Гауптвахта

1

До того как попал на гарнизонную гауптвахту, у меня прошла почти целая армейская жизнь солдата-призывника — полтора года из двух. Случилось это летом 1977 года.

Призвали же меня в ряды Советской армии с выдачей военного билета (в крепких красных коленкоровых корочках, на лицевой стороне с названием моей страны и гербом, что разделял надпись «СССР» ровно пополам, ниже внушительно выдавлено: «ВОЕННЫЙ БИЛЕТ», а еще ниже и значительно меньшим шрифтом: «Министерство обороны») в ноябре 1975-го.

Вскоре в документе, как оказалось, важнейшем на всю оставшуюся жизнь (кто и где, какие только органы и организации по всяким поводам и без повода у меня не запрашивали эту красную гербастую книжечку), появилась первая официальная, скрепленная гербовой печатью запись: «Призывной комиссией при Канавинском районном военном комиссариате г. Горького признан годен к строевой службе, призван на действительную военную службу и направлен в часть 14 ноября 1975 года. Военный комиссар подполковник Коршунов».

Подпись у подполковника, надо отметить, была вольной, размашистой.

Вообще, почти все записи в билете утверждались именно гербовыми печатями. Разве что только на одном листе, где стояли цифры, вписанные черной ручкой: «Рост 180, окружность головы 56, размер противогаза 2, размер одежды 48/5, размер обуви 42», — обошлось без таковой. Дальше же на страничках: «Прохождение действительной военной службы» (смены воинских частей, в чьих казармах мне приходилось жить), «Вооружение и техническое имущество» (номера карабинов СКС, которые за мной числились, и противогазов), «Военную присягу принял» (5 декабря 1975 года), «Присвоение воинских званий и классности по специальности» (рядовой, ефрейтор, младший сержант, сержант) — везде красовался оттиск с гербом Союза Советских Социалистических Республик — колосья, увитые лентами, на которых на языке всех союзных республик выполнена надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Поначалу меня должны были забрать на три года в Петропавловск-Камчатский служить на подводной лодке, но что-то в шестернях военкоматовской машины хрустнуло, треснуло, перескочило, и в итоге я оказался в учебной части радиотехнических войск Московского округа ПВО, в Богом хранимом старинном городе Ельце Липецкой области.

Изначально, собственно, туда меня и намечали. В подводный флот я должен был попасть из-за своей нерадивости и строптивости — в виде наказания.

Дело в том, что еще до призыва, за полгода, нас, молодых ребят, недавно окончивших школу, но не поступивших в высшие учебные заведения, начинали обучать какой-либо воинской специальности. Выбор оказывался небольшой и полностью исключающий добровольность. За нас все решал военкомат.

Работать после окончания школы я устроился на завод аппаратуры связи имени Попова, решив, что, отслужив два года по защите Родины, буду поступать в институт на экономический факультет, готовящий «руководящие кадры». И тут эта неожиданная предармейская учеба.

Кто в школьном обучении не поднялся выше восьмого класса направлялись в автошколы ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации, флоту). С десятиклассным образованием — приобретать сугубо армейские специальности оператора радиолокационной станции или рулевого-сигнальщика. Я не хотел быть ни тем ни другим.

Заниматься начали холодной, промозглой, дождливой осенью в подвале на улице Интернациональной. Там стояло какое-то допотопное оборудование с экранами слежения, по которым курсанты (так нас называл отставной подполковник, руководивший предармейской подготовкой) должны учиться сопровождать воздушные цели, различать их, передавать координаты командирам и еще что-то с ними делать. После работы на заводе учеником слесаря механосборочных работ я должен был тащиться в этот подвал, сидеть часами за учебным столом, конспектировать за подполковником, который рассказывал о неведомых мне «михохерцах», «хихохерцах». Мы за глаза так его и прозвали: Михохерц-Хихохерц.

Подполковник решил сразу внедрить в наши ряды воинскую дисциплину, что мне категорически не понравилось. К тому же все это обучение было для меня скучно, нудно, и потому после нескольких занятий в подвал ходить я перестал.

Не то чтобы уклонился от призыва в армию, хотел как-то от нее «откосить». Нет, такого не было. Тут другое — сказалось полное нетерпение какого-либо руководства над собой, командования, насилия над свободой. Я рос вольным и вполне одиноким ребенком. Иными словами, в общественном понимании был недисциплинированным и нерадивым. Потому посчитал, что могу отказаться и от претензий военкомата на мою свободу.

