Эолова Арфа

Глава четвертая

Бородинский хлеб

Муж одет, готов к золотой свадьбе. Не пора ли и жене переодеться, не останется же она в своем бирюзовом шелковом домашнем халате, хоть он и почти «Дримфлор», почти от Фишбахера. Иди-ка сюда, давно заготовленное чудо, выполненное сыном Лундберга, коему завещал его великий отец делать большие скидки семье Незримовых и шить для них лучше, чем для кого бы то ни было. Строгая белизна, расшитая лаконичными золотыми узорами, ничего лишнего, все весьма достойно подчеркивает аристократизм немолодой женщины. На ноги — босоножки, точь-в-точь как «Вечный бриллиант» Кристофера Шеллиса, но, разумеется, не за двести тысяч баксов, гораздо скромнее по цене, хотя с виду не отличишь. А на голову — золотая диадема в виде каннской пальмовой ветви, только в сто раз изящнее. Ну вот, теперь можно вместе с великолепно одетым мужем смотреть его шедевры, иначе как еще его можно вернуть к жизни? Только с помощью кино!

В Каннах второй фильм Незримова не ждали, туда полетели калатозовские «журавли» и сорвали «Золотую ветвь». В Западный Берлин за «медведем» по-прежнему советские фильмы не ездили, равно как и в Сан-Себастьян, где царил фашистский режим Франко. В Карловых Варах громко торжествовал «Тихий Дон». В Венецию ни один фильм советского производства не взяли. Надежды потомка богов на прорыв и в этом году рухнули. Фильм хвалили, он хорошо шел в прокате, но не более того.

Лишь в доме на Большом Каретном, где Эол пока по-прежнему появлялся один, прогремела его слава. Даже привередливый пижон признался:

— Знаешь, а я не везде плевался, когда смотрел. Есть и неплохие места. Кривичи-радимичи мне очень понравились, и они везде к месту. Откуда ты их взял? Из школьной программы по истории?

— Один парень из эпизодов так выражался.

— А вот когда она топиться решила, да еще и корабль «Надежда», это — фу! Дурной тон. Но в целом — поздравляю. Жаль только, что тебя с твоим фильмом пока что нигде — не ждали.

От души поздравлял Шукшин:

— Честное слово, позавидовал. Сам бы хотел такое кино снять.

— А все по сто раз ходят на «Мистера Икса», — кривился от досады Незримов. Единственный фильм театрального режиссера Хмельницкого, по оперетте Кальмана «Принцесса цирка», вышел буквально через три дня после премьеры «Не ждали», и народ на него валом валил, в магазинах грампластинок требовали арию Мистера Икса в великолепном исполнении Георга Отса, всюду твердили идиотское «И вот этот поросеночек рос-рос, рос-рос, и выросла такая большая... Что большая?!» Очереди на «Не ждали» выглядели жалкими ручейками по сравнению с мощными людскими реками на эту оперятину.

Еще через десять дней — премьера пырьевского «Идиота», и все словно сговорились: ах, какая сильная игра актеров, ах, какое впечатляющее воплощение романа Достоевского. а Эол остолбенел, посмотрев:

— Да вы что! Не видите, как все дешево снято, как все переигрывают, и Яковлев, и Борисова, а Рогожин вообще какой-то бурбон-монстр получился.

Он понимал, что может поставить крест на своей карьере, крича это в компании на Большом Каретном, но верил, что здесь собираются люди надежные, языками чесать не станут где ни попадя, да и Тарковский поддерживал:

— Полностью согласен, чистейшая халтура.

В том же году высыпались на экраны «Дорогой мой человек» Хейфица, «Капитанская дочка» Капленовского, «Восемнадцатый год» Рошаля, все запели «Комсомольцы-добровольцы» из фильма Егорова по поэме Долматовского. Но если кому Эол и завидовал по-настоящему, так это Хуциеву, у которого после «Заречной улицы» вышел настоящий шедевр «Два Федора». Не хуже, а может, даже и лучше, чем «Не ждали», и это клевало в самую душу. Злило, что операторскую работу выполнил личный враг Эола Петька Тодоровский.

