Флегонт, Февруса и другие

Не рассказ, не повесть, не роман, просто честный отчет об одной случившейся поездке и рыбалке

С благодарностью Виктору Сергеевичу Максимову, уроженцу села Маковского

1

Как один день, вроде и был, вроде и не было — если смотреть отсюда вот, от этого момента, — прошел июнь.

Безоблачно и знойно.

Не Андалусия. Не городок Юма, штат Аризона. И на тебе. И у нас тут, в Сибири, оказывается, в географическом центре России, может не день, не два, а месяц простоять безоблачно и знойно. Ну вот, случилось.

Мы и забыли уж, как тучи выглядят, на что похожи облака. Тогда — в июне. После напомнило нам лето. Но это после.

Веял и ветерок, случалось и такое, но еле-еле, что даже сникший лист не шевелился на осине — на той всегда, какое ни стояло бы затишье, после известного удавленника, листва дрожит, — едва-едва, настолько вяло, будто не веял, а вздыхал, вспомнив вдруг что-то невеселое.

Для нас — на редкость. Для яланцев. Обычно — холодно и сыро, с нагонным резким сиверком, полуночником, как говорят здесь, или, как называют его здесь же, мокрогузым закатником, коварно наползающим с западной стороны — угла гнилого.

И угоди — хоть так, хоть этак — нам все неладно. В рай помести, и там нас что-нибудь да не устроит, быстро найдем, к чему придраться. Не сомневаюсь.

Посетовали, поворчали. Не без этого. Больше, конечно, старики. У тех то кости ломит, то давленне скачет, и все у них не немощь собственная, а погода виновата. На то они и старики. Еще и дачники, приезжие, да огородники из местных — у тех и сил уж нет, замучились с поливкой. Ты посмотри-ка.

И мне — хоть и не посажено и не посеяно на моем обширном, в полгектара, доставшемся от родителей земельном владении никакой мелочи, только картошка да сами себя сеющие — наследство мамино — укроп и лук-батун, а те не надо поливать, — и мне такое пекло в тягость. Одно спасение — на речке. Благо тех много рядом, есть и родниковые, и в основном, — на них желанная в такие дни прохлада; не досаждал бы гнус, не заедал бы...

Это я зря, не знаю, как и вырвалось. Гнуса не стань, туристы одолеют. Лучше уж комары, мошка, мокрец да пауты и слепни — к ним мы привыкли. И как спастись от них, приноровились. А от туристов?.. Ну не травить же. Не отстреливать. Хотя порой, по речке в лодке проплывая, глянешь на галечную или песчаную косу, загаженную ими после их ночевки...

Но не об этом.

Трава тогда уже пожухла, в начале лета, едва пробившись. В самой Ялани и окрест ее поляны, особенно на склонах, обращенных к югу, пожелтели. Скучно бродить по ним скотине, щипать несочное былье. Днем ни одной на косогорах не увидишь, даже и малого теленка. В лесу, в дубровах затененных кормятся, без пастуха, медведя не боятся.

В конец, холеры, обнаглели, что им и зверь уж нипочем.

Лишь густо поселившейся в заброшенных, оставленных людьми палисадниках и огородах рослой конопле, той хоть бы что — не побледнела, зеленой смолоду была, и снег ее застанет в том же цвете; вот до весны, известно, так не достоит, не выдержит морозов лютых — и увянет.

И не об этом.

Беда случилась у меня: сарай сгорел.

Не новый. Я еще службу срочную на флоте проходил, когда отец его соорудил, — давно — горбыль на крыше лишаем уже покрылся. Не от палящего нещадно солнца, не от зароненной искры воспламенился, не от окурка, а от ветхой проводки, многократно пережившей срок своей годности. То есть — беспечности моей: на все время находилось — на рыбалку и на долгое застолье с посетившими меня друзьями, — а чтобы заменить старый, советский еще, кабель, не удосужился и часу выбрать... И получи вот.

Сгорел, слава богу, не полностью. Крыша и частично стены. Лиственничные столбы и балки сохранились, только обуглились и закоптились, при этом прочность не утратив, век простоят еще и дольше, а потому мне и менять их не понадобилось. Еще и вот что утешает: зато не будут теперь гнить. Если и специально обжигают. Я не про балки — про столбы. Давно известно.

Июль прошел. И тоже насухо и жарко. Прямо как в Африке, а не в Сибири.