Но, как оказалось, не так-то просто от них отделаться. Это когда появился на свет, родители тебя растили, одевали-обували, беспокоились о твоем здоровье, обучении, воспитании — тогда военкомат не интересовало, на какие средства все это происходит, какими усилиями достигается.

Эта организация считала, что отныне раз ты выжил, набрался сил, выучился, то по праву принадлежишь всецело ей. Потому старший лейтенант, что отвечал за предармейское обучение, решил устроить мне «веселую жизнь».

Как звали это «действующее лицо» моего повествования, за давностью лет не помню, потому присвою ему стандартную фамилию — Иванов. Нас судьба еще однажды сведет с ним при самых неожиданных обстоятельствах армейской службы.

Этот Иванов со мной измучился. Звонил домой, проверял, почему я не являюсь на занятия, грозил... А потом вдруг умолк, словно затаился. Я было обрадовался, да не тут-то было. С наступлением лета он вновь приступил ко мне с более настойчивым контролем, определив в группу рулевых-сигнальщиков, которая занималась на втором этаже старого, дореволюционного здания на Нижневолжской набережной, недалеко от Речного вокзала.

В дни обучения нас освобождали от работы на заводе с сохранением заработной платы. Приходить следовало утром. Я нет-нет да и просыпал, и тогда Иванов, как отец родной, звонил домой, будил, подгонял на занятия — но вполне доброжелательно, даже сочувственно.

Для обучения на рулевых-сигнальщиков собралась совсем другая группа парней — более вольная, разбитная, что ли. В перерывы гурьбой ходили на опустевший внутренний рыночек, что располагался во внутреннем дворе-колодце старинного квартала, состоявшего из трехэтажных домов. Тут в углу приткнулась малозаметная будочка-пивнушка, в которой мы позволяли себе купить кружечку-другую холодного, горьковатого и слегка пьянящего напитка. Затем возвращались в класс на занятия — где пытались научиться морзянке, передавать тексты сигналами прожектора, разноцветными флажками и прочим флотским премудростям.

К тому времени, в марте 1975 года, там же, на заводе, я вдруг решил вступить в ряды ВЛКСМ (Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи) — то есть в комсомол. Цеховой активист этой организации был немало удивлен тем обстоятельством, что я не являюсь членом ВЛКСМ.

В те годы вся молодежь поголовно — комсомольцы. В школе, в девятом классе, остатки неокомсомоленных подростков нашей школы были общим скопом приняты в ряды этой организации (лучшие и самые достойные еще в 7–8-х классах получили билеты с профилем В.И. Ленина на обложке и шестью советскими орденами над номером комсомольского билета внутри, на первой странице), для чего их собрали около школы и повезли в райком. У меня в этот день конечно же нашлись свои более важные дела — я уехал играть в хоккей и потому оказался единственным из класса, кто не получил красной книжечки. Классная руководительница оказалась, по-моему, взбешена таким несознательным поступком (который и я сам разумно объяснить не мог — блажь какая-то пришла в голову, говорю же, характер был тот еще), махнула на меня рукой, как на нечто пропащее, и оставила в покое до того времени, когда пришлось писать на меня характеристику по окончании десятого класса.

Теперь этот документ хранится в моем фонде областного архива, а до того я однажды прочитал его одной старой учительнице, и та честно созналась, что подобных оценок в характеристиках учеников за время своей долгой педагогической практики не встречала. Я же подтвердил: тут дело не в классном руководителе, а во мне — столь трудным и несносным в общении подростком я был. Теперь, конечно, каюсь, да чего уж там...

Но на заводе вдруг согласился стать комсомольцем.

Не помню всю процедуру приема. Она наверняка была довольно формальной. Осталось в памяти (да и фотография на комсомольском билете тому подтверждение), что, когда пришел в заводской комитет фотографироваться на удостоверение, местные активисты ахнули: одет в красные обтягивающие джинсы, короткую синюю нейлоновую японскую куртку, вязаную кофту, с большим круглым значком на груди (вырезанный из дореволюционной открытки или иконки лик Богородицы с Младенцем), густые волосы намного ниже плеч...

Глава комитета сказал, что так фотографироваться для комсомольского билета никак нельзя. Снял с себя пиджак, я его накинул и оказался запечатленным на многие десятилетия вперед: длинные, темные, вьющиеся волосы спускаются на воротник цивильного черного пиджака — полное отторжение одного другим.

