Эолова Арфа. Окончание

Глава шестнадцатая
Исцелитель

Но если статьи Люблянской уже перестали вызывать такой нездоровый ажиотаж, как в девяностые годы, то прозвучавшее во время Рождественского поста слово пастыря в передаче «Слово пастыря» заметили все без исключения.

— В последнее время стало даже модным лягнуть Православную Церковь, — своим хорошо поставленным голосом вещал митрополит Кирилл Смоленский и Калининградский. — Недавно отметились и кинематографисты. Весьма уважаемый в советское время режиссер, снявший немало фильмов, многие из которых вошли в сокровищницу отечественного кинематографа, неожиданно в своей последней ленте показал сатиру на православного архипастыря. Вывел его как пособника олигархов, бандитов и жуликов, мздоимца и лукавого краснобая. Так и хочется ответить: нет у нас таких архиереев, уважаемый деятель культуры! Откуда вы это взяли и под чью дудку пляшете? Возможно, что есть у нас иные батюшки, для которых человек, приехавший в церковь на роскошной иномарке, важнее, чем обычный прихожанин, приковылявший в храм Божий пешочком. В семье, как говорится, не без урода. Но искусство, как известно, должно основываться на типическом, а не на случайном и единичном. Надеюсь, что режиссер, о котором я веду речь, задумается над моими словами. Быть может, он даже придет в храм, примет таинство крещения и сменит свое языческое имя на православное. Ведь Церковь Христова взывает не только к верным своим чадам, но прежде всего к заблудшим овцам...

— Вот и пусть дальше взывает, — сердито проворчал Незримов. — Скройся с глаз, попяра! — И выключил телевизор, оборвав пастыря на полуслове.

— Эх, не дадут тебе теперь Госпремию, — вздохнула благочестивая Марта. — Этот Гундяев важная шишка, наверняка нажалуется Путину.

— Да так и так не дадут. Навалят почестей какому-нибудь Лунгину с кашей во рту. Или Рогожкину. За укрепление дружбы России и Финляндии на койке у саамки. Это же надо! Она сначала с одним трах-перетрах, зачала. Потом через недельку с другим, и тоже зачала. Так, уважаемые, только у собак бывает: сначала с одним кобельком, потом через несколько дней с другим, а потом сначала от одного щенки рождаются, а через несколько дней от другого.

— Правда? Я не знала. Как интересно! Ты серьезно?

Через пару недель после встречи Нового, 2003 года Эолу Федоровичу позвонили, и очень красивый мужской голос прожужжал ему в ухо:

— Эол Федорович, добрый день! Меня зовут Николай Иванович, фамилия Державин, я референт святейшего патриарха Алексия Второго.

— Здравствуйте, — сухо ответил языческий бог ветра, — узнаю ваш бас-баритон. Даже как-то была мысль предложить вам озвучить кого-нибудь в моем фильме.

— Спасибо, очень лестно. Мне поручено попросить вас прийти на аудиенцию к святейшему патриарху. Как вы на это смотрите?

Согласившись с предложением и отключив мобильник, Эол Федорович выругался:

— Прямо, глядите-ка, святейший-пресвятейший, так твою так! Кто их в святые записывает? Сами? Хорошо устроились, гражданин Ридигер!

Узнав, что муж вскоре отправится встречаться с патриархом, Марта Валерьевна повторила фразу Шарикова:

— Ну, будут драть.

— Ничего, даже интересно, — задорно потирал руки муж. — Так сказать, сцепиться. Посмотрим, чья возьмет!

Резиденция главного российского торговца опиумом для народа встречала торговца светотенью в старинном особняке в центре Москвы. Патриарх сразу обескуражил и обезоружил: лицо его источало добро, ласку, благодать и самое искреннее расположение. Руку ему Незримов, естественно, целовать не стал — еще чего! — а тот и не ждал рукочмоканья, сам протянул свою десницу не для поцелуя, а для рукопожатия.

— Здравствуйте, Эол Федорович!

— Здравствуйте, Алексей Михайлович, — ответил Незримов, нарочито подчеркивая: святейшими-рассвятейшими я вас называть не намерен. А то, знаете, меня попрошу называть «ваше талантливейшество».

