Гардеробщики

Прошлым летом (в старину сказали бы летось) состоялось мое посещение загородного ресторана то ли «Московия», то ли «Прасковья», сейчас уже и не вспомнить. Внешний вид его и постройки рядом напоминали богатый городской посад эпохи Древней Руси. Опоздав к началу застолья и едва вошед в ресторацию, я кинулся искать гардероб, поскольку нужно было сдать легкий обкапанный плащик (в позапрошлом веке он звался крылаткой). Но найти его было не просто, так как он был замаскирован под бревенчатый терем с резными наличниками и ласточкиными гнездами под застрехами, а с краю вытесанного охлупня, на высоком коньке гордо восседал сказочный петушок. Возможно, что внутри гардеробной избенки стояла русская печка, рядышком с нею голбец и спуск в подпольные клети, но это уже мои домыслы, навеянные первыми впечатлениями.

А и самого гардеробщика не так-то просто было узнать: в расшитой косоворотке, опоясанный плетеным кушаком да с шелковыми кистями, а на ногах, наверное, были яркие шаровары и сафьяновые сапоги с узорами на голенищах (по-устаревшему лексикону прозывались халявами). Прянично-лубочный видок его усугублялся затейливым чубчиком, сдвинутым набекрень картузом и прожилочным румянцем на дряблых щеках. Немного, правда, портила впечатление крупная мочалистая бородавка у самого закрылка носа, но он ее слегка прикрывал ладошкой, опираясь локтем на оконный косяк, либо, как птица, поворачивал лицо боком и так смотрел на подошедших. О ту пору я еще не был «тертый калач» в делах гардеробных и не сразу распознал расписные хоромы как место для хранения одежд. Но меня поразило другое. Сложив заскорузлые руки, похожие на корневища старого дерева, давно немолодой тряпчий стоял в проеме оконца и, блудливо улыбаясь, безотрывно глядел на дивчину с русою вдоль спины косою. Она была в цветном сарафане, в изящных черевиках, с сильно подведенными очами и яркими румянами на пухлых ланитах. На голове красовался блестящий кокошник, чело перехватывал лобный венчик, а выя охвачена шейной гривною. Покатые мягкие плечи покрывал узорный плат. По старым временам ее б назвали доброзрачною. Эта дева с неясными функциями буквально притягивала взгляды всех входящих и выходящих, а гардеробщик, в далеком прошлом добрый молодец, с нескрываемым обожанием неотрывно за нею следил. Вероятно, он особенно ей благоволил и услаждал себя тем, что все свое свободное время вожделенно ее созерцал, при этом сухо облизывался. По мере удаления красной девицы он высовывался все более, так что вскорости мог бы и вывалиться наружу. Когда же она приближалась, этот чудак, словно улитка, обратно втягивался в свой домик и даже слегка приседал на корточки. Особенно он задерживал взгляд на кончике косы, который почти горизонтально располагался на ее филейной части. (Полагаю, что в ресторане вполне уместно и оправданно употребление такого гастрономического термина.) Никакого дисбаланса формы у пышной красатули не было, так как спереди ее фигура уравновешивалась такой же массой и объемом, что, как мне тогда показалось, особенно нравилось гардеробщику, снедаемому плотолюбивыми помыслами.

Я уже стоял рядом, шевелился, шуршал, откашливался, но обратить хозяина избушки к своим обязанностям так и не мог. «Да-а, — подумалось мне, — такого кобеля не отмоешь добела. Гардеробщик-похотливец, гардеробщик-блудодей... Седина в бороду, а бес в ребро!» Но возможно, что мои выводы были поспешны и я неправильно все расценил. Интересовался он не сочной особой как таковой, а прекрасно сшитым, слегка обтягивающим, с цветочным орнаментом историческим костюмом, черевиками с опушкой, красивым плато с вышивкой и оторочкой, а также искусно заплетенною цветными лентами русою косой. А коса, как известно, русская краса! Но, как бы там ни было, учитывая склонность гардеробщика к такому виду развлечений, союз этого деятеля и уборщицы в данном ресторане никак не мог быть ни тесным, ни надежным, ни душевным. Но что об том рассуждать, у всякой избушки свои поскрипушки!