В «Двух Федорах» впервые раскрылся трагически-иронический талант Шукшина.

— Снимешься у меня в следующем фильме? — спросил Незримов.

— Запросто! — засмеялся друг Вася, но вскоре стал сниматься у Егорова в «Простой истории» с Мордюковой и Ульяновым, потому что потомку богов больше ничего не давали снимать. Через несколько лет он узнает, что до Ивана Грозного дошли его нелестные отзывы на «Идиота», и тот гневно воскликнул: «А я этого обмоченного щенка защищал!» Кто-то писал доносы, будто молодой режиссер намерен впредь снимать только ярую антисоветчину.

Больше всего его бесило, когда «Не ждали» сравнивали с ленфильмовской картиной Венгерова «Город зажигает огни», типа там тоже муж вернулся с фронта, а жена завела другого, только без такого надрыва, как у Незримова, все проще и более жизненно.

— Да вы что, не видите, что там все рассыпается, режиссер совершенно беспомощный!

Итоги уходящего года оказались неутешительными: после успешной премьеры Незримова затерли, задвинули на задний план, да еще, сам того не ведая, он оказался в опале у сильных киномира сего. У него рождались искры новых замыслов, но никто ими не зажигался. Он твердил о том, что мечтает снять масштабное полотно о войне 1812 года к полуторавековому юбилею, а ему холодно отвечали:

— До этого еще о-го-го сколько времени.

— Четыре года! — кипятился он. — Кино дело долгое, пока раскачаемся, поздно будет.

Но его не слышали.

Единственным утешением оказалось участие в съемках «Судьбы человека». Герасимов порекомендовал своему студенту первого набора Бондарчуку студента второй мастерской Незримова в качестве ассистента, и за неимением пока ничего другого Эол пошел вторым помрежем без указания в титрах. Работы немного: поиски натуры, фактуры, копание в фото- и киноархивах времен Великой Отечественной. Но интересно было посмотреть, как работает сильный актер, решивший вдруг стать режиссером, чем, кстати, возмутил все того же Пырьева.

Рассказ «Судьба человека» вышел в новогодних номерах «Правды» 31 декабря 1956-го и 1 января 1957 года. Все всколыхнулось! Еще недавно советские военнопленные в основном считались в лучшем случае подозрительными личностями, в худшем — предателями Родины и врагами народа. И вдруг — судьба такого человека, Андрея Соколова, вошла в судьбу всех советских людей, стала для них родной. А актера Бондарчука вдохновила снять свой первый фильм в режиссерском качестве.

— У нас что, нехватка хороших режиссеров? — гремел Иван Грозный. — Нашелся выскочка! Ничего у тебя, Сереженька, не получится. Упадешь в лужу, я тебя оттуда вытаскивать не буду.

— Хотя бы не толкайте в нее, — сердито ответил настырный хохол, хлопнул дверью и дальше попёр танком, сумел объехать мощную противотанковую мину системы Пырьева, да как лихо — поехал со Скобцевой в станицу Вёшенскую, вошел в образ пленного солдата Соколова и в таком виде явился к самому Шолохову. Тот был в восхищении:

— Сам Соколов пришел ко мне!

Получив в качестве главного союзника Шолохова, Бондарчук уже мог никого не бояться. А тут и еще подфартило: на «Мосфильме» свергли Ивана Грозного, заменив его на Святого Владимира: вместо обласканного Сталиным Пырьева назначили более либерального Сурина, и на худсовете Владимир Николаевич утвердил выдвинутый Бондарчуком сценарий Лукина и Шахмагонова.

Незримов работал в бондарчуковской команде с лета, вместе со всеми мотался по тамбовским, воронежским, донским и ростовским землям, тоже общался с Шолоховым, а еще больше — с Бондарчуком, кое-что даже подсказал Сергею Федоровичу, как-то сроднился с ним. Когда вышли хуциевские «Два Федора», Бондарчук как-то сказал Незримову:

— А мы с тобой — два Фёдыча.

Пригодился и опыт кёнигсбергских съемок: Эол подсказал идею снимать эпизод с похоронами сына Соколова на фоне развалин Королевского замка.

