Гардеробщик

...А все-таки я посетил галерею Церетели и видел там скульптуры высотой с трехэтажный дом. Поочередно глядя на российских императоров XIX века (трех Александров), я придерживал свой картуз, чтоб не свалился с темени наземь. Исполинские их фигуры, по замыслу скульптора, должны воплощать величие сих персон, а также и самого автора. Осмотрел и другие колоссы. В одном зале в боевой стойке дзюдоиста стоит такой же несменяемый, как и русские цари, президент Путин. Он строго смотрит на пришедших и закрывает собою часть зала, в которую редкие посетители с осторожностью (какова сила искусства!) норовят все-таки прошмыгнуть. В другом зале в образе дворника стоит приснопамятный нам Юрий М. Лужков. Весь мусор, сметенный им в городе, лежит у его ног, а за ним, надо полагать, благообразная чистота. Рядом, не обращая на него внимания, расположились характерные жители Иерусалима, сразу узнаваемые по ужимкам, пейсам и шляпам. Странным показалось то, что и у этих жителей, виденных Зурабом Константиновичем в Святой земле, и у нашего 18 лет бессменного мэра совершенно одинаковая обувь. Вот что это значит? Но мой визит имел другую цель. Набравшись смелого духа, я спросил сперва у смотрителя, а затем у дежурного консультанта: «Не сделал ли мастер скульптуру гардеробщика?» Оказалось, нет. «А может, у него есть творческие планы на этот счет?» Никто этого не знал. Хотел пройти на задний двор и посмотреть, что там, в огромных ящиках, но меня не пустили.

Когда мысли и поиски упираются в тупик, я отправляюсь гулять по московским улицам. Так я продуваюсь ветром и освежаю голову. На Бережковской набережной, в витрине дома никак неожиданно я углядел мраморную статую Аполлона Бельведерского. Сообщений о похищении из музея на Волхонке не было, так что я справедливо решил, что это был муляж музейной копии. Аполлон стоял на возвышении, между витринных рам первого этажа, его мужское достоинство почти упиралось в стекло и было на уровне лица среднего человека. Сотрудники офиса созерцали мощные мышцы плеч, спины и прочего, а уличные зеваки — лицо, грудь и остальное. Еще издали прохожие начинали любоваться грацией Аполлона, но, поравнявшись с ним, почему-то отворачивались. Тут же мне подумалось: это и есть образ посетителя общественного гардероба! Именно так он и должен выглядеть. Мужчина во цвете лет, сдавший верхнюю одежду, но стоящий совершенно голый, поскольку искушенным гардеробщиком он видим насквозь. И хорошо бы поставить их обоих на бульваре, на разных его сторонах, чтоб сквозь деревья и кусты они дружески друг на друга поглядывали. В протянутой руке Аполлона археологи и искусствоведы усматривают обломок какого-то предмета и две тысячи лет спорят о том, что это: часть лука, сосуда или букета. Как бы там ни было, я бы вложил ему туда гардеробный жетон, тогда бы парная композиция обрела свою смысловую завершенность.

Опять напрасные мечты. Снова я не продвинулся ни на шаг в своих поисках. Картинные галереи и музеи посещать, по-видимому, было бы тщетно. За сотни лет никакой художник не сподобился нарисовать гардеробщика за работой или на досуге, а археологи, находя пронумерованные таблички в культурных слоях на старых городищах, относят их к чему угодно, только не к нашему персонажу.