В череде гардеробных событий в пунктах общественного питания имеется еще одна история. Две давно не видевшиеся подруги (дамы не первой молодости) направились отмечать свою встречу в «Джем-клуб», что у Сретенских ворот. Как раз где-то здесь 310 лет назад князь Пожарский с ополчением отбивал вошедшие в Москву польские легионы, был ранен в ногу, долго хромал, поэтому на Красной площади он сидя внимает призыву Минина-Сухорука. Но в тот момент подруженьки об том не вспомнили и экскурсировать по историческим местам не стали. Достигнув цели и шумно ввалившись в элитное заведение, подали гардеробщику свои красивые вязаные «польта». Однако реакция застоечного работника их крайне удивила. Он держался отстраненно и от клиенток, и от поданной одежды и, не вынимая рук из карманов, сообщил, что через час в кафе придут артисты и право занятия столиков имеют только те, кто заранее купил билеты, а они все давно уже проданы. Начались уговоры. Взяв с посетительниц слово, что те не задержатся дольше положенного, принял у них одеяния. Когда обилеченная публика стала собираться, наши девы покинули зал. Будучи слегка навеселе, подали гардеробщику номерочки. Тот, интуитивно поняв, что с них ничего не получишь, хмуро выдал им пальто-кардиганы. И тут одна из них вдруг стала нахваливать гардеробщика за строгость правил, порядочность, хорошие манеры и неувядшую мужскую привлекательность. Недоверчиво он слушал только первые полминуты, затем стал таять, мякнуть, добреть, улыбаться, задушевно поблагодарил, ничего не опровергнув, и предложил через барьер обняться. Певшая ему дифирамбы (выпила два коктейля) телесно и щекою прижалась к соблазненному гардеробщику и даже двусторонне его чмокнула. Другая же (выпила кофе с ликером) уклонилась от объятий и лобызаний, но выразила полную солидарность с подругою. Разгоряченный, обольстившийся кафейный раздевальщик вырвался из-за стойки и, несмотря на прибывающую публику, отправился их подручно провожать. По пути до выхода он выражал им ответные чувства и настойчиво стал приглашать явиться в его дежурство, сулил бесплатный кофе-чай и сидячие места на любой концерт. Обменявшись обещаниями новых встреч, они расстались. Уже изрядно отдалившись, почти у берега скрытой Неглинки, подружки оглянулись и увидели, что гардеробный кавалер зашел за угол и, растрепанный, раззадоренный, обнадеженный, машет им вослед рукою.

В профессиональных кругах гардероб-сообщества встречаются и такие индивидуумы, которым свойственна некоторая манерность, явная или скрытая претенциозность с расчетом на внешний эффект. Это становится заметным, как только они начинают действовать. Само собой, это не те гардероб-манипуляторы, которые годами, словно роботы, исполняют однообразные операции и физиономия у них — застывшая маска. Нет, персоны, о которых идет речь, работают с огоньком, с неувядающим энтузиазмом и всякое свое мановение и финт наполняют практическим смыслом. Вполне даже возможно, что в свободное время такой гардеробец не пролеживает бока у телевизора, а дома перед зеркалом оттачивает мастерство, шлифует движения, стараясь придать своим действиям элегантность, красоту и значительность. Выражение лица должно быть соответствующим, на их языке — активным фоном. И это никогда не проходит впустую, ведь красивым, осмысленным жестом можно порадовать и даже поразить ценителя, вызвать у него желание сердечно отблагодарить. А оброк, сбираемый за искусство, завсегда ненавязчив и выглядит очень естественно и вполне оправдан.