Они сели за стол, украшенный большим хрустальным распятием, Державин вежливо удалился, дабы, как подумал режиссер, не участвовать в порке.

— Слушаю вас, — поджав губы, произнес Эол Федорович, весь змея подколодная.

— Я давно хотел с вами познакомиться, — заговорил Ридигер ласковым голосом. — Смотрел все ваши фильмы. Очень ценю «Голод», «Портрет», «Разрывную пулю», «Не ждали». И конечно же «Бородинский хлеб».

— Но не «Волшебницу», как я полагаю.

— Отчего же, — вскинул бровь патриарх, — я с удовольствием посмотрел ваше последнее произведение. Сильная идея, прекрасное воплощение. Кстати, у вас там Чистореченск на реке Чистой, и мы сейчас с вами в Чистом переулке встретились. Символично, не правда ли?

— А как же образ архиепископа Евлалия? — сам лез под анафему Незримов.

Алексий лукаво усмехнулся и вполголоса ответил:

— Скажу по секрету, это одна из лучших ролей в картине, и до чего же Петренко хорош в образе этого краснобая в рясе. Я не очень люблю этого актера, но тут должен быть объективным.

Незримова пронзило разочарование. Он-то приехал на смертный бой, а оказалось — на мирную беседу.

— А как же митрополит Кирилл?

— Ну что митрополит Кирилл? У нас же могут быть разные мнения? Скажу честно, такие, как Евлалий в вашем фильме, встречаются и в жизни. Увы. И я с такими беспощадно борюсь. Кстати, Евлалий означает «красноречивый».

— Я знаю. Он, по сценарию, даже имеет фамилию Краснобаев, только в фильме не удалось это использовать.

— Я бы мог назвать вам несколько имен наших архиереев, которые буквально списаны с вашего Евлалия Краснобаева, но не стану уж слишком откровенничать. Однако им я всем сказал: «Непременно посмотрите новый фильм режиссера Незримова, кое-кого там узнаете». Скажите, Эол Федорович, а как ваше имя в крещении?

— Что-что?

— Крестили вас под каким именем?

— Я не крещеный.

— Отчего же?

— А я вообще в Бога не верю. Уж извините за прямоту.

— Вот как... Знаете, есть такой анекдот: к Богу приходит апостол Петр и говорит, что к Нему пришла делегация, просят принять. «А кто такие?» — спрашивает Господь. «Атеисты», — отвечает Петр. «Атеисты?! Тогда скажи им, что Меня нет».

Незримов посмеялся, он никак не ожидал, что патриарх будет рассказывать ему анекдоты про Бога.

— Точнее, я верю, что Бог есть, — сказал он. — Но мне кажется, Ему глубоко на нас наплевать. Создал мир, а дальше — долбитесь-колотитесь. А иначе...

— Что «иначе»?

— Иначе следует признать, что это очень жестокий Бог.

— Вижу, вы много размышляли на эту тему. И размышляли горестно. А что сейчас намерены снимать, Эол Федорович?

— Замыслов много, но пока ни на одном твердо не остановился.

— А если я вам еще одну идею подброшу?

— С удовольствием ее рассмотрю.

— Николай Иванович! — кликнул патриарх своего референта.

Тот мгновенно появился с иконой в руках, протянул образ Алексию и снова удалился.

— Эол Федорович, вы сняли великолепные фильмы о врачах, о том, как они исцеляли людей. Сняли и про архиерея, пусть в отрицательном ключе. Теперь бы неплохо в положительном сделать. Я хочу вам дать идею фильма о великом враче, ставшем архиереем. Но продолжавшем лечить, делать операции.

Когда Марта Валерьевна увидела икону, подаренную мужу самим патриархом, она так и ахнула, кинематографически схватившись левой рукой за сердце:

— Ермаш-Барабаш!

— Что такое?

— Не может быть!..

— Да в чем дело-то?

— Да ведь это он!

— Что значит «он»? Это Лука Войно-Ясенецкий.

— Помнишь, мне тогда приснился сон, как хирург в операционной делает операцию и вдруг говорит мне, что у тебя в животе Ленин сидит, срочно надо делать операцию? И мы тогда сразу в Ленинград, и вовремя, Шипов успел тебя спасти.

