Гений инженера Босенко

1

Босенко провел три дня на именинах зятя, насилу успел убраться из дома сестры и ее мужа-именинника при еще приличных выражениях (правду сказать, его только что не побили) и теперь стоял на пригородной платформе в полном, можно сказать, в идеальном одиночестве. Моросил дождь, и его добротный плащ понемногу напитывался водой. В теле же у него стоял сухой звон, как будто в нем звенели жилы. Все три дня пили водку и привозную «чачу», злейший самогон — якобы «виноградный» и «чистейший», а на деле с удушающим, судорожным запахом и со вкусом, убивающим волю. Во рту горело, глаза вытесняло из орбит, подплывала тошнота. Стоило же прикрыть глаза, как в них вспыхивали прямо-таки пугающие сполохи. В довершение всего был понедельник, вовсю шел рабочий день, а до Москвы даже тяжко думать, как далеко.

Не видно ни души. Мельчайший дождь осыпал кусты рябин, отсыревший тес усадеб и плоские станционные постройки. Вдоль асфальтовой ленты, поблескивающей в просветах между деревьями, за все время не промелькнуло ничего, что привлекло бы взгляд, — ни обычного в другое время подростка на мопеде, ни какого-нибудь порожнего самосвала. В движении электричек начался перерыв, до ближайшей оставалась неведомая прорва времени, и он еще не собрался с мыслями посмотреть расписание.

«К чертям собачьим надо послать сестрицу... Навозился я им из Москвы», — думал Босенко с отвращением — оттого, что не «слинял» отсюда еще вчера или позавчера, что не предполагал распространяться о себе и о своей жизни, а, напротив, намеревался вести себя сдержанно и скрытно и говорить мало и внушительно, но не удержался и из бахвальства выболтал все — то есть буквально всякую дрянь и даже то, чего никогда не было, говорил вообще что попало, обидел родню, и без того не любившую его; и на другой, и на третий день являлась та же глупость, надежда что-то исправить... словом, скверно он чувствовал себя теперь!

Больше всего угнетали именно чувства отвращения и тоски, вполне занимавшие его, так что он совершенно не отмечал, например, в сознании необыкновенной опустошенности кругом. Можно (даже нужно) было бы, положим, опохмелиться, но пивнушка на станции с месяц как сгорела, листы ее обугленного пластика страшно голубели. Нигде не виделось жизни, только из труб дальнего завода вывертывалось что-то желтовато-пухлое, расплывающееся тут же в нависнувшей массе тумана. И как-то особенно не было кругом ни души... В мыслях его звучал какой-то тон беспримерного отчаяния и тут же вывертывалось что-то из школьного, очень далекого: «я умер — я проснулся». Он слышал как будто высокий женский хор, отпевающий его; то вдруг слышалось ему, что шумели волны...

«Полететь бы», — вздохнул Босенко, глянув с тоской на водянистые тучи. Его знобило. Он обнял себя руками покрепче и прошелся по платформе. Шага через три, на последнем, — вдруг почувствовал, что оторвался от земли и застыл в воздухе и что сейчас может перебрать в нем ногами... «Так», — подумал он с легким испугом, но и с каким-то сильным, злобным и глубоким удовлетворением. Это было чувство законности и справедливости, подтверждавшее, что не зря, верно, он всегда чувствовал что-то... особенное, выделявшее его... А между тем его всегда и всюду обходили, лишь ненадолго обратив внимание и как бы махнув рукой на потерянное с ним время, плюнув и выругавшись — обходили всю жизнь, стремясь поскорей забыть его самого и его какие-то никчемные, никому не ясные потуги и взяться за реальность... Накапливали деньги, приобретали, рожали детей... Он же оставался один в каком-то дальнем, все удалявшемся тупике... Мимо него, все мимо и мимо шла жизнь — видимая, но не впускавшая в себя!

Впрочем, он сейчас же как будто вспомнил, что спит. Затем промельк­нула как тень новая мысль, что это белая горячка. И одновременно со всем этим он тут же принял решение опуститься. Он действительно толк­нулся ногами в перрон и оглянулся. Все оставалось прежним.