Если же какой гардеробщик театра на досуге или во время обмена вещей на жетоны пробует себя в артистическом жанре (маленько играет глазами, показательно жестикулирует, замерев, произносит монолог из пьесы), то коллеги про такого насмешливо и мнимоуважительно гуторят: «Эвона наш актеришка опять кобенится!» А по бытословию прежних времен, в устах старожилых гардеробцев это словечко как раз и означало «играть в театре свою роль». А кто его упрекнет в том, что на раздаче-выдаче гардеробщик играет роль чужую?!

Но в гардеробном деле способностей нужно проявить гораздо больше, чем на сцене театра, с отрепетированной ролью и затверженным текстом, поддержкой коллег и подсказами суфлера. Помогает артистам собраться и волосатый кулак режиссера, показанный им из-за кулис. Но наши рафинированные гардеробщики ощущают себя наособицу, не мешаются в общую среду посредственных работников, не заискивают перед клиентом и никогда, как сказали бы в простом народе, не мечут бисер перед свиньями. Они не просто подают и принимают одежду, а, находясь в исключительном круге функций, лицедействуют в своем амплуа и ждут в ответ чуть ли не аплодисментов. Хотя от чаевых не очень-то и отказываются, но поднести им нужно с почтительностью и не мелочась, чтоб не увидеть отравленное выражение лица как результат оскорбленного самолюбия. Всем, кто обслуживается в гардеробе, эти субъекты дают почувствовать, кто здесь главный исполнитель и постановщик, а статисты пусть проходят чередою. И прежде чем таковые начнут действовать, их можно распознать по внешним признакам. Они, как правило, но не обязательно отменной корпуленции, выглядят солидней и представительней многих своих клиентов и тем более коллег. Каждое движение у них выражает значительность. Как бы сошедшие с оперной сцены, имеют высокий рост и, как говаривали в старину, «самоварный» корпус. В особых ситуациях, когда хочется еще и поважничать, выставляют грудь колесом и шумно дышат, раздувая ноздри. Никогда не носят трико, переменяя их с зада на перед, чтоб скрыть пузыри на коленях, которые, даже ушитые, не заглаживаются. Служебный халат не приемлют (в царское время это была одежда арестантов), шаркающие тапочки не признают. Хотели бы носить костюм с отливом, пристяжную манишку (по-старинному гаврилку) и бабочку под воротник, но опасаются подтрунивания и обидных насмешек. Вообще, даже нижняя, маловидимая часть у таковых персон может быть вполне традиционной и непритязательной, но верхняя часть туловища всегда образцовая и часто выше всяческих похвал (если похвалы достаточно скромные).

Встречались и в старомодных, в лучшие года носимых, дорогих костюмах. Многие из таких персон перед выходом на публику пульверизатором с резиновой грушею опрыскиваются одеколоном «Шипр», запасы которого, сделанные лет 30 назад, еще не иссякли. В частности, видел такого гардеробщика, который, обслужив, уходил за занавеску, словно артист за кулису. По приглашению из зала вновь появлялся, раздвигая шторки двумя руками, замирал на месте и прежде смотрел, кто призывает и зачем. Показав себя таким образом и оценив ситуацию в зале, он первым широким шагом с наклоном корпуса вперед делал энергичное движение к рампе сцены, но сразу же сбавлял темп, переходил на мелкие шажочки и косоходом семенил в сторону клиента. Как бы собирая аплодисменты, он делал ритуальный полукруг и наконец вставал вполоборота напротив. Одними только бровями он вопрошал своего визави, выражая одновременно и готовность («Чем могу служить?»), и недоумение («Чем обязан?»). Когда выяснялось, что визитеру требовалось сдать или получить нечто прямо относящееся к его функциональным обязанностям, гардеробщик-артистище, гардеробщик-лицедей с небрежным шиком откидывал полу двубортного пиджака, бывшего модным лет 40 назад, и принимал к исполнению вещь. В зависимости от внешних обстоятельств и вдохновения, а также от публики, реагирующей на его действия, он разыгрывал микросцену, добавляя в свою игру элементы пантомимы. Не исключаю, что у таковых гардеробщиков имеются и свои верные клакеры, преимущественно устаревшего женского пола. От изящно исполненной подачи и других его ужимок они приходят в восторг и дарят забарьерному шпильману свои беззубые улыбки. Он же, зная, когда, как и перед кем проявить свой талант, снимает сливки всеобщего обожания в виде регулярных подношений и считает это в порядке вещей. Чаевые за каждый исполненный номер он принимает как бы нехотя, но вполне благосклонно и на устной благодарности за услугу не настаивает. Для справедливости нужно отметить, что меркантилизм эдакого «перчика» носит налет благородства, и придраться здесь очень трудно. Ко всему этому может открыться, что таковой гардеробщик, используя свой шарм и обаяние, давно заручился пищевой поддержкой на местной кухне и в жаркой среде поварих и кухарок активно использует хорошее к себе отношение, что, разумеется, идет в ущерб его взаимоотношениям с учрежденческой уборщицей. Она же вседневно и каждый час ждет его возвращения к чистоте и простоте их первоначальных отношений.