— Да, конечно, помню.

— Так это был он! — И Марта указала на икону. — Он мне тогда приснился. Только здесь без очков, а во сне был в круглых очках. Видно, на иконах в очках не рисуют.

— Ты уверена? — Незримов взял образ и стал внимательно разглядывать.

Архиепископ Лука взирал на него строго и вместе с тем тепло, душевно, как родитель смотрит на своего сына, когда тот выполняет какое-то очень важное задание. В левой руке у него был жезл, правой он благословлял того, кто стоял пред ним. Хорошее лицо, очень хорошее. Только этот черный цилиндр с обрезанными полями, которые Незримову никогда не нравились на головах у попов: какой-то нелепый головной убор, сзади еще мантия свисает. Зачем они вообще так одеваются, эти попы? Почему нужны эти облачения? Неужто нельзя проще?

— Да, я на сто процентов уверена, это был он. Я, кстати, видела другие иконы этого Луки, но приснился мне именно этот.

— Мистика, — отозвался Незримов голосом помощника капитана из «Полосатого рейса». — Неужели такое бывает? Нет, не верю.

— Можешь не верить, но этот человек тебя спас тридцать с чем-то лет назад.

— А не хирург Шипов?

— Они оба. Вместе. Этот забил тревогу, а тот сделал операцию.

И Незримов, морщась, потому что не хотелось влезать во все это занудное и липкое поповство, стал изучать материалы биографии Луки Войно-Ясенецкого, чью фамилию зачем-то настойчиво писали в скобках, впрочем, точно так же, как Ридигера, Гундяева и многих других высокопоставленных долгополых. Материалов оказалось маловато, удалось добыть книги Марущака и Лисичкина, кое-какие статьи в журналах, но постепенно личность этого человека стала затягивать, и безбожник вынужденно вновь приехал в Чистый переулок, чтобы встретиться с Державиным, подготовившим для него ряд других материалов. Приглядевшись, Эол Федорович вдруг спросил:

— Николай Иванович, а вы у меня в фильме не хотите сыграть?

— Смотря кого.

— Да вот как раз его.

— Святителя Луку?

— А что, не разрешат?

— Неожиданно как-то. Дайте подумать.

— Времени на раздумья у вас много, я еще не решил, буду ли вообще снимать о нем.

Но он уже увлекся. Еще бы! Такой персонаж! По матери русский, а по отцу поляк, пшонк стало быть, Валентин Феликсович родился в Керчи, занимался живописью, впал в толстовство, потом разочаровался в нем, пошел в медицину, женился, родились три сына и дочь; когда у жены начался туберкулез, вся семья переехала в Ташкент, там их и застала революция. После первого ареста Войно-Ясенецкого болезнь жены резко усилилась, и она умерла, а он стал особенно религиозен, принял сан, оставаясь деятельным хирургом. В 1921 году на суде знаменитый заместитель Дзержинского, один из основателей ЧК Петерс спросил его: «Поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы верите в Бога? Разве вы его видели?» «Бога я не видел, господин общественный обвинитель, — ответил поп-хирург, — но я много оперировал на мозге и, открыв черепную коробку, не видел там ума. И совести там тоже не находил».

— Вот ключ к образу Луки! — воскликнул Незримов, прочитав об этом эпизоде. — Мгновенная и остроумная реакция. Без которой немыслим настоящий хирург.

Удивительное дело, но Алексий благословил своего референта сниматься, Державин позвонил и с гордостью сообщил о патриаршем благословении. Это, конечно, здорово, но до съемок, как говорится, семь верст киселя хлебать. Однако эскизы уже сыпались листопадом, режиссер рисовал будущий фильм, как рисовал каждый свой новый, в уме уже складывались куски сценария, и ах, как же ему не хватало Ньегеса! Сволочь Санчо, жирует в своей Испании, и нет ему дела до нового российского кинематографа.