Но вернусь к обучению на рулевого-сигнальщика.

В завершение курсов с нами провели на берегу Оки, ближе к Малиновой гряде, где выстроены лодочная станция и яхт-клуб, практические занятия на многоместных шлюпках. Командой гребли, взмахивая тяжеленными веслами, выполняя необходимые нормативы, поперек реки, затем возвращались к берегу. После нескольких дней подобного обучения нас оставили в покое. И я, честно говоря, совершенно забыл о прохождении этих курсов. Вплоть до призыва, где на сборном пункте на внутренней арене стадиона «Локомотив» нас обстригли налысо, казалось, навечно разлучив с близкими и родными. Затем завели в автобусы и повезли в город Дзержинск. Вот там, в бурлящей массе свезенных со всей области парней, после прохождения голым по всяким кабинетам, осмотренный и обслушанный всевозможными врачами, я сначала узнал, что еду на Камчатку, а потом, пока ночью пытался уснуть на жестких деревянных нарах, был вдруг переведен в команду, следующую в Липецкую область.

И началась моя армейская жизнь...

2

Учебная часть встретила неприветливо. Ночью нас высадили из плацкартных вагонов пассажирского поезда на платформу елецкого вокзала и строем повели в казарму дореволюционного вида, выстроенную из старинного красного кирпича.

Не вспомню сейчас, каким было первое мое утро в армии. Знаю только, что непривычно ранним, суетливым в одевании от подгоняющих сержантов — командиров взводов. Строем на улицу, в туалет, которым оказался здоровенный холодный барак или сарай, нестерпимо воняющий хлоркой, с нарезанными в полу дырками для «отправления естественных надобностей». Ощущалось в этом что-то нестерпимо унизительное и стадное, не совмещающееся с человеческим достоинством. Но ко всему этому надо было привыкать.

Затем получение на складах армейского обмундирования, баня, где призывники снимали с себя все то, что еще как-то связывало их с вольной жизнью, домами, матерями, и переодевались в казенные кальсоны, никогда до этого не носимые, неумело наматывали на ступни портянки, впихивали ноги в кирзовые сапоги, застегивали на себе топорщащиеся под ремнем еще не обжитые, не обмятые телом шинели.

Все это не очень отчетливо запомнилось. Я был угнетен происходящим — таким не моим, чуждым.

До принятия присяги над нами, можно сказать, издевались — многочасовая строевая подготовка каждый день. Холодно: ноги, обмотанные тонкими «летними» портянками (потом узнал, что существуют и «зимние», более теплые), мерзнут. Эта муштра казалась несусветной, разумно не объяснимой глупостью. Только немного позже я начал догадываться: ведь как-то эти несколько сотен, если не тысяч призывников нужно было удержать в повиновении, не дать им опомниться, расслабиться, убедить, что два года их предстоящей жизни — это только подчинение.

Много национальностей собрано в огромной старинной казарме. От таджиков, которые с трудом понимали и говорили по-русски, до греков. Таджики, узбеки, представители других народов Средней Азии вечерами, когда позволяли обстоятельства, собирались своим кружком, о чем-то говорили, пели тоскливые песни на своем языке. По нашей просьбе показывали, как правильно нужно есть плов: садились на пол, скрестив ноги, зачерпывали из воображаемого блюда щепотью плов и, начиная где-то от локтя, вели губами к ладони, собирая по руке воображаемый стекаемый бараний жир.

Кормили молодых солдат отвратительно. То, что изо дня в день давали на завтрак, обед и ужин, назвать едой язык не поворачивался. В больших котлах готовить качественно на такую прорву народа, может, и правда сложно, но не до такой же степени!

Тут сказывалось вечное безразличие хоть немного ставших властью людей к тем, кто попадал в их подчинение. На протяжении всей своей жизни я буду наблюдать одно и то же, бесконечно находя подтверждение тем моим горьким открытиям.

Но вот закончена бессмысленная муштра, принята присяга, начались однообразные будни учебного подразделения: наряды на кухню и в караул, учеба в классах, конспекты на политзанятиях, практические занятия на полигоне за городом, где высились антенны радиолокационных станций, высотомеров и дальномеров, стояли фургоны с аппаратурой.

Ездить на полигон мне нравилось.