Пространство гардероба — это камера со шлюзом, периодически заполняемая и спускаемая, а он, как поплавок, всегда на одном уровне, вне зависимости от прилива и отлива, наполнения и опустошения. Хотя про себя он всегда говорит, что «сидит на мели». Мне же лично, когда он, пыхтя и отдуваясь, движется с одеждой больше собственного веса, напоминает упорный пароходик, который толкает впереди себя перегруженную баржу. Это сходство особенно заметно, когда гардеробщик собирает сразу несколько номерков, с тем чтобы набрать побольше одежд и разом вывалить их на стойку. Такой тактический прием применяется некоторыми работниками, когда на разбор очень много народу и обстановка требует мер особенных и срочных. Чрезсильно исполняя свой долг, истощая свои ресурсы, он быстрее других обслуживает людей и измученный, изнемогший валится в кресло и до-олго не может собраться с духом, чтобы встать, навести порядок и отправиться восвояси. В такие моменты ему не до уборщицы, которая, чуть задержавшись у стойки, не получает должного внимания, добропожелания или напутствия и, слегка обиженная, фыркнув в его сторону, уходит прочь.

Но есть свидетельства и другого рода — когда они, несмотря ни на что, друзья-товарищи не разлей вода. Его всегдашняя бонна, скоропомощница в уборочных делах, углядев, что ее служебный приятель не очень занят, торжественно, со звоном железного ведра выходит в зал как на сцену и начинает свое действо в вестибюле. Интенсивно работая руками и двигая телом, перебирая ногами и шваброю, вздувая вырывающийся из-под косынки локон, косоглядом следя за реакцией вокруг, она исполняет своеобразный танец без музыки или моноспектакль без слов, чем возбуждает особенный интерес у своего забарьерного дружка, а кроме того и вместе с тем любопытство публики и ехидство сослуживцев: чего она, дескать, так старается? Гардеробщик в этот момент, не обращая внимания на скалозубство и иронию окружающих, как записной театрал и ценитель прекрасного, с удовольствием созерцает пантомимику на влажном полу, исполненную своеобразной грации и только ему понятного смысла, а в душе надеется еще и увидеть какой-нибудь новый пируэт. Но кроме прочего, шевеля губами и двигая по панели пальцем, он пытается воспроизвести и прочесть текст послания, который уборщица-затейница, уборщица-кокетка выписывает шваброй на паркете, досках или кафеле. При этом нередко полученный номерок он, помусоливши в руках, вновь вручает подателю, забыв, что его давно бы нужно отоварить.