Не мог он остаться равнодушным и к Скобцевой, но, видя, какой у них монолитный брак, даже не смел особенно взглянуть на Ирину прекрасную. И искренне горевал, что его жена могла быть столь же изысканной, если б не полнота.

Вероника и не собиралась худеть, пихала в себя все подряд, ворковала над Платошей, коему исполнилось три года, он вовсю смешно лопотал и с удовольствием ходил в детский сад, где неизменно выступал примирителем, когда другие мальчики дрались. Карьерному росту Вероники Незримовой, в девичестве Новак, избыточная полнота не мешала, исполнительную и сведущую медсестру из обычной больницы перевели в институт Склифосовского.

— Может, там найдешь себе худенькую жеже, — напутствовала Вероника мужа, когда тот отправлялся из Москвы на съемки.

С некоторых пор он так и звал ее: Жеже. Разлюбив, все равно старался оставаться нежным:

— Ну что ты! Я люблю тебя, моя самая лучшая в мире Жеже. Нет, нет, Жеже означает не женская жертвенность, а жена желанная.

Съемки «Судьбы человека» закончились, и 12 апреля 1959 года в «Ударнике» состоялась премьера. Эола даже на сцену не пригласили. Он сидел в зрительном зале и страдал. Да и как не страдать! Первый фильм Бондарчука, и такой бешеный успех. А главное, фильм сильнейший, обзавидуешься. И когда в кабине грузовика Павлик Борискин в роли беспризорного мальчика Ванюшки бросается на шею Бондарчука в роли Соколова и кричит: «Папка! Я знал, что ты меня найдешь, все равно найдешь!» — невозможно сдержать слезы. Сидящая рядом Вероника так и ревела. А он, Эол, выпустил уже два фильма, и на них если кто и всплакнул, то не такими потоками. И никаких призов, фестивалей, бешеной славы.

После фильма они брели по вечерней Москве мимо Кремля, и он спросил:

— Хочешь сказать, мои фильмы хуже?

— Не то чтобы хуже... — замялась Вероника. — Но в них нет чего-то, что есть у него. Даже не могу объяснить.

Вот тебе и Жеже! Не поддерже. Зная, как мужу худо, как он мается, не имея собственного проекта.

Верный испанец, видя, что его друг в опале, писал сценарии для других, но и идеи потомка богов хватал на лету, осваивал, делал наброски новых сценариев. Очередной год начался с Кубинской революции, и Эол носился с замыслом фильма об этих событиях, но, хотя Иван Грозный уже слетел с трона, Незримова никто не хотел слушать. К этому времени какой-то недоброжелатель припечатал его прозвищем, которое почему-то все охотно подхватили. Ветродуем называется механизм для имитации ветра во время съемок, и до смерти обидно, когда тебя называют устройством, да еще и предназначенным для имитации: «Опять Ветродуй прибегал с новыми идеями. Как всегда, завиральными», «Что-то Ветродуй снял два фильмешника. вроде и неплохие, а канули в лету», «Ветродуй-то мечтает, что его “Не ждали” все-таки возьмут в Канны»...

Петьки Тодоровского козни, догадывался Эол.

В Канны поехал родной однокурсничек Лёвка Кулиджанов. Когда-то он соль и спички требовал бесплатно, пьяный пытался залезть к «Рабочему и колхознице», а тут, поди ж ты, каннский номинант! И фильмец опять неплохой снял, только уже один, без Яшки Сегеля. Эолу оставалось лишь ёрничать:

— Что-то у тебя предыдущий — «Дом, в котором я живу», теперь — «Отчий дом»? Ты, Лёвка, какой-то домашний режиссер получаешься. Домработник.

Так их теперь и звали с того года — Ветродуй и Домработник. Только Ветродуй дома сидел, а Домработник в Канны полетел. Хоть и не получил ничегошеньки, а все равно престиж. «Пальмовую ветвь» сорвал «Черный Орфей» Марселя Камю.

— А я бы и не хотел, чтобы меня взяли в Канны и там прокатили, — небрежно сказал Эол милой Жеже, хотя и сам не знал, хотел бы или нет. Все-таки побывать с фильмом в Каннах...