Очевидности, факты, прозрения и догадки перемежались с нераскрытыми тайнами и моими опасениями. От напряженных трудов и безуспешных умствований у меня опять разболелась голова, а в животе остро зашевелился камень, и я направился в подвернувшееся медучреждение с названием, кажется, «Онкл и Ник». И тут меня ждала удача! Да, я вспомнил, что видел это в других местах, и не раз! Видел, но отметал, не учитывал, не записывал, считая это то ли нехарактерным, то ли недостойным ученого внимания, то ли ни во что не вписывающимся явлением. Я обнаружил и зафиксировал новейший тип гардеробщика! Может, его вид и манеры еще не устоялись, может, я наблюдал переходный вариант на пути к машинно-компьютерному обслуживанию, не знаю. Вот его описание, судите сами. Человек до некоторой степени солидный и даже представительный. Хорошо одет, ни лицо, ни штаны не мятые, «пузырей» на коленках нет и в помине. Напротив, напротив, брюки отглажены, полуботинки начищены. В теплой фланелевой рубашке, поскольку близко от входа и в безрукавке, чтоб свободно оперировать руками. Значительно моложе привычного нам типа, и нет беретки, прикрывающей облысевшее темя. Нельзя и представить, чтоб он был в тапочках, чувяках или пимах. Не застанешь его врасплох, чтоб он сидел и в пол-лица, одним глазом, выглядывал из-за парапета. Всегда стоит и дружески приветствует посетителя. Часто даже выходит из-за стойки навстречу гостю, держа в руках номерок и плечики. Его обхождение носит характер равноправного сотрудничества. Он как бы от имени администрации вам помогает, а отнюдь не прислуживает. Его сдержанная улыбка или предупредительная серьезность говорит о том, что любой клиент этому учреждению настолько дорог, что не жалко командировать в гардероб и офисного сотрудника. Казалось, что в следующий момент его можно увидеть в регистратуре заведения или в договорном отделе за своим столом, но эти перевоплощения я не фиксировал. Он хорошо осведомлен обо всех делах своего учреждения и уверенно отвечает на любой вопрос пациента. Никакой услужливой суеты вы от него не дождетесь, спокойно и с достоинством совершает переносы, при случае сам может дать вам «на чай». Держать в своих апартаментах какого-нибудь милейшего Матроскина из чувства сострадания он никогда не будет.

Новейший тип гардеробщика не предполагает использование свободного времени для жевания или чтения; равнодушия или скуки на его лице, наверное, не бывает. На обед, должно быть, ходит по расписанию. В полном смысле слова он символ бодрости и спокойного гостеприимства. Чтобы утвердиться в своем мнении, я еще несколько раз посетил это уважаемое учреждение в разных его филиалах. И почти везде одно и то же. В гардеробном деле, я полагаю, наступает смена эпох. Скоро механизмы, роботы и эти вот гардероб-менеджеры вытеснят на обочину жизни старый, привычный и дорогой нам тип гардеробщика: пожилого, многоопытного работника, стреляного воробья, наторелого в своих делишках, хранителя не только одежды, но и времени, а также традиций обхождения, милой услужливости, старорежимной почтительности. Вскоре все будет практично, быстро, делово и очень-очень сухо. Не хотели подать гардеробщику за его труды и на бедность? Значит, будем банковской карточкой по железному рылу робота водить, чтоб взял, а потом вернул нам одежду. Или эсэмэски пускать с телефона, чтоб замочек механизма открылся. И в этой сфере личное общение уходит в историю. Переходный тип гардеробщика какое-то время еще будет существовать, но постепенно мимикрирует в оператора раздевальных машин, сидящего в прозрачной кабине за пультом своего гардероб-бюро, или станет каким-нибудь общим распорядителем в нижних залах учреждений. Того и гляди, гардеробное племя переведется совсем! И все мы — любители и ценители рукотворной гардеробной службы останемся у разбитого корыта. Но меня преследует другая картина, своего рода инсталляция, достойная самого Михаила Шемякина: торчащая пружина из креслица Екатерининской эпохи, пучок конских волос на ее остром конце, истертая материя по краям седалища и небрежно брошенный на резную ручку поношенный халатец — се есмь образ порушенной гардеробной службы.