Во-первых, это вносило разнообразие в солдатскую жизнь: хоть и на короткий срок, но мы убывали из расположения части, за металлические ворота с красной звездой в теплом маловместительном автобусе ПАЗ или на грузовой машине ЗИЛ, в кузове, закрытом тентом, сидя на лавках, прикрепленных к бортам. Можно было видеть свободно ходивших по тихим провинциальным улицам людей, вывески немногочисленных магазинов, афишу у нового кинотеатра.

Удивительно, как быстро начинаешь ценить эту естественную человеческую свободу, которой сам недавно жил, совершенно не понимая ее прелести — идти туда, куда захочешь, когда захочешь спать и просыпаться, чего хочешь есть, а не только то, что тебе навалит в побитую, с погнутыми краями, скользкую от неотмытого жира алюминиевую чашку здоровенным черпаком из бездонного котла нерадивый повар. Даже есть не только ложкой, а чередуя это занятие, при необходимости, вилкой — и то оказалось недоступным за закрывшимися за моей спиной армейскими воротами.

Во-вторых, в вагончиках за шкафами, в густом теплом полумраке можно было выгадать минут двадцать, чтобы вздремнуть. Я в первые месяцы службы катастрофически не высыпался. Стоило только сесть на табуретку около своей кровати (табуретка предназначалась для того, чтобы на ночь на нее аккуратно складывать форму, около нее ставить сапоги), облокотиться о ее решетчатую спинку, как глаза сами закрывались. Металлические кровати с проваленной сеткой двухъярусные. Я спал внизу. Тумбочка между кроватями на четверых одна.

Но главное — на полигоне была своя небольшая столовая, обслуживающая человек двадцать солдат охраны и специалистов по работе на РЛС^[1]. Там же кормили и нас. Как же вкусна была все та же, не лезшая в горло в части, самая обыкновенная перловая каша! После той бурды, которой безжалостно портили наши молодые желудки в казарме, этот обед казался ресторанным, от лучшего повара в округе.

Зимой, прежде чем приступить к занятиям, а то и вместо них, нам приходилось расчищать подходы к станциям от наметенного снега. Сугробы невиданной высоты. По открытому полю ветер гнал и гнал волны сыпучего, колючего морозного крошева. Спрятаться, укрыться от него не представлялось никакой возможности.

Только что очищенные проходы тут же, буквально на наших глазах, вновь заметало, и приходилось повторять уже проделанную работу. Но мы молоды, азартны, и эта борьба со снегом только заражает дополнительной энергией. Вообще, в армии, особенно в учебной части, это желание «совершить подвиг» как-то особо жило в моем сердце. Нельзя забывать, на какой литературе, на каких фильмах и спектаклях, на каких примерах подвигов русских солдат во время Великой Отечественной войны дети Советского Союза воспитывались.

Кстати, о литературе...

3

Я не упоминал, но незадолго до призыва в Вооруженные силы СССР совершенно неожиданно для себя начал писать, сочинять в блокноте нечто вроде путевых заметок или рассказа. Откуда это взялось во мне, что за блажь пришла в голову — то невероятная и непостижимая тайна. Даже моя учеба на курсах рулевого-сигнальщика давала какие-то сюжеты для «пробы пера».

Одним из первых заданий нашего взвода, как только мы поселились в казарме, было написание «Боевого листка». Бланк этого листа уже отпечатан типографским способом, надлежало только заполнить его письменами, рассказывающими об успехах взвода в боевой и политической подготовке, о свершенных нами замечательных делах в укреплении обороноспособности горячо любимой советской Родины.

Встал вопрос: кто этот боевой листок будет готовить? Охотников не нашлось, и я с еще одним пареньком без особого внутреннего сопротивления взялся за его написание. Придумывал текст, паренек аккуратно его переписывал на бланк (мой почерк как был тогда, так остался и сейчас — ужасающим).

Довольно долго что-то мудрили в красном уголке казармы. Вечером дежурным по роте заступил замполит, капитан Масоить — это одна из немногих фамилий, которую я с тех пор сумел запомнить. В канцелярии (комната для офицерского состава) он принял нас, заставил прочитать написанное, остался текстом недоволен и начал его править. Это была первая редактура в моей жизни. Как и боевой листок, первой «публикацией», написанным текстом, который, кроме меня, прочитал еще кто-то.