В голове у него сильно закружилось. Все чувства смешались, а тяжесть похмелья исчезла бесследно. Соображения о рабочем дне и о начальстве представились ему сейчас совершенно не стоящими внимания. Вместе с тем мелькнувший намек на то ответственное, что неизбежно должно было сопровождать такое и о чем он, конечно, позабыл и думать в обычной своей жизни. И это пропало тоже. Он огляделся, собирался с силами... Наконец, подняв голову, здраво прикинул, как облететь провода электрички. И, сразу же решившись, взмахнул руками и взмыл косо вверх, быстро набирая высоту. Он закричал с таким упоением, что от крика прилило к глазам, — небывалое торжество и превосходство охватило его, мир под ним и вверху (там тоже был живой и трепетный мир) освещался вспышками и вдруг осветился весь разом, как ударили по струнам, и он разом ВСПОМНИЛ, — и то, что он вспомнил, заключало в себе такую полноту целого, незыблемость и важность, что стало до смешного странно, что это можно было позабыть. Он кричал и летел все выше, делая круги все шире и шире, и, повинуясь какому-то инстинкту, сам собой, нимало не думая об этом, ложился на курс на Москву. Он уже видел, как сжимался под ним городок, как за окраиной его тускло блеснула лента Оки и на Оке — уже совсем далеко, под Каширой, — светлячок теплохода, полного огней... Почему-то быстро темнело... Небо же, напротив, как будто несколько очистилось...

Босенко скоро сообразил, что под ним железнодорожный путь и что он не собьется (становилось, впрочем, все хуже видно). Настроение у него оставалось превосходным, несмотря на то, что одежда его напиталась водой и льнула к телу, сильнейший ветер обдавал мокрое лицо и грудь, а в районе Жилева с ним случилась настоящая неприятность — с одной ноги скользнул и свалился развязанный полуботинок. Он стал было спускаться за ним, но опомнился и с выкриком скинул второй (все улетало вниз с изумительной легкостью).

Надо сказать, что он очень быстро, без усилия обучался самой технике полета, словно вспоминал забытое. Руки сами определили свое положение — немного пониже груди, — и он не думал и не помнил об этом, ноги держались плотно вместе. Высота же и направление менялись от усилия воли. Он легко уверовал во все — если можно так выразиться — детали механизма своего невероятного таланта. Под ним открывались подмосковные холмы в купах лиственных лесов, не крупней картофельной ботвы, неотличимые селенья с игрушечной четкостью строений, однако лишь недавно он видел красневшую между холмов церковь впереди, слева от себя, — и вот она уже где-то позади. Вдоль путей непрерывно тянулся — как будто один и тот же — суставчатый червячок электрички.

Продолжало, однако же, делаться все темней; с некоторым удивлением он припомнил, что вышел утром, в двенадцатом часу, значит, на платформе он был не позже двенадцати... и там находился никак не более часа. Это выглядело странно, однако не странней... происходящего, подумал он с холодом, и тут же (будто от самой мысли) его резко тряхнуло, словно в воздушной яме. Это было крайне неприятно — но вдвойне неприятным оказалось то преглупое и дрянное обстоятельство, что в этой «яме» из кармана пиджака вылетел бумажник — хотя и не слишком наполненный, но все-таки некоторые деньги и кое-какие бумаги в нем были — разумеется, бумаги нужные. Настроение его менялось. К тому же он ощутил, что окоченел. Ему померещилось, что он летит уже сутки, а может быть, дольше в этой мокрой пелене; и в это время из сине-мокрой мглы выступила полоса московских огней — редких и четко различимых с краю. Облачность оставалась повсюду низкой, но все же он мог лететь на порядочной высоте, так что его едва ли можно было видеть с земли. К слову сказать, ему удалось миновать стороной Домодедово, так что аэропорт со всеми своими опасностями остался даже незамеченным. Однако теперь до кромки огней оставался всего десяток километров, а он еще не имел никакого плана. Он непроизвольно снизился метров до ста, предчувствуя и торопя остроту этой встречи с морем огней... невыносимо долго приближались они, точно встали... Но вот он пересек окружную дорогу, первые десятки корпусов (это было Бирюлево), первый ползущий автотранспорт в огнях.

Однако продвигаться таким образом никак нельзя. Летевший до этого безотчетно, не ориентируясь, в самом городе Босенко отчего-то сразу устал, забеспокоился, почувствовал одиночество и заплутал. Блеснула справа какая-то вода — возможно, пруды Царицына, — но по окаймлению береговых огней это оказался излом Москвы-реки. Босенко метнулся влево и некоторое время двигался в направлении университета, однако не различая его. Прополз по Чертановской трамвайчик в огнях, и он засмотрелся на него... Опять, на этот раз справа, блеснула какая-то вода... Наконец он осознал, что на холмах вдали перед ним университет, тогда ему пришло в голову облететь город с запада. Он жил в Тушине. (Замысел тут же забылся.)

Странное дело, он, знавший город совсем неплохо, все менее ориентировался в нем.