С парными, душными ночами. Уснуть, как бы ты за день ни умаялся, ни уходился, только в прохладных сенцах можно было, на полу, а в избе, на кровати — только под мокрой простыней. Но та быстро высыхала чуть ли не до хруста, и, чтобы снова намочить ее, вставать за ночь, пусть и северную, короткую, приходилось несколько раз — какой тут сон, мучение сплошное.

Перетерпели и июль, остались живы.

Весь месяц восстанавливал постройку.

Усердно. Чтобы перед родным, земным родителем предстать в вечности, когда подойдет и мой срок приложиться к отцам, со спокойной совестью, с чувством исполненного долга, глаза не пряча от стыда. Даже и на рыбалку редко бегал, в самый жор окуня и щуки. Кто меня знает, тот поймет, чего мне стоила такая жертва, — глядя на стоящий без дела в углу веранды спиннинг, зубы стискивал, чтобы желание утихомирить, или, как выразилась бы по отношению ко мне же моя бабушка Анастасия, свою хотелку обуздать. И с этим справился.

Восстановил.

Потратился изрядно.

Кто нынче строится, того не удивишь. Гвозди, профлист, доставка, саморезы. За одни распиленные, но не обработанные еловые и пихтовые доски выложил пятнадцать тысяч. Еще найти, где их купить — это в таежном-то краю, — сложно решаемым вопросом оказалось. И пилорамы есть, в Ялани только две — печки зимой народ отходами, лапшой, бесплатной топит, так ее много, — с досками плохо. Бум строительный, однако. И все-то плохо мы живем. Надо заказывать заранее, недели за две. Ждать я не мог, не тот характер.

Приобрел у таджиков (и не смешно уже, а горько — у таджиков!) в Полоусно, соседнем поселке, сороковку, на самом деле — разномер. К дому на Камазе подвезли, грудой свалили, а когда, дня через два или три, под навес доски начал перетаскивать, тогда и понял, что надули. Разбираться не стал — раньше надо было думать, пока им деньги не отдал, после-то что уж...

Но обошелся тем, что приобрел. И на стены хватило, и на крышу. И на забор еще осталось. Покосилось несколько пролетов, менять надо, а то завалится совсем — коровы ринутся в ограду. Не из-за голода, конечно, — нечем в моей ограде поживиться им. Из любопытства.

Такие твари, чище человека.

И уж не нынче, займусь забором следующим летом, если, конечно, доживу.

А почему так с досками-то худо? Не из-за бума только. Все кругляком в Китай увозят. Кругляк, кругляк. Облый лес, как говорили в старину. Беда, я думаю, не в кругляке, не в облом лесе. Как не в клозетах...

Но, так или иначе, скоро про наши места будут говорить: «Когда-то здесь простиралась глухая тайга, чуть лишь пощипанная, в меру, при монархии и при советской власти», — совсем скоро, лет через десять, то и меньше.

«Родились в тайге, — сетуют яланцы, — помирать будем в пустыне. Ну, не в пустыне, так в осиннике — тот скор на вырост, как сорняк».

А что осинник? Пусть не пустыня, но и не тайга, с которой мы сжились, срослись с которой...

Но не об этом, о другом.

Дотла сгорел бы мой сарай.

Дома меня на тот момент не было — азартно, но безуспешно, с утратой в результате уловистой блесны и сломанной без надежды на ремонт безынерционной японской катушкой, охотился на перекатистой Тые, левом притоке Кеми, за трофейным тайменем, — соседи, два брата, сыновья моих покойных одноклассников, вовремя увидели и потушили. Воды — как без нее тушить? — хватило: колонка тут же, во дворе, — спасло. Даже пожарников из города не вызывали. Ни на дом, ни на другие рядом стоящие строения огонь, к великой радости, не переметнулся.

Отблагодарил братьев. Двумя литрами водки. В Енисейск за ней специально ездил, в путний магазин с добрым названием «Хороший». Без меня и выпивать не согласились братья, скромные, — тушили мы, мол, но сарай-то твой, оно и верно, — был вынужден помочь, к утру управились совместно и благополучно. Солнце и не взошло еще, а я уже был у себя, в кровати. Без мокрой простыни уснул, спал до обеда. Взявшийся невесть откуда трелёвочник, сотрясая землю и отзываясь тревожно в стеклах окон, прополз натужно мимо дома — разбудил. Лесу уж нет вокруг — куда подался? На место совершенного им в недавнем прошлом преступления потянуло его железную душу?