Итак, капитан взял в руки шариковую ручку, смело исправил первое предложение, добавив в него что-то о значении решений последнего пленума ЦК КПСС... и задумался. Дальше правка пошла с трудом. Первый абзац оказался довольно густо исчерканным, но, понимая, что ничего путного с внесением исправлений в текст не получается, велел листок оставить ему для повторного прочтения, позже зайти и забрать новую редакцию боевого листка. Прошло время, я захожу. Вижу мой листок, на котором нет живого места. Измученный капитан машет рукой и говорит, чтобы писали заново сами.

Больше ни разу боевые листки на его утверждение я не носил. Хотя до самого завершения службы в учебном подразделении написал их штук пятнадцать.

Вот и потом, десятилетия спустя, с удивлением наблюдал, как тяжело поддаются редактуре чужой рукой мои статьи и иные тексты. От «инородного» вмешательства что-то в них нарушается, пропадает, они мертвеют. Почти всегда это видел, понимал и тот, кто их редактировал.

С раннего детства я полюбил чтение. Вернее всего, отсюда и родилась во мне тяга к писательству. И трепетное преклонение перед теми, кто это чудо — книгу — создавал.

В первых классах ходил в центральную городскую библиотеку на улице Советской. Поднимался по крутой лестнице на верхний этаж, где выдавали книжки самым маленьким читателям. Именно там познакомился с «Приключениями капитана Врунгеля», многие из которых помню до сих пор. Это тогда меня потрясла книга «Незнайка на Луне» Николая Носова, и понимание капиталистической системы хозяйствования запомнил на всю оставшуюся жизнь. Став немного постарше, в читальном зале, в который нужно было подняться на второй этаж уже из другого, главного подъезда, прочитал о жизни доисторических кровожадных гигантских животных — обитателей «Таинственного острова», придуманного Артуром Конан Дойлем.

В казарме томился без чтения.

Первой книжкой, сумевшей утолить этот становившийся невыносимым голод (ее привез с собой один паренек, который мне ее затем подарил, — до сих пор с благодарностью храню этот томик с довольно потрепанной обложкой), был сборник повестей и рассказов Василия Макаровича Шукшина «Там, вдали», выпущенный издательством «Советский писатель» в 1968 году.

В части оказалась неплохая библиотека, но чтение солдатами книг офицерским составом категорически не приветствовалось. Даже более того — чаще всего вызывало такую реакцию:

— У тебя время свободное? Тогда учи устав. После проверю.

Приходилось читать тайком, в редкие свободные минуты. Так познакомился с удивительными записками путешественника из Австралии — ловца крокодилов, с книгой воспоминаний американского специалиста по диверсионной работе, инструктора по подготовке специальных подразделений «зеленых беретов»... Были и еще какие-то мною прочитанные книги — сейчас содержание уже не помню, потому что все осваивалось урывочно, как нечто запретное.

Один или два раза мне давали на несколько часов увольнительную в город. По возвращении в часть всех вернувшихся из увольнения проверяли — не выпил ли спиртного, не загулял ли «на воле». Я не помню, где и с кем проводил свободные воскресные часы в Ельце, только сохранился в памяти местный книжный магазин, в котором приобрел книжку советского дипломата Леонида Кутакова «Вид с 35 этажа», — именно там, в здании Организации Объединенных Наций (ООН) в США, в Нью-Йорке, располагался департамент по политическим вопросам и делам Совета Безопасности, которым он руководил как заместитель У Тана — генерального секретаря ООН.

Представьте, каково было мне, находящемуся в захолустном Ельце, жившему казарменной жизнью, где в помещении, наверно, еще дореволюционной постройки на металлических койках одновременно спало человек сто, прочитать на первых страницах книги о самолете «боинг-707» бельгийской авиакомпании, прилетающем в аэропорт имени Кеннеди, о многоярусных переплетениях автострад, когда машины едут одновременно в разных направлениях над и под главной дорогой...

Должен признаться, что, отправляясь служить в ряды Советской армии, я прихватил с собой маленькие фотографии «The Beatles», а также снимки своего домашнего бара, где стояли красивые зарубежные бутылки: кубинский ром, шотландские виски, вьетнамский ликер, мартини... на заднем плане у стенки блоки сигарет «Winston», «Marlboro», «Philip Morris»... Все это в 1975 году в закрытом областном городе, а не в столице было большой редкостью. Из этого можно понять, чем в те далекие годы была забита моя голова.

Дежурный офицер с некоторым изумлением повертел книгу в руках и все-таки вернул, не найдя в ее приобретении явного криминала и нарушения армейских устоев. Но по его глазам я видел — сомнения в правильности своего поступка у него остались.