Единственное благое деяние ныне ушедшего на покой Ельцина — назначение дня их свадьбы государственным праздником, и не просто очередной выходной, а День России! И в то же 12 июня установился обычай вручения Государственной премии. Незримовы не надеялись, но все равно втайне ждали. Конкурентов много, но все какие-то несерьезные, за исключением, пожалуй, «Любовника». Ну не «Кукушке» же давать Государыню! Стыдно и нелепо.

— Время олигархов, вот увидишь, лунгинский «Олигарх» получит, как пить дать, — нервно предрекал Эол Федорович.

— Фигушки, — с уверенностью возражала благочестивая Марта. — Мы получим. Вот увидишь. Волшебница наколдует.

Но получила, рогожкин кот, «Кукушка». Это вообще ни в какие ворота не лезет! Ну пусть бы «Любовник», не так обидно было бы, но эта похабень!.. Потомок богов от ярости стулом по полу шандарахнул. Напились и решили поехать в Питер отмечать очередную годовщину свадьбы и неполучение Государыни. Заодно с Григорием Терентьевичем повидаться, спросить, как он относится к трудам Войно-Ясенецкого.

— А я его лично знал, — огорошил Шипов. Хотя, собственно, почему бы ему его не знать, оба великие хирурги.

Незримовы сидели на даче в Комарово, жена Лида угощала вкуснейшими пирогами собственной выпечки, она еще больше раздобрела, красивая полнотелая женщина, или, как сказал бы Платоша, корпулентная, а Шипов еще больше высох, но по-прежнему называл ее малюсенькой.

— Лично?!

— В Крым к нему не раз ездил. Он уже тогда слепой был. Помнишь, малюсенькая?

И Терентьич принялся много и подробно делиться воспоминаниями. В конце пятидесятых он как раз встретился с Лидой, и они вместе каждый год ездили отдыхать в Крым, где Лука обитал в качестве архиепископа Симферопольского и Крымского. Непременно принимал у себя коллегу, часами разговаривали, делились своим медицинским опытом. Ермаш-Барабаш, да ведь это еще одна тема! Сделать третий фильм о хирурге Шилове, но теперь внахлест, две судьбы, Шилов и Лука. Где там наш Степаныч? Да ему уже под девяносто, пятый год нигде не играет, очередную книгу пишет.

— Григорий Терентьевич, как бы нам его воскресить?

Эх, не получится ничего. Надо другого актера брать, а без Жжёнова третий фильм трилогии о хирурге Шилове Незримов снимать не будет. Придется только про Луку. Жалко.

Терентьевичу самому было уже — хе-хе! — да не под девяносто, а под сто годиков, но он до сих пор работал, консультировал, диагностировал, помогал оперировать, а изредка даже сам делал операции, что в таком возрасте немыслимо. Но ни разу не оплошал, иначе бы больше не брался. Помнил всех своих пациентов. Очень горевал по Толику.

«Волшебница» прошла по экранам, кассу собрала, но расходы все-таки немного не покрыла, а ведь мечталось, что прибыль окажется вдвое больше расходов и можно будет закрутить свой собственный Эолливуд, на выручку пустить в производство следующий фильм и так далее. Эскизы перестали сыпаться листопадом, руки опустились, все равно мне не снять так же, как Мингелла, раньше надо было. Отговорочка:

— Я тогда про Ленина не стал снимать, теперь про святош не хочу. Не люблю попадать в струю.

— Колобочек ты мой, — смеялась жена. — И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.

Летом все вокруг завопили о чудесном явлении нового гения, фамилия Звягинцев обнадеживала, звенела серебром. Пошли смотреть — оказалось, сребрецо-то фальшивое. Дико раздражало, что актеры говорили невнятно, приходилось постоянно прислушиваться к их речи. Будто мертвые ненадолго воскресли. Да ну на фиг! Пусть Любля...ская дальше восторгами истекает и иже с нею, Мудозвягинцев какой-то, ей-богу! Много стал материться? Да, раньше не любил, а теперь так и тянет садануть матерком. Казалось, прошло мерзкое время девяностых, ура, теперь опять пойдем на взлет, но все больше стало казаться, что при пятнистом страну подсекли, при пьяном убили, а теперь хоронят, вспоминают, какая она была когда-то хорошая, и вот теперь лежит в гробу, заколачивай, подходите по горсточке кинуть. По определению Незримова, с появлением Звягинцева началась в России эпоха мертвенного кино.