Что ж не подумать так спросонья, я и подумал.

Наступил — неминуемо — август.

На Илью, второго числа, когда святой пописал в речки, запретив таким необычным образом людям в них купаться, когда громкоголосая кукушка, с легкостью и успешно вырастив своих птенцов, перестала куковать, разразилась, как положено для наших мест — из года в год так повторяется, — гроза.

Илья без грома не бывает.

Будто рвалась, удерживаемая кем-то или чем-то насильно, рвалась, назрев и перезрев, в наши места из дальних палестин — оно и впрямь, ни капли с неба за два месяца не брызнуло, не громыхнуло, не сверкнуло — и, все же вырвавшись, на нас напала.

А с ней, с грозой, как адъютант или денщик, и шквальный ветер заявился.

Ох, покуражилась, как скажут наши старики, подиковала. Одно название — бяда.

Повалило в тайге — легальных мало нам и черных лесорубов — деревья престарелые и неустойчивые, просеки целые пробило. На покосах разметало и пролило насквозь, до одёнок, смётанные, но не усевшие еще стога и зароды — сушили после, переметывали. Оборвало упавшими лесинами в нескольких местах по электрической линии провода.

Света не было в Ялани двое суток, пока наладили. Без холодильника — в жару такую! Без телевизора — уж ладно.

У кого-то сдернуло с крыши листы жести или шифера. У соседей, братьев, трубу кирпичную разрушило. Несколько кирпичей и за ограду даже выкинуло. Одним из них — стекло, не лобовое, в левой дверце, у Toyota Kamri выкрошило — кирпич лежал на пассажирском кресле. Прозрачным полиэтиленом, закрепив его черным скотчем, затянули временно, а для замены полноценной — карман пустой пока, давно не пополнялся. На вахту осенью поедут, на севера, пополнят — тогда и родное, тойотовское купят, вставят. Тут ли, в районе нашем, что-то подвернется, и закалымят. Кто б сомневался, закалымят — мастеровые, как Левша.

Мое поместье обошла стихия, пощадила. Может, учтя ущерб мой — погорельца. За что я ей премного благодарен. Лист толстой и громоздкой фанеры — лаз в погребок, по-нашему — ямку, где храню зимой картошку, прикрывал — в овраг забросило, в крапиву. Весь и ущерб. И то нашел потом, вернул его на место. Но что скрывать, понервничал изрядно, когда сверкало ослепительно и громыхало беспрерывно... еще ж и ветер страсть как буйный.

Куда деваться, пережили.

А пятого августа, в день рождения моей матери, царство небесное, позвонил друг детства, Петр Николаевич Головач, проживающий теперь в Енисейске, в тридцати километрах от Ялани, малой, скромной и, к великому нашему огорчению, вымирающей — как моей, так и его — родины.

Бывший летчик. Скорее — пилот. Окончил Омское... с отличием. Хоть и гражданской вроде авиации, но в девяностые, святые или смутные, будь они неладны — как сообщает под стопочку, таинственно прищурив попорченный глаукомой левый глаз, Петр Николаевич каждому новому собеседнику, а собеседнице особенно, — летал он штурманом и в горячие точки, с грузами. В какие точки и с какими грузами, не открывает. Спросишь, ответит сдержанно: да, дескать, в разные и с разными... давал подписку, мол, не разглашать. Допытываться, чтобы в шпионы не определили, не станешь — не дедушкина махорка — государственная тайна. И любопытства непомерного, в отличие от коров, в нас нет: тайна так тайна.

Однажды где-то в Центральной Африке их самолет Ан-26, «аналог, — всегда поясняет Петр Николаевич, — Ан-24», прямо на аэродроме обстреляли какие-то мятежники, но «удалось взлететь и смыться, и вот я, слава богу, перед вами».

Так оно, наверное, и было. Приукрасить — не преувеличить! — Петр Николаевич, туману жиденького ли нагнать, конечно, может, а в женском обществе, голосом вкрадчивым, под перебор гитары звонкой, уж и тем более, ну а соврать — так это вряд ли. Не вчера с ним познакомились, друг друга изучили. Жили на одной улице, учились в одном классе, вместе ходили на рыбалку, плечом к плечу рубились с городскими, приезжавшими на мотоциклах, с одной лишь целью — подраться, даже зимой, в морозы кляшшые, в Ялань, и якобы на танцы.