Однажды настолько надоела бесконечная муштра, что решил пойти на подлог, сказаться больным. Принять решение, болен кто-то или нет, мог только врач в санчасти. Меня и еще двоих солдатиков повели к нему. Я чувствовал себя совершенно здоровым, но, чтобы получить пару дней постельного режима, самовнушением начал убеждать свой организм, что у него высокая температура.

Первого из пришедших в нашей группе курсанта посадили в кресло лечить зубы. Врач начал ему выговаривать, что он их не чистит. Второго осматривал терапевт (солдат срочной службы, но старше нас по возрасту — полный, с круглыми очками на носу) и вскорости прогнал с такими словами:

— Симулянт. Нет у тебя никакой температуры. Вон боец, — и показал рукой на меня, — сразу видно, что болен.

Санитар дал градусник. Я его засунул под мышку. Держу, а сам себя продолжаю убеждать: высокая температура, высокая температура...

Врач забрал градусник.

— Да у тебя всего тридцать семь и три. А красный, будто жар. Ладно, постельный режим на два дня.

Какое же это блаженство — лежать в тихой, пустой казарме, не спеша перелистывать страницы книги, засыпать, когда чтение утомило.

Но и тут дежурный офицер углядел непорядок. Это ему принадлежит высказывание, обращенное ко мне, насчет изучения устава. Обломал, сволочь, весь кайф.

На следующий день уже и положенный мне постельный режим, с таким трудом добытый, был им безжалостно прерван.

Так литературный голод я и не утолил.

4

Знаю, что многие люди мечтают быть лидерами, командирами, начальниками, но этого им отчего-то в жизни осуществить не удается. Приходилось наблюдать (и не раз), как такие «граждане», получив самую незначительную власть, неузнаваемо изменялись.

Самому мне власти, а значит, ответственности за порученное дело, за судьбы подчиненных людей никогда не хотелось. Всегда стремился всеми возможными способами этого избежать, отстраниться. Но неизменно на протяжении всей жизни, как некий рок, пришлось нести подобный груз ответственности.

Первой должностью в моей судьбе было назначение командиром отделения в нашем взводе (взвод тридцать человек, в нем три отделения) с присвоением звания ефрейтора. Это самое низшее из всех возможных воинских званий.

Существует такой анекдот.

В увольнении ефрейтор проходит мимо генерала, не отдавая тому честь. Генерал возмущенно его останавливает и требует объяснений, почему такое неуважение к старшему по званию. «Товарищ генерал, — отвечает ефрейтор, — если мы, командиры, между собой начнем ссориться, что же станет с армией?»

Я никогда не был похож на этого ефрейтора, хотя несколько раз вдруг «взбрыкивал» и не отдавал положенной по строевому уставу чести старшим по званию. Кстати, и сам себе не всегда мог объяснить, почему так поступал. В подобных случаях, видимо, что-то действует вне нас, помимо нашей воли.

В общем, командовал отделением довольно формально и для подчиненных безобидно. Только выполнял необходимые «служебные обязанности»: давал команды на построения, докладывал о выполнении отделением поручений замкомвзвода, ходил старшим в наряды, и не более того. Потому в передовиках не числился. Вместе со всеми, когда взвод оказывался дежурным по части, отправлялся на расчистку дорог от снега, уборку коридоров в учебном корпусе, чистку картошки в столовой, там же мытье посуды (алюминиевые тарелки и ложки, эмалированные кружки), заступал в караулы...

Последнее началось после принятия новобранцами воинской присяги.

Намного позже, в девяностые годы, а значит, двадцать лет спустя, я часто вспоминал такие слова той присяги: «Я клянусь... до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству. Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных сил СССР, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского народа».

Сколько же людей нарушило ее в самом начале девяностых годов. Но ведь существует мистика клятвы. Потому так много и пришлось нам хлебнуть в тот период выживания России... Впрочем, я невольно отвлекся от своей темы. До этих, немыслимых в то время, испытаний было еще далеко.

Тогда же...

В мороз ходил вдоль своего поста у опломбированных дверей и ворот складов с вещевым довольствием с карабином СКС (самозарядный карабин Симонова) за плечом. И хоть при разводе наряда заряжал оружие боевыми патронами, начальник караула при инструктаже все-таки предупреждал, чтобы в случайного нарушителя, не отвечающего установленным паролем на окрик: «Стой! Кто идет?» — сразу не палили, а вызывали разводящего с подкреплением.