Но вдруг посыпались неожиданности. Началось с того, что хорошей июльской ночью Эолу Федоровичу тоже приснился Лука Войно-Ясенецкий, вот так прямо он, и никто другой. Естественно, не в долгополой рясе и не в черном поповском цилиндре без полей, а белоснежным хирургом, склонившимся над пациентом Незримовым, которому только что сделал операцию, плотно зашил, похлопал по плечу и сказал голосом Любшина: «Ну вот, порядок. Твой день — мой день. А со Степанычем поторопитесь», — и, щелкнув снимаемыми резиновыми перчатками, принялся мыть руки в раковине, а прооперированного Незримова повезли куда-то в никуда.

— До чего же киношный сон! — возмущался Эол Федорович за завтраком, рассказав жене.

— Знак дает, — откликнулась та.

— Херак он дает. Где деньги, Зин?

— Дал знак — даст денег.

— Вот знаешь, не нравится мне это твое богословие. Может, ты уже на исповедь ходишь тайком?

— А вот храм у нас в Изварине восстановят, и пойду. Под этим храмом наш Толик лежит.

— Иди, иди, — пробурчал потомок языческих богов и добавил ехидно: — Аллилуйчики-помилуйчики!

В тот же день пополудни позвонил Ньегес:

— Ёлкин-Палкин! Ты жив еще там? Я в Москве. Надолго, на целых три недели. Может, забацаем сценаришко?

А вечером еще хуже: позвонил и Степаныч! Слабым, но все еще своим непередаваемым жжёновским голосом сообщил:

— Эол Федорович, я тут с Питером по телефону разговаривал. Угадай с трех раз с кем. Говорят, ты хотел меня в кино опять снимать, да раньше времени в гроб положил.

И — закипела новая работа! Снова замелькали эскизы, косточка за косточкой заскрипел скелет сценария, поскромней, товарищ Незримов, поскромней, смета-сметана тебе пока если и светит, то не тридцати— и даже не двадцатипроцентная, а так, жиденькая, отщепенец и подлец Сашка словно не имел столь долгого и мучительного перерыва в своей главной работе, набрасывал сцену за сценой играючи, как тореадор на арене. Он прискакал по какому-то своему бизнесу, в меру толстый, морда в модной щетине, почти не постаревший, в свои такие же, как у Эола, семьдесят с небольшим — вполне омбре виталь, то есть витальный, а ничуть не летальный. Сразу же огорчил:

— «Волшебница» получилась что надо, но я бы деталек подбросил.

— Каких, например?

— Она бы у меня работала уборщицей и всё-превсё видела бы через свое волшебное ведро, все пакости отражались бы в воде ее ведра, понимаешь? А когда бы начинала творить чудеса, надевала бы особенные волшебные резиновые перчатки. Такие длинные, золотого цвета.

— Вот ты кобельеро! Где раньше-то был? Действительно, классные детали. И пеликулу бы назвать «Волшебные резиновые перчатки золотого цвета». Хоть переснимай, ей-богу!

— Ничего не надо переснимать, — грозно встала над старыми друзьями властная жена. — Ишь чего удумал, идальго залетный, смущать режиссера, когда фильм уже на экраны вышел. Вам к вину что еще подать? Кончайте хлестать без закуски.

Да и Степаныч примчался к ним на дачу отнюдь не живым трупом, хоть и не на милицейском мотоцикле из «Берегись автомобиля»:

— Я, между прочим, еще вполне член, даже работаю в комиссии по помилованию. Что там, опять мне вашего Айболита играть определите? Я готов.

С ролью Луки тоже недолго определялись — конечно же Любшин! Наплевать на несходство, главное — сущность. И голос во сне был не Державина, а его, Стасика. Да и патриарший референт мгновенно ретировался, когда узнал, что по сценарию надо будет усы и бороду сбривать, когда герой в сибирские санатории путевку получит. Нет, братцы, негоже потом в Чистый переулок с босым лицом являться. Да и, знаете ли, погорячился я, при святейшем много не поснимаешься, дел выше крыши.