Но и было отчего потеряться!

Во все стороны вширь под ним роились огни намокшего ночного гиганта — массивы, трассы, венки огней, летели навстречу размытые цвета реклам, перекрещивались ленты автострад с их жутким нововведением — желтым тоном вечерних фонарей цвета пожарищ: это был неведомый ему город — колония пришельцев, нашествие марсиан.

Лучше всего держаться над рекой.

Наконец Босенко решил снизиться вовсе. Он еще не знал, что предпримет дальше. Он долго вглядывался, ища место поглуше и не решаясь. Внезапно ему сделалось все равно — и он стал спускаться куда пришлось. Вдоль большой полутемной стены дома он благополучно снизился почти совсем... как вдруг он увидел — глаза в глаза — застывшую в окне дома женщину: она опиралась ладонями о подоконник, подсвеченная приглушенным светом, но на затененном лице ее хорошо виделось странное, слепое выражение — точно она всматривалась в него, силясь различить во тьме. Босенко рванулся вверх, зацепив какие-то провода, что-то треснуло; он отбросил рукой что-то вившееся, живое... и едва не лишился сознания. Самое страшное состояло в том, что теперь он отчетливо понял, что он не спит. Взгляд этой женщины не мог присниться...

Босенко опомнился в облаках, где начал оледеневать. В ужасе он бросился вниз, и в помраченном уме открылось ему, что в этом спасение — разлететься камнем вниз и расшибиться о мостовую. В нелепом ракурсе мягко вспыхнули (словно во сне) подсвеченные пустоты лоджий... синие путевые огни, блеснувшие мокро рельсы... неживая, маслянистая темнота быстро росла, надвигаясь бесформенной грудой — и, едва успев понять, он почти остановился, перевернулся, раскатился по мокрой, в заусенцах краски крыше, сразу же ободрав себе ноги, ладони и задев обо что-то виском; мелькнула балясина, какой-то прожектор, он вцепился во что-то гибкое...

Полежав так с минуту, Босенко по-крабьи отполз в темный закуток на крыше (сильно ныло предплечье, от ладони до локтя, и мгновениями от озноба меркло сознание), вжался в мокрое, в ребрах железо и застыл. Им овладела отрешенность. Минутами ему виделось, как он подлетает к Моск­ве, кромка ее огней и тот трамвайчик в огнях... то вдруг кусты рябин в моросящем дожде, и из кустов встало острое лицо его начальника отдела, смотревшее недобро и с подозрением... потом почувствовал, что он как будто сильно пьян и лежит на обочине, на гравии и почему-то в воде, и сознает, что лежать нельзя — и значит, не настолько пьян, и значит, надо сейчас же страшным усилием встать. Он очнулся.

Лицо его было мокро. Пошевелившись, Босенко ощутил боль и вспомнил свое положение. Он вытер лицо и сел. Над ним кругом темнело сырое небо, и сильная облачность словно нехотя просвечивала мутно-желтым. Он принялся стаскивать плащ, но его забила такая дрожь, что он снова потянулся за плащом — но только тронул и оттолкнул холодный ком. Надо было слезать. Он подполз к краю крыши и выглянул.

Было около одиннадцати. Народ кипел на площади. В метро и из метро шли потоки людей. Такси поднимали веером воду. Кругом шипело и звенело. Туман поднимался в прожекторах. Над лесами циклопической рконструкции светила под собой и шевелилась ферма крана. Несмотря на непривычный ракурс, он узнал место. Скорчившись, онемев, разбитый, в сырой одежде, без ботинок, денег и документов, Босенко лежал на крыше дома по Кожевнической улице, почти напротив центрального здания Павелецкого вокзала.

«Приехали», — подумал он.

Босенко поднялся и проковылял на противоположный край крыши. Здесь, на уровне его головы, выступал на метр цилиндр вытяжной трубы, внизу — небольшой двор. Босенко выглянул подальше: труба опускалась этажей на пять-шесть вниз...

«Я могу летать», — вспомнил он неуверенно, но без колебаний перенес ногу и заскользил вниз с легкостью куля с сеном. Труба закончилась — а ноги не доставали до земли; глянул в испуге — оставалось больше метра. Он отпустил руки и сейчас же, покачиваясь, оказался на земле.