Асфальтовым катком унификации атлантов и кариатид одёжной службы постепенно ровняют с землей, оставляя только холмик. Но все-таки их еще довольно много, они пока не сдаются, отчаянная борьба за выживаемость в самом разгаре, и конечный исход не вполне очевиден. Не угасает надежда, что фундамент службы, ее заповедные островки удастся сохранить, а личное обслуживание отстоять и даже вознести на новый уровень. И это несмотря на естественную убыль, сокращения штатов и стремление все электризовать. Именно эта грустная перспектива и подвигла меня на то, чтобы возвысить свой голос в защиту гардеробщика как символа последнего тысячелетия. А всем тем, кто трудится на ниве гардеробной или готовится к такому служению, и посвящается сей труд!

Присмотритесь-ка к нему повнимательней и посочувственней. Как будто разделяет нас черта, через которую нет перехода. С той стороны, как из зазеркалья, из-под густых, нечесаных бровей он смотрит на нас выцветшими, подслеповатыми глазами и говорит одними только ими: «И я был молод, энергичен, успешлив и свеж, а теперича вот туточки стою и смотрю на вас и все думаю, думаю, думаю...» А во многой мудрости, как написано в одной старой-престарой книге, очень много печали. Так же как и Екклесиаст, никогда не бывший гардеробщиком, многие из хранителей одежд наших могли бы грустно сказать, что «видели все дела, которые творятся под солнцем, но все это суета сует и томление духа».

Стороной стало известно, что некоторые из наших героев на отрывистом своем досуге на обрывках каких-то бумаг почитывают строчки древнепамятных текстов. Но что это за «словеса», кем навеяны или с каких книг списаны, точных данных доселе не было. Какие-то слухи ходили, но факты такого рода не были задокументированы и сведения казались неверными. Но, как говорится, на ловца и зверь бежит, и в руки мне, исследователю гардеробных уделов, попал наконец затертый пергамент испустившего дух гардеробщика с частью какой-то рукописи на старославянском языке. Под тряпичным абажуром домашнего торшера, с обшарпанною лупою в руках, вдохновенно и благоговейно я прочел строчки рукописного манускрипта:

 «Аще же именем святымъ кляхся, аще же лжекляхся, или мыслию хулихъ, или кого укорихъ, или оклеветахъ, или опечалихъ, или нечесомъ прогневахъ, или окрадохъ, или блудствовахъ, или солгахъ, или тайно ядохъ, или другъ достиже ко мне и презрехъ его, или брата оскорбихъ и преогорчихъ, или стоящу на службе умъ мой лукавый и лукавыя обхождаше, или паче лепаго насладихся, или безумно смеяхся, или кощунно глаголахъ, или тщеславихся, или гордихся, или доброту суетную видехъ и отъ нея прельстихся, или нелепыя мне поглумихся...»

Этот трепетный текст, безначальный и бесконцовный, не требует, как представляется, перевода и должен быть понят на интуитивном уровне, а музыка этих слов возникает самопроизвольно в душе у всякого, кто сочувствует гардеробному чтецу, столетиями взирающему на суетный мир из-за барьера.

Посему уместно прибавление и из более ранней эпохи. В античной Элладе, у греков-философов, созерцание как процесс и как полезное времяпрепровождение ставилось выше любой другой деятельности. И наши отъявленные, прожженные, довольно древние гардеробцы тоже подвержены такому бесцельному на вид занятию. Из этого плавно вытекает особая любовь гардеробщиков к ненарушаемому покою, тихим удовольствиям и маленьким радостям жизни. Да и вообще, гедонистический дух органически присущ всему гардеробному племени, но он не провозглашается ими открыто, не демонстрируется въявь и в достоинство себе напоказ не ставится. Это их плохо скрываемое качество имеет корни в древнегреческих учениях времен Сократа. Путь к счастью, по мнению, например, Аристиппа, лежит в получении максимального удовольствия, избегая при этом неудобств и страданий. В поведении и действиях отдельных гардеробщиков прослеживаются элементы философии Эпикура, в которой достижение счастья возможно только с помощью атараксии — освобождения от боли и беспокойства, а путь к нему — умеренное потребление жизненных благ и довольство достигнутым.