Известен случай гардеробщика-правоведа, любившего читать и цитировать знаменитых русских адвокатов старого времени — Плевако, Кони, Спасовича. Свою защиту они строили не на процессуальных коллизиях и мелочных процедурных зацепках, а на глубоком проникновении в суть дела и в душу подзащитного, непременно взывая при этом к милосердию присяжных заседателей и мировых судей. Этот гардеробщик из элитарного клуба миллионеров, куда обслуживающий персонал брали только с высшим образованием, на своей подполке завсегда держал внушительный том «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» царских времен. На память знал многие из статей, а громкие дела того времени в интересных подробностях. Речами помянутых адвокатов, читаемых иногда вслух, прямо-таки упивался, увлекая при этом и слушателей. Говорил, что «их глаголы буквально жгли сердца людей». То ли с кондачка, то ли с каким потаенным смыслом чаще других историй собравшимся зевакам он любил рассказывать про одно судебное дело — когда священник уездного прихода был уличен в краже медного чайника у кого-то из своей паствы. Адвокат на процессе не стал искать оправданий, не ссылался он и на несовершенство предварительного следствия. Гардеробщик, в точности копируя речь защитника, воздев очи горе, патетически произносил: «Этот поп 30 лет отпускал нам грехи, и неужели вы — судья, прокурор и присяжные — не сможете простить ему этот единственный?!»

Но это еще что! Не вдруг, конечно, а с подходом помянутый гардеробщик спрашивал любого из клиентов о том, что он думает о наказании за убийство чудовища, предусмотренном статьей 1469 Уложения? Посетители были в недоумении, но и в сомнительном восторге, когда узнавали, что «чудовищем» в уголовном праве ХIХ века именовался появившийся на свет младенец, «не имеющий человеческого образа», то есть совсем невозможный уродец. И в таком духе наш гардеробщик действовал, выдавая раз за разом новые перлы и блеща уголовным остроумием. Но однажды он принялся затрагивать статьи более чувствительные для нашего элитарного общества: стал любопытствовать, что думают гости о лихоимстве и мздоимстве. Как-то въедливо, слегка кривляясь, испрашивал их мнение по поводу дачи и получения взяток (мзды по-тогдашнему). И все это ему сходило с рук, пока он не напоролся на важного государственного мужа, которому очень не понравилась затронутая тема. По-видимому, тот усмотрел какой-то подозрительный намек, подвох, сомнительность в своей собственной безупречности, а может, убоялся чего-то другого и полноценно отдохнуть в этот вечер так и не смог. Владельцу клуба, с которым он, по слухам, был на паях, высказал свое мнение насчет просвещенного гардеробщика. И того немедленно поперли с должности, перевели на подсобные работы на заднем дворе. Горе от ума, да и только!

Это все дела производственные, а что касаемо его досуга, то здесь еще не все ясно, достоверных сведений очень немного. Как и на свое служебное подворье, так и в свою личную жизнь гардеробщики посторонних не допускают. Но я вполне представляю себе, как гардеробщик-книгочей, да вот хоть наш любитель чтения Циркач, у себя в дому на вечерних посиделках в бабушкиных очках (круглые окуляры, проволочные оглобельки, треснутое стеклышко) вслух читает Домострой — житейский кодекс русского Средневековья. Текст ХVI века разбирает с трудом, читает с запинками и передышками, водя пальцем по строчкам, интуитивно доумевая незнакомые словечки: «А плате и рубашки и убрусы (платки) на себе носити брежно по вся дни, не изваляти, не изсуслати (не испачкать), не измяти, не излитии, и на мокре не сести и не положити, все то снимаючи съ себя класти брежно, и бречи (беречь) того накрепко. А въ праздники въ ведро (в хорошую погоду) и при людехъ, или къ церкви ити, и въ гости, ино лутчее плате надеть изъ утра (с утра), да брежно ходити, отъ грязи и отъ дожжа и отъ снега бречи, и питиемъ не улити (не залить) и ествою (едой) и саломъ не иссуслати, на руде (на кровь) и на мокре не сести. Отъ праздника, и отъ церкви, или изъ гостеи пришедъ, лутчее плате съ себя снемъ (сняв), пересмотрети, и высушити, и вымяти (потереть), и выпахати (вытрясти), и вычистити, и хорошо укласти где живетъ. А повседневное всякое плате и верхнее и нижнее, и сапоги всегда бы было измыто, а ветшаное иззаплачено и изшито, ино и людемъ пригоже посмотрети, и себе мило и прибылно, и сиротине дати, ино спасение (во спасение души)».