А потому уверенно и повторяю: предпочитает Петр Николаевич, мой друг детства, говорить правду, только правду, совсем немного, может, приукрашенную. Как у художника. У рыбака ли.

И я рыбак. Но я предельно честен в каждом слове, без прикрас. А как иначе? Начни немного привирать, пусть даже в малом, вроде бы художественном, тогда и веры мне не будет. Мне это надо? Нет, не надо. Вот я и честен.

Позвонил Петр Николаевич, о моем здоровье (не болит ли голова?) из вежливости справился, на свое (после вчерашнего) коротко пожаловался, мою мать, тетку Елену, именинницу, которую он очень уважал, помянул добрым словом и пригласил меня на Кеть с ним съездить. Он в одиночку, дескать, не решится.

Остановиться есть там у кого, мол, — не под открытым небом ночевать, на пустоплесье не придется табариться. Вдруг задожжит-то — не молоденькие. Оно и верно, не мальчишки.

Водитель танкетки, что туда отправится и которая стоит уже, задрав в азарте нос, наготове в Ялани, напротив остова бывшей церкви Сретенья Господня (раньше в ней был гараж МТС, теперь мазутная стоянка рядом), — добрый знакомый Петра Николаевича. С ним он уже договорился — возьмет, мол, место нынче будет. Дней через пять обратно. С ними же.

На Кеми рыбачить нам стало не то чтобы скучно, но не так интересно. Все изведано — омуты все и перекаты, — в досягаемой для нас зоне, не там, конечно, куда ворон костей не занашивал, не по всему течению реки. Это как ночью сворованный в чужом огороде огурец вкуснее, чем сорванный средь бела дня в своем, лом в чужих руках толще. Девки ли в другой деревне краше. Вроде этого.

На притоках Кеми дебри по берегам непролазные — тальник, черемушник, белоголовник, малинник, крапива, чапыга, — в такую духоту там и остаться можно, то есть — окочуриться; будем ждать зазимков, чтобы харюзовать на этих малых речках, — и жар спадет, и трава поникнет, и листва поредеет, и комаров уже не будет, и медведи в берлоги залягут.

В Кети, правом притоке Оби, рыбы, конечно, больше, чем в Кеми, левом притоке Енисея.

И в Кеми когда-то ее было полным-полно. Молевой сплав поубавил. На него больше пеняют. Другая ли какая причина повлияла — помха какая с неба пала, все потравила, сказала бы моя бабушка. Может быть, и помха, мало ли, многое в жизни повидала моя бабушка, пустое не говорила. И на Кети немного поселений, от одного до другого и клюкой бабке не дотянуться, крупных вообще нет, внизу разве, ближе к устью. А по Кеми — по берегам деревни, сёла, да и два города поблизости. Меньше там, на Кети, поэтому и рыбаков — немаловажно. Туда не просто летом и добраться. Правда, кетская рыба не такая вкусная, как наша, щепа щепой, да тиной пахнет, и благородной нет — ни хариуса, ни ленка, ни сига, ни тайменя. Одним словом, рыба в Кети только сорная. Но язи и окуни, пусть и тиной пахнут, попадаются знатные. А щуки, по рассказам бывавших там рыбаков, в том числе и самого Петра Николаевича, такие, что рвут любой крепости шнур или леску, пусть и японскую, как паутину.

И удержись тут от мечтаний.

На Кети ни разу не был, с сараем управился, дел особенных и неотложных по хозяйству успешно не вспомнил, скотины нет — заботиться о ней не надо, порыбачить на рвущую любой шнур и леску щуку представилось заманчивым, и я охотно согласился. Когда еще, решил, придется? А тут оказия — грех отказаться.

Женат Петр Николаевич на Шуре, Александре Артемоновне. Старообрядке. Какого согласия-толку, не скажу, тех в нашем обширном районе хватает. От поповцев, беспоповцев, поморских, часовенных, бегунов, голбешников, подпольщиков, скрытников, федоринцев и до каких-то дырочников, если такие существуют, а не выдумал их кто-то, как эльфов или хоббитов. Может, и хоббиты и эльфы существуют, я не знаю. Сдается мне, что Шура из часовенных. Родом она как раз с того, кержацкого, края. Родни у нее по Кети немерено — семьи у староверов многодетные. А направимся мы с Петром Николаевичем к ее родителям, а его, Петра Николаевича, — теще, разумеется, и тестю.