В связи с изложенным становится понятным стремление умудренных жизнью гардеробщиков любыми способами создавать себе минимальный комфорт в тех областях, о которых вслух не говорится, а если и говорится, то только околичностями, смущенно, вскользь и между своими. Вот что имеется в виду. Нередко гардеробный инвентарь включает в себя весьма необычный предмет, вещицу причудливой конфигурации, конструкцию прихотливого вида, в которой органично сочетаются приятие и отверженность, классика и авангардизм, экономность материала и расточительность формы. Но вместе с тем и также с этим — глухой металлический звон и бульканье с пузырями, легкость освобождения и неприятная пахучесть, острая в ней нужда и совершенная бесполезность. Это своего рода символ немощи и бездвижья. Речь о посудине специального назначения с функцией сбора органической жидкости. Эта вещь открыто никогда не применяется, на глаза никому не показывается, при инвентаризациях не предъявляется, но в будущий музей гардеробного быта, в отдел «Философия и жизнь», должна быть принята на полных правах экспоната. Судно, суденышко, «утка» — закрытый со всех сторон сосуд с ручкой на одной стороне и с широким раструбом-носом на другой. Он подавался лежачему больному мужеского пола для того, чтобы по легкой надобности тот не вставал с постели. Наши гардеробщики, сторонники эпикурейства, немного стыдясь и отчаянно скрытничая, держат в боевом резерве тщательно завернутый, а прежде промытый и высушенный этот предмет интимной сферы применения. Если ж гардеробный сибарит и ленивец, находясь на рабочем месте, будет уличен в его использовании, то после минутного замешательства он поскорее, но стараясь не булькнуть, а тем более расплескать, уберет посудину с глаз долой. Застегнувшись и оправившись, с невинными глазами и сделав вид, что ничего такого в этом нет, он процитирует Диогена, который тоже по мелкой нужде не выходил из бочки: «что естественно, то не стыдно». И убедительно возразить такому эпикурейцу, гедонисту, а в сущности, современному стоику весьма трудновозможно. Пристыдить, преукорить, сделать выговор тем более не получится, потому что для такого гардеробца наши пени и коризны как с гуся вода. «Собака лает, ветер носит!» — неслышно промямлит себе под фиолетовый, с крупными пупырками нос. И караван гардеробочной службы, не обращая внимания на брехню и порицания, продолжает свою поступь в истории.

В гардеробном равелине, в отгороженном углу за обрешеткой, на него действует принижающая сила обстоятельств, давление стен и сводов, чужого имущества и своих обязанностей. Но!.. Расправляя плечи, мысленно возвышаясь над бренным, он мечтает о достатке, покое и воле, попутно постигая глубокие и затаенные смыслы, превращая свой удушливый карцер, тесное логово, унылое гнездо в площадку для старта и свободного парения. А совершая незримые жертвы, он становится как бы жрецом своего невеселого капища. Нарушая его душевную тишину и умиротворение, посетители ежеминутно приносят дыхание улицы в общественный гардероб. Приемщик наших одеяний впитывает в себя все влияния, пропускает через свою большую душу, фильтрует, очищая и освежая среду нашего пребывания. А мы, того не замечая, выходим чуть добрее и веселее со своим имуществом и с кусочком его большого сердца. Сердца, которое вмещает в себя всех его прихожан с их носильными вещами и поклажей. Он же остается один в своем проеме, как живой портрет, обрамленный багетом гардеробной рамки, в облаке невидимой пыли и неявного своего обаяния. Разве что гардеробный кот, с которым он как с родным свыкся, ему иногда сочувствует и своим присутствием немного утешает. А по всегдашней готовности снять с нас лишний груз, какой бы он там ни был, ему нет равных во всей сфере обслуживания.