Зато летом в Москве по инициативе Фурцевой, вскоре ставшей министром культуры, готовился первый советский международный кинофестиваль, и председателем жюри назначили Герасимова. Неужели Папа забудет про своего ученика? Но что это? В конкурсную программу Аполлинариевич включил только одну отечественную ленту! «Судьбу человека». И Бондарчук получил главный приз. А Эол там даже в титрах не обозначен, снова сидел в зале «Ударника» и страдал, когда съемочную группу с триумфом осыпали на сцене букетами цветов, забыв про него. Даже Скобцева там светилась, хотя она никак не участвовала, только женой режиссера.

Кораблик с надписью «Надежда» выплыл ненадолго, когда Бондарчука ввели в жюри Венеции, но второй Фёдрыч предпочел повезти на север Италии фильм Розанцева «В твоих руках жизнь», сильную картину о саперах, разминирующих только что восстановленный город, с накалом в кульминации и со счастливым концом. «Золотого льва» получили итальянцы Моничелли и Росселини, «Серебряного» — Бергман.

Все валилось из рук, ничего не шло. Когда «Луна-2» впервые в истории приземлилась на Луне-1, загорелось снимать о космосе. Не пошло. Когда Хрущев первый в истории руководитель страны поехал с визитом в Америку, зашевелилось что-то о том, как русский спасет американца или наоборот. Тоже прокатили. Выходили в свет экрана карасевские «Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Баллада о солдате» Чухрая, «Дама с собачкой» Хейфица, какие-то там «Неподдающиеся», «Сверстницы», «Шинель», «Жажда», «Жестокость», «Люди на мосту», «Неотправленное письмо», «Исправленному верить», «Хмурое утро», «Жеребенок», «Все начинается с дороги», «Василий Суриков», «Фома Гордеев»... успевай только оглядываться, киножизнь бурлила и клокотала, Алка и Колька наконец-то снялись вместе в слабом фильмешнике «Млечный путь» у Исаака Шмарука, и только Эол Незримов задыхался на мели, ловя ртом воздух и мечтая о просторных глубинах кино.

Он снова вернулся к теме 1812 года, долбил всех, что уже три года остается до юбилея, но его не слушали. Ветродуй, что с него взять! Однажды, покупая в булочной хлеб, он вдруг замер: а почему бородинский? При чем тут Бородино? Вот вам и название: «Бородинский хлеб». Записался в Ленинку, стал копаться в книгах и справочниках, узнал, что рецептура создана Московским трестом хлебопечения, не поленился, поехал туда, в подмосковную Рославку. Директор ответил:

— Я только знаю, что семена кориандра... Вот, видите, они всюду втыкаются в бородинский хлеб, как картечь. Типа символ. Вроде бы такой хлеб стали выпекать на Бородинском поле в память о погибших.

Еще лучше! «Хлеб бородинский, поминальный». Отличное название для картины. И чертиком выскочила вторая строчка для ёрнического двустишия: «Вот лишь бы фильм не стал провальный!» И подумалось, что недруги по-другому придумают: «А фильм-то все равно провальный!»

— Час ночи, — произнесла Марта Валерьевна и подумала о том, что вообще-то жутко коротать ночь в обществе покойника. Но тотчас одернула себя: — Дура! Он жив. Просто собирается с силами. Сосредотачивается. Правильно, Шоколад?

Кот во сне муркнул, потянулся и продолжал дрыхнуть. Хозяйка посмотрела на афиши. «Не ждали» оформлено ожидаемо: картина Репина, только вместо каторжанина Суховеев, навстречу ему протягивает руки Людмила, а на заднем плане, у открытой двери, Дубов. Следующая афиша — «Бородинский хлеб», остроумное художественное решение: буханка бородинского хлеба, в ней вырезаны окна и двери, и из них вырывается огонь пожара.

— Ну что ж, продолжим. — И Марта Валерьевна включила следующий фильм Эола Незримова. На сей раз не на «кодаке», а на скверной «шостке» — пленке украинского Шосткинского химкомбината. Хорошо хоть, что цветной, публика уже избаловалась, и когда начинался фильм, в зале разочарованно гудело:

— У-у-у, не цветное!

