ты сбежал. Смотрю — вернулся, ну, думаю, поддержит Ермаша. А ты вон как.

— А почему «Зеркало», Андрей?

— Почему, почему... По кочану.

Несмотря на общую хорошую оценку, «Зеркало» показали лишь в нескольких московских кинотеатрах и не послали ни на один кинофестиваль. Короче, полный ермаш-барабаш.

А режиссер Незримов страдал теперь от новой напасти: он страшно переживал, что не снимал для детей, что не стал ни Птушко, ни Роу, ни хотя бы Романом Качановым с его чебурашками и крокодилами Генами, которые снова порадовали малышню в новом мультике «Шапокляк», и Толик ухохатывался до того, что сползал с кресла на пол, — вот где катарсис! Мультфильмы он боготворил, и они постоянно ходили их смотреть, а в программе телепередач Марта Валерьевна фломастером старательно наносила красные кружочки, чтобы не пропустить.

— Вот еще малость подрастет и обвинит меня, что не я снимал про Карлсона или «Ну, погоди!», — глубоко огорчался автор «Голода» и «Страшного портрета».

— Малость подрастет, начнет ухохатываться на кинокомедиях, и ты опять вытрешь пыль со своей старой шарманки: ах, почему я не Гайдай! — сердилась в ответ мудрая жена. — Ты — драматический режиссер. Я уверена, что Гайдай мечтал бы снять что-либо в твоем духе, но его не поймут. Тебя тоже не поймут, если ты... А если Толику цирк понравится, ты станешь ныть, что не пошел в цирк работать?

— Логично, — чесал муж свой всегда идеально выбритый подбородок.

Решение по «Муравейнику» конечно же принималось в его день рождения, но все прошло гладко, купюришки незначительные, и можно было с чистой совестью отпраздновать и то и другое, а на следующий день со спокойным сердцем отправиться на премьеру фильма малоизвестного тогда режиссера Виктора Титова «Здравствуйте, я ваша тетя!», и Толик задорно хохотал, а Незримов конечно же тосковал, что не он снял эту дурашливую комедию с