В Ялань он, Петр Николаевич, прибыл за день до отправления. К вечеру. Привез с собой — в Ялани магазина нет. Когда-то было целых два. И два ларька еще вдобавок. Запасов я не держу — сами они не держатся ли, а точнее, незаметно как-то исчезают, бывает, хватишься, и нет, — самогонку не варю — хлопотно. А покупать здесь у кого-то не испытанную Петр Николаевич не рискует. Кота в мешке, мол. Да и вправду.

Посидели. Но не очень. Рано вставать, собираться и при этом ничего не забыть, прежде всего — рыболовные снасти, а то случалось... когда с тяжелой головой. Об этом как-нибудь и расскажу, но не сейчас.

Поднялись затемно. Завтрак — еще с вечерних посиделок оставалось — разогрели. Перекусили. Петр Николаевич — с аппетитом, как всегда, я — поклевал, как говорила мама, в горло у меня с утра кусок не лезет. По стопке приняли, конечно. За удачное путешествие. Еще по стопке — за рыбалку. И все на этом.

Вспомнил вдруг Петр Николаевич, что Иван Александрович Гончаров где-то писал, что в России нет путешественников, все проезжие. Пришлось исправить дело — принять на грудь еще по стопке — за проезжих.

Все — это крайняя.

Железно.

Чаю крепкого попили. Собрались.

Проверили по составленному заранее списку — ничего вроде не упустили.

И тут так: когда Петр Николаевич сходил зачем-то огород мой посмотреть, будто его не видел раньше, скоро вернулся, и мне показалось, что выпил он не три, а пять стопок — еще и стременную и седельную.

Ничуть я этому не удивился. И не сказал ему ни слова. Мне с ним, как говорят, не целоваться. А на танкетке можно ехать и такому — навеселе. Там из корзины трудно вывалиться.

К десяти часам, закинув за спину рюкзаки, повесив на плечи каны и взяв в руки мешок с лодкой и спиннинги, направились мы к месту сбора.

Водительские права и ключи от квартиры и зажигания Петр Николаевич вчера еще в дом занес, а Nissan Almera, на котором и приехал, оставил возле березы, недалеко от ворот, впритык к моей «Ниве». Никто тут до наших машин не коснется. «Нива» всегда стоит открытая. Даже бензин за все время ни разу не слили. Ключ из замка не вынимаю. Соседи, если меня нет дома, а им срочно понадобилось, могут на ней и за водой с флягой на родник съездить. Или бревно, на столб или балку, лесину ли сухую, на дрова, к дому подтянуть. Оговорено. Просто так, конечно, ради баловства, девчонок на ней не катают, у самих есть на чем — на иномарке, пусть и с заклеенным пока скотчем боковым стеклом.

От Ялани, бывшего Сретенского острожка, до Маковского, бывшего Маковского острога, предстояло нам проехать волоком, пробитым в самом начале семнадцатого столетия служивыми людьми, стрельцами сотника черкасца Василия Рукина и сына боярского Петра Албычева, мансийского князьца. Малым, но непростым участком на единственном тогда пути в Китай. Волоком, по которому переправлялись грузы, почта, войска, переселенцы и ссыльные. По которому и протопопа Аввакума, яркослового невольника, с его детьми и верной женой Анастасией Марковной, на Байкал провозили. И многие известные люди — от Семена Ивановича Дежнёва, казачьего атамана и торговца мехами, устюжанина землепроходца Ерофея Павловича Хабарова до окольничего и воеводы Ивана Ивановича Лобанова-Ростовского самостоятельно проследовали. И предки наши, сорванные с обжитых мест там, за Уралом, разными ветрами и судьбами этой транспортной артерией сюда прибыли, иной лазейки не было, пока не появился южный путь — степью.

Семьдесят километров. А там уже по реке вниз по течению километров пятьдесят, но кто их там и измерял. По Кеми расстояние высчитывается поворотами-кривунами, а на Кети — песками. Так получается, что пятнадцать песков.

2

Маковское — вот оно какое,
Древнее сибирское село.
По-над Кетью, плавною рекою,
Словно чайка стала на крыло.

Это из стихотворения Игнатия Дмитриевича Рождественского, красноярского поэта и по совместительству специального корреспондента газеты «Правда», написанного им в 1968 году. Когда мы с Петром Николаевичем еще учились в школе.