Эол с детства бредил обмундированием 1812 года и доказывал, что лучше вообще не делать кино про ту войну, чем черно-белое.

— Даже Луков свои «Две жизни» на черно-белую снимает, эпохальный фильм про революцию, — говорили ему.

— Ну и что? Там и не надо, форма у всех невзрачного цвета, — добивался он своего и добился.

На «шостку» необходимо было как можно больше снимать на натуре, да при солнечной погоде, тогда еще ничего. И жди брака. Наснимаешь, отправишь на проявку, а тебе в ответ: брак. Приходится заново все переснимать. Так у режиссеров наживались сердечные болезни.

В булочной очередь, один из покупателей подходит к прилавку, радуется:

— О, бородинский привезли! Здорово!

Этого покупателя Эол сыграл сам. Его радостное лицо меняет картина голубого неба, по которому плывут пышные белоснежные облака.

Солнце заливает зеленые поля, в природе все щебечет и радуется жизни, но камера уводит нас от этой ликующей радости в окно дворянской усадьбы, где в просторной и светлой комнате стоит грустная незримовская однокурсница и подруга его первой жены.

Поначалу на роль Маргариты Тучковой он хотел взять старую знакомую — тонкую и изящную акробатку, но отправился в цирк на Цветном бульваре и узнал страшную новость: в прошлом году Жанночка Степнякова стала готовить номер под куполом цирка, сорвалась и покалечилась настолько, что через несколько месяцев скончалась в больнице, не спасли врачи.

Незримов переживал так, будто потерял родную дочь:

— Лапочка моя!.. Как же так!..

Сначала Баритонов, забавно и трогательно исполнивший Творожкова, потом Степнякова, правдиво и талантливо сыгравшая Булавкину... Эол задумался, потом махнул рукой:

— Да нет, ерунда, мистика!

Его успокоило то, что Красницкую в «Разрывной пуле» и вовсе бомба на куски разметала, а Вероника вон живехонька, широка жена моя родная. И стал думать о другой актрисе на главную роль. Изучая материалы, он увидел портрет Маргариты Тучковой, уже в монашеском облачении, и сразу воскликнул:

— Да это же Нинка Меньшикова!

Сходство и впрямь удивительное, но его надо было углядеть, ведь на портрете пожилая, измученная горем женщина, а Нина еще цветущая, жена другого однокурсника, Стасика Ростоцкого, снявшего к тому времени замечательные фильмы «Дело было в Пенькове» и «Майские звезды». Нину в них он не снимал, она играла у других режиссеров пустяковые эпизодики. А тут, когда она понадобилась Эолу, у нее вдруг довольно большая роль в фильме «Девчата» Юрия Чулюкина, тоже начинающего, успевшего пока снять только комедию «Неподдающиеся». Пришлось ее уговаривать. Впрочем, недолго, роль Маргариты увлекла ее.

И вот она стоит в дворянской обстановке, строгая и печальная, объясняется с матерью Маргариты Варварой Алексеевной, причем по-французски:

— Красавчик!.. Да он известнейший картежник, гуляка, кутила, ветреник... Да и к тому же, мама, я — представительница рода Нарышкиных, породнившегося с московскими царями. Ты — урожденная княгиня Волконская, а стало быть, из Рюриковичей. И он — из каких-то там Ласунских, чьи предки к нам из Польши пришли... И, главное, я не люблю его, мама!

— Однако он так хорош, так галантен и обходителен, — отвечает мать. — Он забросал меня чудесными букетами ландышей.

В роли Варвары Нарышкиной, урожденной Волконской, снялась веселая Муза Крепкогорская, дочь пианиста, аккомпанировавшего Шаляпину. Всего-то на четыре года старше Нины, но волшебство гримера Фельдмана развело их возрасты в разные стороны, сделав одну молоденькой девушкой, другую — зрелой женщиной.