Холодные зимние елецкие ночи по-особенному запечатлелись в моей памяти.

Хрустел под валенками снег, мороз обжигал лицо, высокие и прямые белые столбы поднимались из труб городских котелен в усыпанное звездами, промороженное небо. Эти столбы доходили в темно-синем пространстве до определенного предела и, ломаясь под углом девяносто градусов, продолжали струиться уже параллельно земле, постепенно размываясь и расширяясь. Небо бесконечное, чистое. Тишина вокруг лишь изредка нарушается проходящим невдалеке по высокой насыпи поездом, направляющимся к мосту через речку Сосну. Монотонный стук колес на стыках рельс да тревожный гудок маневрового тепловоза на железнодорожной станции — вот и все посторонние звуки.

Как же в эти часы сладко думалось о далеком доме, об оставленных девчонках, которых не доцеловал и с которыми только начинались завязываться «серьезные отношения», обо всем том, что оставил в другой, теперь казавшейся такой далекой гражданской вольной жизни... А еще с нетерпением ожидалась смена караула, и час на морозе ощущался не имеющим предела, нескончаемым.

Но вот идет смена. Ее приближение слышно издалека — по хрусту заледенелого снега на тропинке. И хоть в свете фонарей прекрасно видишь, что это наш старший сержант, замкомвзвода ведет твоих сослуживцев, соседей по койке, менять караул, все равно, как положено по уставу, кричишь:

— Стой! Кто идет?

Тебе отвечают паролем, подходят. Тот, кто заступает на твой пост, вместе с сержантом проверяет сохранность пломб на дверях и воротах. Остальная группа стоит немного поодаль, терпеливо дожидается. Всё на месте, не тронуто, не нарушено. Тогда снимаешь с себя, отдаешь сменщику тяжелый, длиной почти до земли овчинный тулуп. Тут же ощущаешь, насколько без него, в одной шинели, холодней. Невольно вздрагиваешь и встаешь в хвост группы. Ведомая сержантом, она быстро, почти бегом, двигается дальше по установленному маршруту к следующему посту. Там происходит то же самое, только у фургонов с оборудованием. И так далее, пока все посты не будут сменены.

Подходим к караульному помещению, перед ним на площадке у специального стенда разряжаем карабины, вынимаем обоймы с патронами, убираем их в подсумки, заходим в долгожданное тепло хорошо натопленного помещения. Тут бы лечь на деревянные нары в комнате отдыха, согреться, уснуть, но начальник караула — невысокий, сухощавый, пожилого возраста капитан (у которого явно не сложилась армейская карьера, раз срок вышел, а он так и не выбился в старшие офицеры, так и не получил погоны с двумя просветами и хотя бы с одной звездочкой побольше), требует зубрежки наизусть статей устава караульной службы.

От недосыпа, усталости ничего не запоминается, в чем-то обязательно ошибаешься, какие-то слова и фразы произносишь либо неправильно, либо не в том порядке, не в той последовательности, в какой они напечатаны в книжке. Капитан недоволен, неумолим и безжалостен. Он отправляет продолжать учить устав. Самому ему, видимо, не спать всю ночь. Может быть, если бы и захотел, да не уснуть, возраст. А каково нам?

Но наконец «экзамен» принят.

Какое же это блаженство — постелить шинель на крашеные доски широкого, общего для всей смены, топчана, лечь, не снимая сапог (вдруг тревога, должен быть готов сразу выдвинуться на защиту порученного к охране объекта), вытянуться всем телом и закрыть глаза! Всего-то осталось минут двадцать отдыха. Три смены в карауле: одна на посту, одна бодрствует в караульном помещении, одна отдыхает. Мое время для сна почти завершилось. Но и эти двадцать минут — блаженство. Как сладко спится на родной шинели! И тяжесть сапог на ногах не помеха.

А вот не постели шинель — на голых досках не уснуть, как бы утомлен ни был. Шинель — замечательное изобретение человечества для воинской службы.

И все-таки в карауле нести службу было лучше, чем работать на кухне.

Там, скользя по жирному плиточному полу, приходилось таскать груды алюминиевой посуды, мыть ее в трех ваннах. Кипяток обжигал руки, намыленная обезжиривателем посуда выскальзывала, затем в холодной воде ее приходилось ополаски