Бывал, значит, здесь Игнатий Дмитриевич. С натуры сочинял, под впечатлением от въяве им увиденного. Соглашаюсь — живописно. Будь я художником, не утерпел, не удержался бы, на полотне изобразил бы обязательно. Хоть на бумаге. Непонятно лишь — а чайку занесло сюда откуда? Разве что — по Кети ориентируясь — с Оби. Если по волоку, то с Енисея. Не с Ледовитого же океана, не с моря Карского. Не ближний свет. Хотя кто знает... легкая на подъем, птица свободная, ей не заказано: куда хочу, туда лечу. В Ялань заглядывают чайки редко — но там рукой подать до Енисея.

И мы вот, много лет спустя, да и в другом уже столетии, на танке, как говорят здесь, то есть на танкетке — геологической, как говорят здесь же, — загруженной провизией для лесорубов, по вусмерть убитой дороге, про асфальт даже не слышавшей, добрались до древнего сибирского села, что на год или на два старше нашей Ялани и на год Енисейска.

С остановкой на перекус и передых от трясучей езды в бывшей деревеньке Рыбной, что овершила когда-то и без того высокую гору рядом с перекатистой одноименной харюзинной речкой.

Было в свое время в этой деревеньке, от которой только место, лесом пока еще не затянутое, и осталось, двенадцать домов с посадскими людьми, была в ней и почтовая станция, ям, на полпути от Маковского до Большой Ялани. Не одна Рыбная на Волоке стояла, еще несколько деревенек, но от них уже и следа-то не сохранилось.

А по всему волоку зело грязно, и для того на нем везде мосты великие построены ради множества грязей, и болот, и речек. А телегами через волок ходу за грязьми и болоты никогда не бывает. А жилья нет на том волоке, опричь одного места, только на одном месте есть изба, где живут люди.

Опричь одно место — Рыбная, наверное, ее начало.

Расположились мы на травянистой, не пыльной, обочине недалеко от поклонного креста, поставленного не так давно какими-то вдохновленными историческим интересом патриотами, отмечавшими деревянными крестами выбывшие в большом количестве из живых поселения в Енисейском районе.

Со стопочкой в помин самой деревни и последней ее жительницы, знаменитой в округе, знаткой по слухам, то есть ворожеи, Акулины Тимофеевны Барминой. Царство ей небесное. Такой традиции придерживаются все, кто проезжает здесь туда-обратно. Нарушишь традицию — осердится бабка Акулина, и не жди доброго окончания пути. Исполняют. Вряд ли из страха. Больше из уважения к одинокой труженице Акулине Тимофеевне, давно покойной. А то и просто повод выпить — редкий проезжающий, по Гончарову, мужик от этого откажется.

И мне видеть ее, Акулину Тимофеевну, доводилось, и я, глядя на нее, удивлялся молча: как часть природы, часть нашей тайги — обнатуренная. У нас на севере бабка Акулина Тимофеевна, а там, на юге, в глубине Саян, — отшельница Агафья Лыкова. Уж не общались ли они по воздуху, как говорится, в духе?..

Может, и так, возможно, и общались.

Но не об этом.

Следом за нашей танкеткой шла другая, точно такая же и тоже не порожняя, а груженная бочками с соляркой и бензином. Одна застрянет, другая вытащит — так только. Иначе долго ждать придется помощи. И в сырую землю вмерзнешь, и снегом засыпет.

Экстремалов, любителей грязь колесами помесить, самим от пят до макушки вымазаться да машины за просто так, из куража, угробить, сюда б на разных вездеходах — вот насладились бы с утеху, да, а после в Интернете роликами бы своими побахвалились.

У каждого свое.

Пока ехали — в огороженной металлическими уголками корзине, наверху танкетки, — все бока нам до синяков отшибло, требуху всю растрясло. Но рыбалка, как и охота, хуже неволи — мирились, никто насильно нас не гнал. Удобства нам никто и не обещал, хорошо, что подвезти согласились. Пешком мы, конечно, не направились бы — ноги сломать, в бездонной луже захлебнуться. В лыве, по-нашему, не в луже. Только рядом, вдоль дороги, обочиной. Но там колодник да заломы.