Более, чем кто-либо другой, он носит чужие бремена, иногда гордится, что делает это безблагодарственно и бескорыстно, иногда тяготится и мучается. Мудрость, помощливость и душевность в разных объемах, сочетаниях и пропорциях присущи каждому из гардеробщиков нашего Отечества и всем им, вместе взятым. Именно и только им — рыцарям чужих доспехов, кавалерам плащовок и «польт». За барьером, отделяющим гардеробщика от равнодушной и часто высокомерной публики, ему должно быть радостно и покойно хотя бы за то, что в своем заповеднике он может сохранять то, что в водопаде бесконечных дел люди не могут понять и почувствовать: необратимую текучесть жизни, душевную среди шума тишину, отстраненность от мира сего и одновременно сообщность с каждой его точкой. Как и мудрейший Соломон, многие из них могли бы говорить или думать так: «Не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: “Смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас».

И попробуйте с этим не согласиться! И попробуйте с ними поспорить!

А вспомните-ка роденовского «Мыслителя»! Не кажется ли вам, что знаменитый скульптор в аллегорической форме изобразил именно гардеробщика, хотя имел в виду премудрого философа, а позировал ему, как известно, боксер-стриптизер с улицы красных фонарей в Париже? Доказательств моей версии сколько угодно. Да вот некоторые. В зрелых своих годах Огюст Роден, завсегдатай ресторанов, салонов и других публичных мест, был чрезвычайно обжорлив и падок на женскую красоту. И где, спрашивается, он мог видеть глубокое погружение в самого себя, мучительное постижение неуловимой истины, как не в гардеробах этих заведений? Уж не в обществе ли молодых натурщиц, которые жили при его мастерской, попутно расхищая его коллекции? Или в канцелярии премьер-министра, куда он захаживал за новыми авансами и контрактами? А взгляните на нелепую позу фигуры мыслителя повнимательней! Такое сидение наклоненным вперед чрезвычайно неудобно и крайне неустойчиво. Можно с трудом продержаться лишь несколько минут — ровно такое время, какое имеется у любого гардеробщика в периоды между взятием и подачей. Сидение на самом краешке как раз и означает всегдашнюю готовность быстро встать и подойти к клиенту. Напряженность икроножных мышц показывает, что от сползания вперед гардеробщик, то есть «мыслитель», удерживается с большим для себя трудом. В такой позе долго не просидишь, не размыслишься. Только смотреть надо на правильную, а не поправленную фотографию. На большинстве снимков гранитный постамент наклонен назад, и получается, что бронзовый человече сидит ровнехонько. Редакторы изданий, не зная подлинного смысла изваяния, исправляют «огрех» великого мастера — заваливают фигуру на спину, уравновешивая тем самым позу горе-мыслителя.