Милый и гениальный Стасик к своим семидесяти обрел полнейшую белоснежно-серебристую седину и в последние годы ходил с длинными волосами, усами и бородой, во всем этом блеске и снимался в недавних картинах — «Обнаженной натуре» Ахметова, «Кино про кино» Рубинчика, «Кадрили» Титова и других таких же, далеко не шедеврах. Перспектива бритья его возмутила до глубины души, но уломали и, естественно, съемку сцен, где он будет бритый, поставили на конец.

Увлекательный подготовительный процесс пулей навылет пробила смерть Лени Филатова. Бедняга отмучился. Инсульт, удаление обеих почек, больше двух лет на гемодиализе, донорская почка. Нигде не снимался, только из последних сил делал и делал телепередачу «Чтобы помнили» — об ушедших в мир иной артистах и режиссерах. Незримов еще взбадривал его: доживи до тех пор, пока обо мне можно будет. Но Леня не дожил. Стала ли для него пагубной роль в «Индульто», потомок богов не мог утверждать уверенно. После похорон Филатова на Ваганьковском он несколько недель не мог вернуться к работе над новым фильмом, кино казалось отвратительным. Но вернулся.

Посыл фильма, похожий на грибоедовское «Горе от ума», только теперь «Болезни от грехов», Эол Федорович сам же придумал и сам же воспринимал морщась: уж очень по-поповски звучит — но как переиначишь? «Болезни от плохих поступков»? «Сами себе создаем наши болезни»? Плохо. Марта съязвила словами Труса из «Кавказской пленницы»: «Излишества всякие нехорошие». Но смысл все-таки в грехах. Можно не признавать Бога, но отрицать наличие у людей грехов глупо. Именно осознание греховности отличает человека от остальных зверушек. Это не чувство вины, привязанное к боязни наказания.

Итак, хирург Шилов в конце пятидесятых встречается с хирургом и священником... Нет, не Лукой Войно-Ясенецким, пусть будет Валентин Феликсович Войновский. Ладно, в рясе, но непонятно, архиерей он или не архиерей, просто в черной рясе, с наперсным крестом, на голове не этот цилиндр, а вот такая обычная поповская шапочка. Скуфейка? Хрен с ней, скуфейка. Слова какие-то у них все аллилуйные. Очень Незримова раздражали все эти клобуки, епитрахили, дикирии-трикирии, антиминсы. Зря ты, Ёлкин, красиво же! Елеем пахнет! Ну и что, разве плохие запахи? Сейчас не об этом. Никаких сцен в церквях, никаких там каждений. Сцена встречи — на берегу моря, в Крыму, в белоснежной ротонде. Ротонда фигурировала в «Не ждали»? Да и хрен с ним, люблю ротонды, белоснежные, высокие, как бы образ храма, но лишенного всей мишуры, прозрачного, сквозь него ветры гуляют, да, я бог ветра, мне это близко, мамочка правильно имя выбрала, что может быть лучше ветра очищающего? А они вечно запрутся в своих молельнях, где не продохнешь, и давай еще кадить, елеем мазать, что там у них еще? Кстати, под Пятигорском на горе стоит именно ротонда под названием «Эолова Арфа», надо бы туда сгонять.

Пророчество, что со Степанычем надо поспешить, он запомнил и съемочный процесс распланировал так, чтобы сначала отработать Жжёнова, а уж потом все остальное.

Ньегес строил, как всегда, ловко и слаженно: не нравится эта сцена — запросто в два дня ее переписывал, лепил, клал новую печку сценария. Не надо, чтоб кто-то умирал или казнили? Хозяин барин, все нарисуем тонко и изящно. Они с Натальей прочно поселились на даче «Эолова Арфа», благо после реконструкции, которую Марта Валерьевна произвела в конце девяностых, стало еще просторнее, можно жить и за день ни разу не встретиться, разве только на пруду. С возвращением Сашки Эол вновь обрел уверенность в работе, ощущение веселого и тревожного рая, и фильм не раздражал, не мучил, а уже висел на кончиках пальцев, только стряхни, и вот он.