Французский язык, на котором в основном под закадровый перевод разговаривают персонажи фильма, стал особым коньком. Ведь даже пушкинская Татьяна, «русская душою», как известно, «изъяснялася с трудом на языке своем родном». Что за дикость царила в те времена! Маргарита тоже с трудом по-русски говорила. Незримову показалось важным и новаторским изобразить эту чудовищную приверженность русской аристократии галльскому наречию. Большую часть диалогов актеры старательно произносили по-французски, а сам Эол Федорович за кадром бесстрастным голосом переводил их разговоры на русский.

Маргарита сердится:

— Вот и выходите за него сами, если он вам так по душе.

— Что за дерзости ты себе позволяешь! И без разговоров. Ласунские обеспечены, жених твой красавец и не глупец. Чего ж тебе еще надо? Мы с отцом полностью согласны выдать тебя за него замуж.

— Что ж, если вы с отцом решили...

— Посмотри на себя в зеркало, душенька. Ты не образец красоты. И пока у тебя есть очаровательная свежесть, надо воспользоваться тем, что в тебя втюрился такой кавалер. Ну? Что ты молчишь?

— Хорошо, я согласна. Выйду замуж за Ласунского.

Марта Валерьевна усмехнулась:

— Что ж, Ветерок, я тоже была не образец красоты. Однако...

В год тридцатилетия дела у Эола хуже некуда. Куча идей и никаких съемок. На подхвате у Леонида Лукова — студия имени Горького, фильм «Две жизни», масштабное полотно о революции, в целом фильм рыхлый, местами глуповатый, но — великолепная игра Николая Тихонова, Эллы Нечаевой, Льва Полякова и превосходная операторская работа Михаила Кириллова, давно работавшего у Лукова. Есть чему поучиться Вите Касаткину: окно над раненым Иваном Востриковым — словно светящаяся распахнутая могила, перевернутая в небеса, шатающийся свет окна, когда Оболенская в исполнении Володиной приходит освобождать офицеров, которых охраняет Коля Рыбников, играющий главную роль Семена Вострикова. Сколько движения камеры, какое щедрое использование операторских приемов!

С Колей наконец помирились:

— Ладно, кончай дуться. На свадьбу не пригласил, сволочь, а я бы с удовольствием покричал «горько!».

— Ну и ты меня прости, Эол. Мир!

— Я гляжу, похорошела твоя Алла на шее. Опять обида? Да брось ты, я же в шутку.

— Язва же ты, Незримов!

— Не переживай, моя Ника-клубника тоже полнеет.

Алла играла Нину, невесту второго главного героя, Сергея Нащёкина, его блистательно исполнял другой Коля — Тихонов, просто загляденье! И Эол размечтался, что он у него в «Бородинском хлебе» сыграет главную роль.

— Генерала Тучкова? Героя Отечественной войны двенадцатого года? Сочту за честь, — ответил Тихонов.

В жюри Каннского фестиваля в том году СССР представлял Григорий Козинцев, он повез во Францию «Балладу о солдате», «Неотправленное письмо» и «Даму с собачкой», и они ничего не получили, потому что Феллини и Антониони привезли две бомбы, взрыв которых разрушил кино пятидесятых, открыв дорогу новому кино шестидесятых годов. Оба фильма вызвали яростный свист в зале, но получили главные призы. В советский кинопрокат эти бомбы не попали: чиновники испугались, что они и у нас многое разрушат, несмотря на казалось бы надежные доводы:

— Оба фильма ярко свидетельствуют о полном загнивании Запада.

Зато им сделали несколько закрытых показов на Воровского, как тогда называлась Поварская. «Приключение» Антониони поразило тем, что потерявшуюся главную героиню так и не нашли, и это противоречило всем представлениям о сюжете произведения. «Сладкая жизнь» Феллини и вовсе повергла в шок: оказывается, вот так можно снимать! Для мужа и жены Незримовых шок оказался двойным: Сильвия в исполнении Аниты Экберг и Вероника Новак в день их первой встречи с Эолом — как две капли воды из фонтана Треви! И платье черное без бретелек точно такое же. Незримов словно предвидел Сильвию в своей Жеже.

— Ведь это я! — шептала Вероника в темноте зрительного зала, завороженного красотой Аниты Экберг.