И дальше: натруженные ноги говорят нам о том, что ему — мыслителю поневоле — приходится много передвигаться с грузом по тесным проходам, а также часто вставать и присаживаться. Установка правого локтя на левое колено исключительно неудобна и совсем уж неестественна. Попробуйте-ка занять такое положение, хоть для смеху, и посидеть так пару минут. В вашей голове будет одна только мысль — скорее сменить эту позу. И только гардеробщик, получивший неожиданную паузу, мог именно так присесть на табурет, ничуть не заботясь об удобстве, поскольку период отдыха у него очень краток, а прерванную мысль ему непременно и скорее надо додумать. Поскольку вот-вот подойдет новый клиент со своим облаком влияния и спутает гардеробщику прежние мысли, переменит его настрой, вызовет новые ощущения. Поэтому-то у него и нечувствительность к неудобным позам, какие можно частенько видеть, если, присматриваясь, экскурсировать по заведениям, и глубокая, отрешенная задумчивость, да-с. А вот сколько-нибудь продолжительное время удерживать свою голову заломанной кистью мог бы только натурщик Родена, поскольку он был атлет, привыкший к вывихам, ну и, конечно, наш гардеробщик в силу прежде указанных причин. Вместо обычного сиденья ваятель усадил его (не любомудрого философа, не легкомысленного боксера, а именно гардеробщика!) на массивный камень причудливой формы, иносказательно выражая этим груз прожитых промыслителем лет. Неотесанность камня показывает недостаточную образованность субъекта, что не исключает в нашем случае глубокомыслия. В целом типаж «Мыслителя» на редкость противоречив. Грубые формы лица и тела говорят за то, что это отнюдь не работник умственного труда, да и рельефные мышцы рук, ног и торса прямо указывают на давнюю привычку к работе преимущественно физического свойства. Профессиональному спортсмену или, скажем, грузчику в порту с такой архитектурой тела по их жизненному укладу не свойственно так глубоко и долго задумываться. Могут, конечно, иногда, эпизодически, но это совсем не типично. Почти сложенные колени дают нам представление о скромности персонажа, что опять-таки характерно только для работников сферы обслуживания в среде состоятельных господ. Работая над этой скульптурой, гениальный мастер обнаженных тел непроизвольно соединил в ней три разноплановых момента: идею, образ и факт. Выходя утром из увеселительного заведения, Роден видел усталого и задумавшегося гардеробщика, и этот живой образ, безусловно, осеменял его эфемерную идею. Но перед глазами во время лепки все время находился помянутый спортсмен специфической функции. И какую же мысль боксер-натурщик мог изобразить на своем лице, если вечером и всю ночь напролет он веселил публику своими причудами? От него на скульптуре только мускулистый торс, бычья шея и руки примата. Ценители и знатоки искусств считают естественным изображение мыслителя обнаженным, поскольку-де это в традициях классицизма. Но гардеробщики, солидарные с моим мнением, лишь тонко усмехнутся на это. «Знаем почему, — скажут они, — ведаем!» А я поясню, что таким вот образом автор неосознанно запечатлел интуитивно понятую им особенность многих наторелых гардеробщиков видеть своих клиентов насквозь. Спросите у гардеробных смотрителей сами, но перед этим советую хорошенечко их угостить. Так что описанное мной изваяние можно считать первым и единственным памятником гардеробщику в истории человечества. Лишь один недостаток присущ этому шедевру (что для первой, хоть и сильно запоздалой, попытки вполне простительно), а именно: отражена только одна сторона многотрудной деятельности гардеробщика, все другие стороны и качества, описанные ранее, никак не просматриваются, хотя и подразумеваются.

А все потому, что великий француз, «Наполеон бронзовой пластики», все время находился под парами различных воздействий и не смог сконцентрироваться и оформить свою идею в более конкретный и понятный образ. Когда мои слова и мысли дойдут до широкой общественности, наверняка найдутся знатоки и эрудиты, которые тут же обнаружат в своих государствах какие-нибудь художества и другие артефакты, посвященные нашему персонажу. И наперерыв будут доказывать свои права на первенство изображения и даже косвенного прославления гардеробщика. В подтверждение такой исторический факт. Как только Тарас Григорьевич Шевченко одним из первых в искусстве классицизма изобразил на холсте беременную женщину, крестьянку, и она стала широкоизвестной, так сразу в других странах стали оспаривать его первенство и доказывать, что у них такое давно уже было. Куда там, дескать, неизвестному малороссийскому крепостному художнику (также и поэту) открывать новые образы, темы, направления. Все уже давно в Старом Свете имеется. При этом будут ссылаться на рубенсовских толстых-претолстых дев, которых на его картинах кто только не соблазняет. Естественно, что многие из них должны быть в интересном положении, хотя бы и на самой ранней стадии. Немного отступив от темы, скажу, что московиты того времени, когда в Европе бушевал Ренессанс (первая сексуальная революция), в семейном кругу читали Домострой, а про беременную женщину говорили, что она чреватая или непраздная, а в российской глубинке и посейчас — тяжелая и брюхатая.