И деньги вдруг отовсюду повалили, патриарх на одного, другого, третьего барыгу надавил, те перечисляли баблишко, хотя непременно с кислой мордой говорили, что вообще-то не рискуют вкладываться в российское кино, ненадежное это дело. Ну и дураки, американцы испокон веку живут в буржуинском мире, и ихние проходимцы охотно в Голливуд вкладываются.

Вдруг и Адамантов вынырнул, но уже совсем в ином качестве, не в том, о котором Незримов, честно говоря, втайне скучал. Ему когда-то нравилось дразнить гусей, адреналинить себя смелыми беседами с Романом Олеговичем и его сослуживцами, а теперь в поле зрения объявился скучный холеный богач, находящийся в услужении у иных хозяев, еще более холеных и скучных богачей. Но все равно спасибо тебе, Легыч, по старой дружбе добился инвестиций у новых хозяев, скинули с барского плеча, хоть и не из любви к искусству, а чтобы лишний раз посветиться со свечечкой в руке рядом со святейшим на экране телика. Потихоньку бюджетец сколачивался.

Сашка со своей Наташкой укатили в свою Испашку, взяв с Эола и Арфы клятвенное обещание приехать на несколько месяцев к ним погостить, каждый день сплошная фиеста будет, но Незримовы отреклись от всех увеселительных поездок, дабы не тратить деньги, всем объявили себя затворниками, всякие там даты и Новые годы проводили скромнее какой-нибудь Ксеньюшки или Матронушки. Тьфу, вот еще что выташнивало потомка богов Олимпа, так это православное сюсюканье, всякие батюшки-матушки, свечечки-могилки, иконки-церковки и приторно-умилительное отношение к канонизированным святым, подразумевающее холуйский трепет: вы уж там замолвите за меня словечко перед сами знаете кем, чтобы у меня все было о’кеюшки, а после смертушки — прямым ходом в раюшко. Вот же ж залез потомок богов Олимпа во всю эту церковочную ахинею!

Давно лежала заявка и в Малом Гнездниковском, но там всем распоряжалось, как говорил Незримов, некое швыдкое, и оно к незримому сталинисту относилось конечно же точно так же, как некое люблянское, да и дружили они, Мишенька и Норочка, со стародавних времен, попробуй он дай денег агенту Бородинскому, она его из списка рукопожатных вычеркнет.

А тут — ёпэрэсэтэ, так все и хотят, чтобы Ёлкин поверил в чудеса! — накануне очередного дня рождения Марты власть в Минкульте поменялась, — вот еще одно слово, которое его бесило, — промыслительно, и там, где доселе атаманствовало самовлюбленное швыдкое, появилось вполне пристойное новообразование, красивое и благовидное, выпускник МГИМО, музыковед и педагог, ректор Московской консерватории, имя-отчество как у Пушкина, сам — высокий красавец русак; поймите, Эол Федорович, хозяйство мне досталось в разрушенном состоянии, поэтому не обессудьте, что не вся вами запрашиваемая сумма по сусекам наскреблась, может быть, чуть позже добавим. Да ладно, вообще никакой не ожидали с той стороны, а тут такая оздоровительная добавка. Теперь вообще спокойно можно начинать съемки, не роскошествуя, но и без скупердяйства. Ура, товарищи? Конечно же ура!

И вот она перед афишей, на которой Жжёнов и Любшин сидят, как двуглавый орел, прижавшись спинами друг к другу, смотрят в разные стороны с одухотворенным видом, руки покоятся на коленях, Степаныч весь в белом, а Андреич в черном, белый медицинский халат и белая шапочка, черная ряса и черная скуфейка, над ними золотыми, но некрупными буквами: «ИСЦЕЛИТЕЛЬ», еще мельче: «Фильм Эола Незримова по сценарию Алехандро Ньегеса». Ну что, поехали? Гасите медленно свет!

Второй фильм трилогии о хирурге Шилове заканчивался на берегу моря, третий — на берегу моря начинается. Долго, долго оператор мучает камеру любовной прелюдией, показывая морские крымские пейзажи, настраивая зрителя на спокойный лад повествования. «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво» — режиссер на съемках всем нутро выел этой пушкинской строкой. Он вдруг осознал, что именно этого добивался в свое время Таркаша, только переборщил малость, перетянул, и теперь потомок богов старался найти золотую середину между динамикой и неторопливостью.