С того дня она села на голодную диету и в течение нескольких месяцев вернула себе те формы, в которых Эол увидел ее впервые. Вот ведь, не сложно же оказалось! Стоило лишь захотеть. В конце лета Вероника впервые появилась на Большом Каретном, где собралась многолюдная вечеринка с Васей Ордынским, которого бросила Людка Гурченко, с Андреем Тарковским и его женой Ирмой Рауш, с Васей Шукшиным и его подругой Викой Софроновой, с Олегом Стриженовым и его второй женой Любой, с приемным сыном Папы и Мамы Артуром Макаровым, с молоденьким Володей Высоцким, весной сыгравшим свадьбу с Изой Жуковой здесь же, в одиннадцатой квартире, куда Кочарян окончательно переселился, женившись на Инне. Ровесник Эола начинающий художник Илья Глазунов ловкими движениями делал наброски портретов каждого из собравшихся.

Пятилетнего Платошу удалось пристроить к подруге Вероники. Эол поначалу заявился один. в разгар вечера раздался телефонный звонок.

— Незримов! — позвала Крижевская. — Тебя женский голос с сильным иностранным акцентом.

Он взял трубку, просиял, воскликнул:

— Ес, оф кос!

Положил трубку и объявил:

— Эй вы, кривичи-радимичи! К нам сейчас в гости явится Сильвия!

— Какая еще Сильвия?

— У тебя жена Вероника.

— Которую ты держишь в темнице и никому не показываешь.

— Синяя борода!

— Да нет же, она была на Воровского. Полная такая.

Он выскочил из квартиры, у подъезда встретил свою Жеже и повел показывать уже нетрезвой компании. Эффект от розыгрыша превзошел все ожидания. На ней как влитое сидело все то же черное платье без бретелек, непонятно, как чашечки не сваливаются с пышного бюста, золотая грива волос, украшенных диадемой. Когда она вошла с ним под руку, все так и ахнули, потом на секунду оцепенели, и в наступившем молчании потомок богов громко объявил:

— Знакомьтесь, моя жена!

И Вероника, взволнованная до полуобморока, рассмеялась своим точь-в-точь таким же неприятным смехом, как у Аниты Экберг. Все заорали, не сразу поняли, что это розыгрыш, покуда приметливый Тарковский не восхитился:

— Да, сходство потрясающее. А ну-ка, скажите что-нибудь по-английски.

— Хау ду ю ду, — сказала Жеже и снова рассмеялась.

Тут все опять заорали, стали поздравлять Эола, что у него такая жена и почему они раньше не видели, что она вылитая Сильвия из «Сладкой жизни». Потом ее носили на руках, и она расправляла белые крылья своих рук, бешено танцевали, а она в середине круга плящущих, пили за ее здоровье и за Эола:

— Ну, Ветродуй! Ну и разыграл же! Молодчина!

К полуночи, напившись, естественно, потащили Веронику к фонтану. Сначала Кочарян заорал:

— Летим все в Рим! К фонтану Треви!

Но мифологизм полета в Вечный город оказался очевиден даже пьяным. Шукшин предложил махнуть на ВДНХ, к фонтану «Дружба народов». предложение заманчивое, но кто пустит на главную выставку страны в полночь? Высыпавшись на улицу, пешком двинули на Петровку, с гомоном спустились к Большому театру и там заставили нашу сибирскую Сильвию лезть в фонтан Витали. Кончилось веселье мгновенно: появившийся милиционер пригрозил, что вызовет наряд.

— Извините, товарищ сержант, — вежливо обратился к нему Кочарян. — К нам американская актриса приехала. Не смотрели фильм «Сладкая жизнь»?

— Я вам сейчас устрою сладкую жизнь! Марш по домам, дармоеды! — прозвучал строгий приказ. Хорошо хоть, в кутузку не загремели.

После того вечера любовные отношения супружеской четы Незримовых вспыхнули с былой силой. Она называла его Ветродуем, он ее — Сильвией, и ни он, ни она не обижались. Бурные ночи омрачались лишь опасением, что проснется Платоша, и паренек действительно нередко просыпался, ему, видите ли, страшно, пустите к себе в кровать. Зато когда он уходил в детский сад, а ни Ветродую, ни Сильвии не надо на работу, они могли расправить крылья любви, но такое случалось не часто.