«Одежда — покров человека, а пояс — оберег его», — поднявши перст, объявит он свою сентенцию собравшимся подле него домочадцам и друзьям (по стариннословью — ближникам и ужикам).

Но все-таки кое-что из личной жизни в его резервации к нам просочилось. Некто за неизвестные заслуги пожаловал гардеробщику объемную бутылочку вина. Наш фигурант, не будучи сквалыгою, стяжателем и тайноядцем, тут же приглашает к себе друзей из ближнего круга, и среди них, естественно, уборщицу и ее подругу кастеляншу, чтоб в теплой компании «раздавить» подаренный пузырь. Ох уж эти гардеробные вечерки! Дождавшись, когда служебные помещения очистятся, они, укулуарившись поглубже и занавесившись своими одеждами, тесно усаживаются у задней стенки гардеробной. Раскладывают остатки дневного пропитания, расставляют крышки от термосов и чайные стаканчики, общими усилиями откупоривают бутыль, едва ее не кокнув, и начинают вечерять. А пред тем, довольный спорою работой, гардеробщик говорит товарищам и товаркам: «Садитесь, други милые, снедайте!» И вот, являя тихую скромность, предлагая друг дружке лучшие кусочки, они заседают. Маленько покуражатся, распотешутся, погуливанятся, вспомнят былое и годы, послушают пластинки на старом патефоне — словом, душевно отдохнут и не очень твердо разойдутся по домам. И если поздно вечером вам попадутся на глаза квёлые старички в кепочках-шестиклинках и пиджачках, похожих на халаты, а с ними вподручьи потертые дамы в полинялых салопах, то, может, как раз это и есть группа завечерявшихся гардеробщиков и гардеробщиц.

Но все это обыденное и житейское, а мне вседневно где-то на краю сознания рисуется другая картина — где гардеробный отче, раздевательный авва бесспешно и с достоинством, сидя в вольтеровском кресле, дает уроки мастерства, делится своими соображениями перед внимающей публикой. А нетвердых последователей своего поучения, исправляя стези их, раз за разом наставляет на правильный путь. Имея в виду нестяжание излишних благ, доброприимство и высший долг свой, глаголет порою как оракул: «Что даром досталось, то даром и отдавайте!» А как служитель истины и вещественной музы, подразумевая качества сердечные, может сказать насмешнику и скряге, сутяге и сквалыжнику: «Кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что есть». Недоброчестному и алчному, любодею и лентяю выкажет подчас угрозу: «Уже и секира при корени дерева лежит, и всякое древо, не приносящее плода, срубается и вметается в огнь». В конце же каждой речи может патетически провозгласить: «Не возносись высоко, чтоб не пасть глубоко!»

Однако всего мне кажется мало. С тех пор как жизнь и судьба гардеробщиков приковали мое внимание и вошли в мой творческий кругозор, я стал заинтересованным и сочувствующим обозревателем гардеробной жизни. Не только осветить темноту неведения, но и не дать угаснуть свече гардеробной службы — вот мой добровольно взваленный крест! А взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Как и гардеробщик, с которым за столько лет сроднился, я работаю только руками. А головой, как и ему, мне работать особо не надо. Все, что ложится текстом на экран или бумагу, доставлено мне сторонними источниками или, что часто случается, ниспосылается свыше, с тех самых сфер, где вся полнота информации пребывает извечно и лишь каплями летнего дождя орошает поля тех, кто вспахал, посеял и желает что-то полезное вырастить. Зерно же, павшее на добрую землю, а не на камень или в песок и не заглушенное со временем тернием, должно произрасти и дать хорошие всходы.