Как бы хотелось взять в операторы Рерберга или Княжинского с их умением держать долготу, только предупредить: на треть от тарковщины, — но обоих сглотнула пучина девяностых, и он взял Дениса Евстигнеева, хорошо снимавшего у Абдрашитова «Слугу» и «Армавир». Не взял, а уломал, потому что сорокалетний сын великого актера Евгения Евстигнеева и актрисы-режиссерши Галины Волчек давно уже не операторствовал, заделался продюсером и, собственно, в «Исцелителя» пришел в продюсерском качестве.

Вот еще противная черта новых времен! Когда-то и знать не знали о каких-то продюсерах, их называли директорами картин и писали в титрах в последнюю очередь, главным и всеобщим продюсером, единым и неделимым, как КПСС, выступало Госкино. А теперь появилась свора в большинстве мало понимающих в искусстве, но имеющих талант размножать свое бабло. Хорошо такого показал Рубинчик в «Кино про кино» и, кстати, отменно сыграл сын великого Бондарчука, которого Незримов в целом-то всерьез не воспринимал, как если бы в киномир сунулся творить Платоша Новак, называл его мулатом и Бондарчукчуком. Первое прозвище пояснял тем, что покойный Сергей Федорович и здравствующая Ирина Константиновна любовно сошлись на съемках «Отелло», вот и получился сын мавра и белой венецианки.

— Посмотри на него, ведь он внешне типичнейший мулат.

— Смешно, но чушь собачья, — смеясь, возражала Марта Валерьевна. — Этот Федя родился лет через десять после того, как Юткевич снимал своего «Отелло».

— Не важно, у мавров сильные гены.

Второе прозвище Незримов выводил следующим образом:

— Не могу же я этого Бондарчука называть тоже Бондарчуком. Фамилия Бондарчук происходит как уменьшительное от фамилии Бондарь. А от Бондарчук должно быть Бондарчукчук.

— Опять-таки смешно, но тоже чушь. Фамилия Иванов происходит от Ивана. И что же? От Иванова должен быть Ивановов?

Мулат Бондарчукчук вообще-то славный малый, но всегда держал нос по ветру, и когда в девяностые Незримов оказался агентом Бородинским, Федюнчик как-то старался обходить его стороной.

— Эол Федорович, вот вы в свое время дружили с моим отцом, а меня как будто даже и не замечаете, — обиженно заявил он теперь, явившись на «Мосфильм», в кабинет, отведенный добрейшим и мудрейшим Шахназаровым под офис фильма «Исцелитель».

— Прости, дружок, я действительно мог бы тебя вполне задействовать в «Волшебнице».

— Вот именно, допустим, вместо Дармона, на фига надо было ему такие бабки платить, я бы в полтора раза меньше взял.

— И как вы все знаете, кому я сколько плачу, — усмехнулся потомок богов.

— И сейчас вы зря берете Жжёнова, — продолжил Бондарчукчук. — Георгий Степанович великий актер, но у него джентльменский набор болячек от чрезмерного курения. А вы посмотрите на фотографии доктора Шипова, когда ему было как мне сейчас, ведь я же вылитый.

— Согласен, но я снимаю Шилова, а не Шипова, и не в том возрасте, в каком ты теперь, а гораздо старше. Но ты не сердись, я найду для тебя роль.

— И вот еще что, — нахмурился Федя. — Я слышал, вы меня мулатом называете, якобы я от Отелло на свет произошел. Мне кажется, это по меньшей мере некрасиво. Я в шестьдесят седьмом родился, а папа с мамой в «Отелло» снимались в пятьдесят пятом. Прошу не называть меня впредь мулатом.

— Э, голубчик мой милый, — ласково ответил Эол Федорович, — мы с Тарковским друг друга вообще неграми называли.

— Как это?

— Просто и он, и я в разное время в Негризолоте работали.

— С Тарковским? Ну, коли так...

— А Катаев в книге «Алмазный мой венец» прозвище Мулат присвоил Пастернаку.

— Пастернаку? Тогда вообще ладно. Больше не обижаюсь.

Визит Феди Серге