В этих видах и нам надобно что-то заранее подготовить, если мощная волна обсуждений первенства отражения в искусстве персоны гардеробщика подкатит и к нашим границам. В качестве спорного примера можно сослаться на известную скульптуру Мухиной с окончательным названием «Рабочий и колхозница». Если повнимательнее в нее всмотреться, то можно понять, что пафос композиции вполне соответствует вдохновенной работе гардеробщика и гардеробщицы в условиях нового времени. В стремительной позе работников отчетливо проявлен энтузиазм, который присущ, но не всегда заметен очень многим нашим гардеробщикам. В период тогдашней реконструкции серп и молот уже были устаревшими символами и в эпоху индустриализации совсем никуда не годились. Эти примитивные орудия символизировали лишь отсталость экономики, и правильнее их надо бы вложить в другие руки статуй, в те, которые у них откинуты назад.

Я отчетливо вижу газетный и плакатный энтузиазм тех лет, начиная с октября семнадцатого года. И то, как молодые гардеробщики — юноша и девушка, новые хозяева страны — энергично и радостно протягивают номерок сдавшему реквизированную у буржуя шубу посетителю, скорее всего партийному боссу. Если же фигуры развернуть друг к другу лицом, то трактовка несколько изменится, но революционный порыв ничуть не уменьшится. Получится, что гардеробщик принял от женщины, например, кожаную комиссарскую куртку и вручает ей номерок, а она ему прокламацию. Пафос композиции и в этом случае вполне оправдан. Замысел Веры Мухиной, скорее всего, был направлен не на воспевание абсурдной идеи — отсталости экономики, а исключительно на демонстрацию равенства полов во всех областях государственной жизни, в том числе и в сфере обслуживания, но никак не на прославление классового союза. Он-то в тридцатых годах как раз окончательно и распался, поскольку относительно свободные рабочие получали какую-никакую зарплату, а крепостные колхозные крестьяне после целого года работ «за палочки» — лишь немного продуктов в конце урожайного года. Да еще несли и другие повинности — платили государству налоги в денежной и натуральной форме. Моя трактовка, что эти люди в халатах могли быть по первоначальному замыслу скульптора именно гардеробщиками, очень существенно подтверждается записками самой Веры Игнатьевны, сделанными в 1937 году, как раз перед отправкой статуи в Париж. В них о ленте вокруг женского образа говорится, что это шарф (!).

Скульптор И.Шадр (настоящая фамилия Иванов), проявив талант в России, затем, учась в столице Франции, консультировался у помянутого выше Родена, и под его прямым влиянием уже на родине создал скульптуру «Сеятель», в которой, при образном восприятии, можно усмотреть работу гардеробщика, рассеивающего номерки среди публики во время массовых раздач. Впоследствии этот образ перекочевал на советские червонцы, но даже самые щедрые из иностранцев или партноменклатуры никогда не жаловали ими гардеробщиков.

Перебросим хлипенький мостик и в современность. В Москве, на улице Международной, недавно построено большущее здание-башня в виде литеры «Г», если смотреть на него от Рогожской заставы. Очерк этой преогромной буквицы приближен к шрифту «Академия», а сама постройка с опорой на соседний корпус напоминает принагнувшегося, колупающегося за стойкой исполинского гардеробщика. Вполне себе полагаю, что это не осознанная архитектором идея, наитие свыше, непроизвольный намек, восполняющий исторический пробел умолчания. И это несуразное для многих сооружение может быть первым шагом ко всемирному прославлению вокруг помянутых персон.

Но есть и второй шажок, более уверенный и определенный, вплотную подводящий нас к искомому персонажу. Сделан он в Голландии и сразу же, как в начально петровское время, был подхвачен в России. Ждун! Это премилое, душевное существо, для нас почти родное, покорное своей участи, уповающее на милости судьбы и безмолвно просящее пособлений. По мнению отечественных разносителей одежд, а они в этом деле первые эксперты, это не что иное, как воплощенный образ нашего голубчика, терпеливо ожидающего конца смены в летний период! Но об этом пока никто не догадывается, а гардеробщики до поры помалкивают, хотя вполне могли бы «едиными устами вопияху» провозвестить об этом городу и миру. Мне же, неуемному, бегущему впереди паровоза, как всегда, удержу нет: что на уме, то и на языке.