Но! Пребывая в состоянии тревожного покоя, меня преследует острое чувство недостаточности и недосказанности, а глубокая неудовлетворенность временами обуревает меня и не дает никакого роздыха. Что-то очень близкое и вроде бы вполне доступное, но в то же время неуловимое, неухватное ускользает от меня прочь. И вновь приходится идти, спотыкаясь, по нехоженым тропам, блуждать и щупать наугад, как в потемках. Вот картина далекого детства. Ребенок на мысочках, осторожненько, крадучись ступает по полянке, высматривая интересное насекомое. Сложивши домиком ладошки, он вдруг падает на коленки и прихлопывает не успевшего отскочить кузнечика, или отлететь стрекозу, либо воспорхнуть бабочку. А затем, держа за ножку, подробно рассматривает пойманную живность, делая какие-то важные для себя выводы.

Так и я в каждом отдельном случае, выловленном из событий гардеробной жизни, пытаюсь разглядеть черты общего, объединить разрозненные факты воедино, составить, может быть, даже систему, нарисовать перед заинтересованными созерцателями шедевральную картину. Но где там! При устном изложении слушатели быстро соскучиваются, ценности труда не признают, и все мои потуги доказать обратное вызывают только посмех. Но желание пройти весь путь до конца неистребимо. Хотелось, очень бы хотелось создать суровый портрет матерого, закоренелого, кондового русака-гардеробщика, пожившего жизнь, испытавшего многое, прошедшего через бури, наломавшего дров, хлебнувшего обильно лиха, падшего и возрожденного, пившего и завязавшего, неуёмного и смиренного, отбедовавшего и наконец нашедшего себе предпоследний приют в заключительной фазе жизненного цикла, в замкнутой, устаканившейся обстановке. Но дивное дело! Только я подхожу к этому месту, к своему главному намерению, как срабатывает какой-то тормоз, возникает преграда или местный паралич. В точности как у бедового дедка из «Заколдованного места» Гоголя, когда он, герой рассказа, собираясь выкинуть коленце, вдруг застрял на полдвижении. Бзык, трык — и ничего более. Отошел подале, с разгончиком пустился в пляс, дошел до прежнего места, собрался только сделать выкрутас — и вновь ничего не вышло. Так и у меня: разбег, толчок, полет — и фортель опять не удался. Заместо красивого финта получается корявая фигура или вообще ничего. «Опять скопытился», — скажут сочувственные зрители. Приходится отступать и все начинать сначала, как говорится, от печки.

В этой ли связи или нет вспоминается и такой случай, бывший со мною в дальних годах. Пожилая, сухонькая гардеробщица, деловая и подвижная, с грустными глазами и тоненькими пальчиками, без устали работающая всю смену, да еще одна за высокой переборкою. Принимает и таскает, таскает и выдает посетительские вещи. В самом начале рабочего цикла она берет одежды и сгруживает их в дальнем конце, оставляя ближние крючки свободными, чтобы в пик наибольшего наплыва увешивать именно их. А все для того, чтобы побыстрей обслуживать ожидающих у стойки людей. Эта женщина была и тоненькой, и маленькой, и хрупкой. Со спины она казалась девочкой-подростком, отроковицей в синем халате или, лучше сказать, муравьем, которого во времена ее молодости на селе ласково называли мурашом или мурашкой. По четкости и безошибочности обслуживания ей, наверное, не было равных в своей категории. Наблюдать было исключительно интересно. Количество энергии, прилагаемой ею в каждом приеме, точно соответствовало весу и размеру вещи, а также и тому, как эта вещь была подана. Некоторые заботливо перекидывали через барьер и протягивали в самые руки. Другие укладывали или сажали на панель. Третьи, чуть отделив носимое от себя, едва подавали навстречу, и гардеробщице приходилось как бы отнимать вещицу у хозяина и с усилием затаскивать ее в свои чертоги. Но никогда, слышите, никогда эта сухожилистая старушонка не роптала на несоразмерность нагрузок, неудобство подач, непрерывное движение у стойки, на тяжесть в карманах или отсутствие петель. Частенько попадались одеяния длиннее ее роста и тяжелее самой работницы, но она всегда профессионально точно определяла центр тяжести и точку приложения сил, в нужном месте ловко его подхватывала, на ходу, если требовалось, складывала, но так, чтоб из карманов ничего не выпало, и с только кажущейся легкостью несла к месту назначения. Юрко, словно ящерица, проскакивала меж повешенных одежд, на самое малое время скрывалась от взоров и почти сразу выпархивала с номерком. Когда же она выносила обширную шубу, массивное пальто или длиннющий плащ, всем казалось, что вещи сами парят в воздухе, а миниатюрная гардеробщица, едва успевая, лишь семенит за ними следом. И всегда она была спокойна и благожелательна. За строгим и деловым видом скрывалось хорошее отношение и к вещам, и к людям. Казалось, что жребием своим она была довольна и о повышении зарплаты (по-старому выхода) начальству не заикалась. Глядя на ее работу, можно было только умиляться и удивляться, как эта хрупкая, маленькая женщина справляется с такой трудной работой. Ее энергия не иссякала с годами, а на лице всегда присутствовало выражение ответственности, добросовестности и рачения. Коллеги по цеху и сослуживцы других этажей ласково называли ее наше Перышко.