Раньше и самолет в Маковское летал из Енисейска ежедневно, Ан-2, который кукурузник... но это раньше, а раньше в Москве и кур доили, и коровы по небу летали. Теперь два раза в месяц — вертолет. Билет заказывай заранее. Да и кусается такой билет, не каждому по средствам.

Были мы в пути восемь часов. Включая перекус и передых. Длилось это не меньше часа. Успеть размяться да поговорить спокойно, не опасаясь прикусить язык, и в тишине, а не под лязг гусениц да надсадный рев дизеля.

В 1878 году, по записи в Путевом журнале по обозрению церквей Енисейского округа, это же расстояние от села Еланского — нашей теперешней Ялани, значит, — до Маковского епископ Енисейский и Красноярский Антоний в конном экипаже проехал за такое же время, даже быстрее. Останавливался он в деревне Рыбной, чтобы отобедать, передохнуть и размять свои епископские косточки, нет ли, не сообщает. Может, и не останавливался — поминать Акулину Тимофеевну тогда ему не надо было. Лошадей разве поменял.

«Поездка, — отметил епископ, — в село Маковское неудобством пути стоит больших затруднений. Не было возможности вперед в продолжение 7 часов, а обратно 6 часов сидеть сколько-нибудь спокойно в экипаже».

И тем не менее дорога в Маковское сто сорок лет назад, несмотря на сетование епископа на неудобство пути и большие затруднения, была явно проходимей нынешней. Хотя в обозрении челобитного дела енисейских пашенных крестьян 1630 года, ходивших через волок с подводами из Енисейска в Маковский острог, записано: «...а волок великой и грязной». Ну, это нынешнюю грязь они не видели, даже представить не могли, не записали бы такое.

Грязь грязи рознь, как сказала бы иная свинья. Нынче-то и танкетку нам порой чуть не скрывало, нас, трясущихся в корзине, мутной жижей едва не заплескивало.

И посидел бы он, епископ, восемь, да пусть семь часов, на верхотуре нашего геологического транспортного средства, по-иному бы взглянул на неудобства.

Но каждому свое, как говорится, и всему свое время.

Работы по прочистке этой дороги, прокладке гатей, сланей и починке мостов, кстати, в 1739–1741 годах производились силами крестьян, разночинцев и посадских людей Большой Ялани, то есть моими и Петра Николаевича предками. Размер оплаты был установлен еще Петром I из расчета пять копеек в день пешему работнику и десять копеек конному. Стоил этот тяжкий труд таких денег — на комарах да в непогоду, — не стоил ли, нам, потомкам, не представить.

Самое крупное единовременное перемещение людей по этой дороге, по Маковскому волоку, случилось летом 1653 года, когда здесь прошагало трехтысячное войско служилых людей из Москвы, поморских и западносибирских городов под руководством упомянутого уже окольничего и воеводы Ивана Ивановича Лобанова-Ростовского, направлявшегося в Даурию.

Трехтысячное!

В 1686 году тут же проследовало в Даурию посольское войско полномочного посла воеводы Федора Головина — ближайшего и виднейшего сподвижника Петра I — в составе 1100 служилых людей с 20 медными пушками и мортирой, запасами снаряжения и продовольствия. Целью экспедиции было определение государственной политики России к Цинской империи — Китаю.

Как их встречали взглядами и провожали маковчане и яланцы, в ту пору сретенцы еще? Мне интересно, посмотрел бы.

И вот еще что интересно.

В опубликованном историком Миллером дневнике китайского посольства, отправленного в 1712 году из Пекина к Аюке-хану и следовавшего в кочевье Аки возле Царицына, указывается, что в Маковском остроге члены посольства были любезно встречены и одарены шведским генералом Канифером, адъютантом Карла ХII, который вместе со многими другими офицерами находился здесь в плену.

Где Скандинавия и королевская Швеция, удивляюсь я, и где сибирский Маковский острог...

Бывает всякое, было и это. И не придумано, а писано пером, то есть закреплено в серьезном документе.

И поделом, думаю, генералу и другим шведским офицерам. Нечего было топтать своими пыльными ботфортами и острыми копытами лошадей землю русскую да задираться и досаждать русскому императору. За то и огребли.

А вот как сам китайский посол Ту Ли-Чэнь описывает встречу в Маковском с этим генералом Канифером: «В то самое время, как мы, стоя на берегу реки Кети, ожидали приготовления судов и съестных припасов, приежжал к нам Илимский градоначальник Лафариньте (Лав