И все же, все же... Настоящего посвящения гардеробщику в многовековой культуре наших народов мной не обнаружено; вероятно, что его и не было. Хотя наверняка имеются изваяния или картины, лишь намекающие на сближение людей в момент какого-нибудь обмена — вещами, словами, энергетикой, — но их смысл не проявлен, зашифрован и от исследователей скрыт. И надобен особый подход, чтобы полностью разгадать значение таких шедевров, как Аполлон (с номерком в протянутой руке), мыслитель (присевший за гардеробной стойкой), сеятель (с жетонами в кузовке), бросивших свой завод и колхоз тружеников социализма. «Девятый вал» Айвазовского отчасти нам дает понятие о работе гардеробщиков, когда происходит массовый наплыв в раздевалку. Литературоведы же, читая в пушкинских черновиках наброски о социально маленьком человеке («Он одевался нерадиво, всегда бывал застегнут криво»), никак не предполагают, что автор вплотную подошел к образу гардеробного смотрителя того времени, будь то в народном театре, в придорожном трактире или в доме терпимости. Но гардеробщик в его поэзии и прозе так и не проявился, а смотритель стал станционным. Чуть переиначив слова другого классика, можно сказать, что без гардеробщиков наш народ не полный. Кажется, что только поэт Артемьев, имея в виду именно этих лиц, написал: «Какой-то странный здесь народец, нигде такого не бывает...» — но не решился продолжить скользкую тему и свернул на всегдашнее российское неустройство. Работа Ляминой и Эдельмана «Интеллектуальный гардероб императрицы» из-за недостаточной глубины и внимания не может быть причислена к произведению о гардеробщиках при царствующих в то время особах. Все творчество писателя М.И. Альбова, заслоненного великими прозаистами ХIХ века, посвящено маленькому человеку, но до гардеробщика и он не опустился. В литературе эмигрантской у Ивана Шмелёва содержится упрек официанту Скороходову: «По чужим карманам гуляете!» Но как осуществлялось вторжение в швейцарско-гардеробную сферу (в то время она была перетекающе-совмещенной), осталось для читателя непонятным. Михаил Шемякин, долгие годы живущий в зарубежье и сохранивший духовные связи с родиной, в своих причудливых рисунках по сюжетам русской классики создал многое, что может быть отнесено к личности нашего гардеробщика. Однако двойной и тройной подтекст без помощи автора не разгадать.

И ведь кто, как не лирически настроенный гардеробщик Отечества нашего, с журавлиной тоской провожает гостей своих, ставших ему за краткое время общений душевно близкими, почти родными? Или тех, кого он годами наблюдает и растит! За несколько бегучих лет первоклашка чуть выше парапета под его неусыпным присмотром становится юношей и дылдой, модной и яркой девахой. И все его питомцы, покидая учебное заведение, забывают сказать одёжному хранителю издушевное слово «прости». Песня-вальсок о журавушках с тоской об ушедшем написана и звучит именно и прежде всего как посвящение школьному гардеробщику («Мы его не слушались, повесы, / Он же становился все белей»). Видимо, надеждой и упреком служат человеку журавли. Но не все его выпускники пропитаны высоким лирическим и ностальгическим чувством.

У выразителя русского духа поэта Владимира Высоцкого есть строчечки о том, что душевнобольного доставили в палату «с номерочком на ноге». Это полноценный намек на работу психбольничного гардеробщика. Мало кто в таких учреждениях искренно и содушевно заботится о новом пациенте. Одеть такового в удобную рубашку с завязывающимися рукавами на спине, конечно, хлопотно и трудно, но делается это для его же пользы. Однако благодарности санитарам никто из обслуженных и их сородичей не выражает. Не то что наш брат гардеробщик, заботливо прикрутивший жетончик, а в журнале приемов химическим карандашом, слюнявя грифель, записывающий против номера фамилию, инициалы и примерный диагноз. И если анамнез теряется, а больной скрывает или не помнит свое имя, то за справками ид