Г-н Меркулов, общественный российский патриот с уклоном в русский шовинизм, рассказал-поведал о том, как давеча, приехавши в родной город Саранск, свою первую учительницу спустя 40 лет он увидел в раздевалке центральной библиотеки. Она первая его узнала и назвала по имени! Ее гардеробная служба не была первооткрытием, многие ее ученики знали об этом, приходили-посещали заведение и всячески выражали ей свое уважение. Нарушая статус гардеробной, как когда-то дисциплину в школе, облегчали ей труды тем, что вешали и брали свои пожитки самостоятельно. Препятствовать попранию гардеробных порядков у нее не получалось, как не удавалось во времена оные унять озорников на переменах. На прощание бывшие ученики целовали ей ручки, иногда дарили цветы, говорили хорошие слова, не выражая при этом горького сожаления о ее нынешнем устроении. Удивительная память учительницы начальных классов сохранила многое из далеких лет о своих малолетних питомцах, и если любой из них помнил лишь немногое, то она хранила в сердце своем почти всех и могла рассказать про каждого из них, бывших для нее как бы детьми родными. Душа добрая и теплая, сердце большое и ёмкое, несмотря на года, пережитое трудное время, вмещали в себя полвека служения школе! В подтверждение этого феномена — для самых недоверчивых и скептичных, для корневых материалистов — слова святителя Луки, врачевателя, священника и страстотерпца: «В духе человеческом не забывается ни-че-го».

Гардеробщик! Гардеробщица!

Отвлекаясь от текста, я произносил эти слова по-всякому: высокопарно и с ехидцей, трагически и шутя, торжественно и просто. Стоя перед зеркалом, пытался найти нужный жест, подходящую мимику, соответственную позу. С виртуозностью записного чтеца я менял интонации и добавлял смысловые оттенки, говорил шепотком и громогласно. А затем вслушивался в рокот и раскат звуковых волн, исходящих от этих затверженных слов. И чудился мне тихий стон закрываемой калитки, дребезжание уроненной железной бирки, натужный скрип продавленного кресла, кряхтение работника при чрезсильной натуге, а как фон всего этого — шарканье тапочек по пыльному полу. Удивительны и переменчивые состояния в каждом слоге: от радостного восклицания в начале до раздражительного шипения в конце. Кажется, что в одном и другом этом слове заключена целая октава, в первом уменьшенная, во втором увеличенная. Одно словечко по ощущениям как бы минорное, другое определенно мажорное. При растянутом произношении непроизвольно возникает мелодия, но у всякого она своя. Такая музыкальность присуща только русскому и французскому языкам, а в их объединении и родилось это высокопарное или приземленное (кому как по ощущениям) словцо. Gard — это «охраня