Кончилась вспышка страсти накануне его дня рождения, когда Вероника вдруг обиженно сказала:

— Не называй меня больше Сильвией. А то получается, что ты не меня любишь, а Аниту Экберг.

— Ладно. А ты меня — Ветродуем.

— Хорошо, Эол Федорович.

— Не менее хорошо, Вероника Юрьевна.

Просто на несколько месяцев они поверили в свой собственный розыгрыш, но всякий розыгрыш рано или поздно открывается и перестает жить.

В жюри Венецианского фестиваля того года ввинтили Бондарчука, но не включили ни одной советской ленты. Да Эол и не надеялся уже ни на что, его картины сошли с проката, лишь изредка мелькая то в одном, то в другом кинотеатре и почти не собирая кассы. Их как-то признали — и забыли.

Кассу давали «Спартак» Кубрика, «Великолепная семерка» Стёрджеса, «Рокко и его братья» Висконти, «На ярком солнце» Клемана, «Поднятая целина» Иванова, «Шумный день» Эфроса и Натансона, «Алешкина любовь» Щукина и Туманова, «Прощайте, голуби!» Сегеля, «Мертвые души» Трауберга, советско-французская «Нормандия — Неман» Древиля, а лучшим фильмом журнал «Советский экран» признал дебютную работу Георгия Данелии «Сережа» с Бондарчуком и Скобцевой в главных ролях, фильм и впрямь изумительный, заставивший Незримова приглядываться к Платоше — не снять ли такой же трогательный фильм про мальчика? Ему стало стыдно, что он так мало уделяет внимания сыну. После любовной вспышки с женой, перешедшей в стадию излёта, наступила вспышка отцовских чувств. Он всюду таскал его с собой, учил читать и писать, заучивать стихи и разные отрывки и даже уверовал, что из Платоши может со временем получиться артист Платон Незримов.

Однажды на Воровского он был с Платошей и увидел Тодоровского с женой Надей, доставшейся Пете с довеском после Переверзева, как Рыбникову Ларионова. Тодоровский до сих пор ходил в операторах, своего не снимал. Злой на него Незримов попросил сына:

— Подойди вон к тому дяденьке и спроси его: «Дядя Петя, ты дурак?»

Платоша насупился и не захотел.

— Иди, кому сказано!

— Не хочу. А вдруг он мне скажет: «Ты сам дурак, мальчик»?

— Гляжу, у тебя есть характер. Мой, незримовский, — похвалил отец и сам устыдился своей несбывшейся проказы.

После осени любви к жене и зимы любви к сыну настала весна любви к космосу. 12 апреля 1961 года полетел Гагарин, и Эол Незримов загорелся факелом фильма о первом космонавте планеты Земля. В стране шло осмысление реабилитации репрессированных, попавших в плен перестали считать предателями и трусами, прекратили с подозрением относиться к графе «пребывание на оккупированных территориях», и вот уже Ньегес застрочил новый сценарий — о мальчике Юре, который пошел в школу, но в октябре его деревню Клушино заняли гитлеровцы, и полтора года Юра жил как в аду: семью выгнали из дома, и пришлось ютиться в холодной землянке, голодать, видеть, как немцы избивают отца. Юра бежит за грузовиком, на котором угоняют в Германию брата и сестру, немец стреляет в него, он падает замертво, как Анна Маньяни у Росселини, когда она в роли Пины тоже бежит за грузовиком с арестованными. В космосе плывет пустой корабль «Восток», и Левитан с прискорбием объявляет: «К сожалению, первый в мире космонавт не смог отправиться в космос, потому что в одна тысяча сорок третьем году его застрелил фашистский солдат». Но это снится Гагарину, задремавшему накануне полета.

В другом сне Юрию отказывают в зачислении в отряд будущих космонавтов: «“Воля к победе, выносливость, целеустремленность. Вносит дельные предложения. Постоянно уверен в себе, в своих силах. Работает резу