Босенко побрел со двора под арку и явился точно на остановку автобуса. Ноги в одних носках стыли. Теперь его обходили — без внимания, не видя, что называется, в упор. Другие же, напротив, глядели... почти как та женщина, но все-таки гораздо... гораздо реальней, что ли; ему-то казалось, что глядели чуть ли не тепло. Он плохо все понимал, как-то замедленно, отрешенно. Понемногу разобрал, что между меняющихся кругом лиц одно, совсем от него неподалеку, неизменно — по виду приодевшийся рабочий, но уж очень сомнительного сорта... разве что рабочий магазина... а пожалуй, и вовсе не рабочий. Маленький, рыжеватый, в пупырчатой кепке с помпоном — одетый вообще с особого рода щегольством, на каблуках! — и с особого рода активным интересом во взгляде, шустром и наглом. Он крался за Босенко из двора и теперь не то караулил, не то боялся его до дрожи. В нем накипала враждебная подозрительность, все агрессивней собиралось лицо и обиженно подбиралась губа. Они встретились взглядом — двое битых, но не наученных жизнью.

— Деловой? А?.. А? — ряженый тип замахнулся, однако не вплотную добираясь к Босенке, а так, словно люди мешали ему пройти. Ему чудился какой-то сюжет, что-то волнующе грязное; он и сам (еще пуще Босенки) ничего не понимал... но не понимал он еще с утра, теперь же, как ему казалось, он понимал все больше: он шел как человек — и на! И вот! (Все-таки что-то мешало ему понять дело до конца в этом ободранном, грязном типе... в носках...) Но уже продвигался, надвигался крупным планом милиционер в черном плаще из болоньи — красный околыш, взгляд непреклонный, тяжелый (щеголь сразу же двинул долой — косясь и словно бы гордясь и злорадствуя, а все-таки подальше, подальше — толстозадой московской побежкой — ать! ать!). Уже Босенко взят с каменной силой под руку и, семеня и отставая правой половиной туловища... одним словом, моментально он был в пикете.

— Вот и мы, — бодро сказал, уже в помещении, сержант, поигрывая ключами, надетыми на палец. Сощурясь, он нежно и как бы узнавая знакомого, как бы с добротой вглядывался в Босенку. — Могли бы не разуваться, у нас запросто, — прибавил он, глядя на мокрые следы от его носков.

— Это твой... — покривившись, сказал приведший Босенку. Помедлив и обращаясь к дежурному офицеру, снова разжал рот: — Александр Иваныч!

— Оу! — отозвался лейтенант за столом в углу. Он сидел без фуражки и звонил, с энергией накручивая диск пальцем. Он, конечно, сразу же взглянул и видел «клиента», но было в его манере их обычное, полицейское — не показывать вида, не объясняться, чтобы тот ослабел и скис.

— Принимай. Это в машину... Медвытрезвитель.

— Этот на-аш... — ласково сказал сержант, поталкивая Босенку, — там посиди... там тебя невеста ждет, заждалась...

Захлопнулся барьерчик у стены, и Босенко уселся в компании с какой-то великовозрастной шлюхой. Синяки у нее под глазами были такие же черные, как глаза. Она уставилась на него с нелепой пристальностью пьяного, будто узнавая и силясь сказать нечто убийственно-едкое; взгляд ее, с агрессией, недобрый, вместе с тем тут же терял силу. Презрительная тень проскользнула по ее лицу. Она была в стадии угасания. Босенко с пугливым отвращением отвернулся — и, словно от поднесенного нашатыря, вспышкой (последние силы оставляли его) догадался:

— Избили... взяли бумажник, ботинки...

— Плащ... — добавил, окрепнув.

Лейтенант поднял курчавую голову без фуражки. Все трое милицейских переглянулись и заметно поскучнели.

— А ну... А ну, иди сюда. Приметы можете описать? Что трясешься?

— Знобит, — мужественно сказал Босенко.

Странно и характерно для его состояния, что тут же, как только сообщил выдумку об ограблении, он молниеносно совершенно вспомнил, что его точно били, и даже мелькнуло очень выразительное лицо: что-то кудрявое, есенинское... Все это тут же пропало.

— Четвертый... — буркнул лейтенант не ему.

Дежурный, приведший Босенку, собирался уходить, но не стал. Взгляд у него был уже не тяжелый, а угрюмо-усталый. Сержант подбросил ключи и опустил их в карман. Вся величественность милицейских куда-то пропала.

— Ваш личный паспорт... есть паспорт? — спросил лейтенант. Все трое уже видели, что Босенко трезв.

— Паспорт дома. Бумаги взяли... деньги...

— Москвич? Успокойтесь, теперь волноваться нечего.

— Да я ничего, — и тут же после этих слов с ним началась истерика.

Однако дело сдвинулось и пошло.

Часа через полтора Босенко, обутый в чьи-то сбитые черные ботинки, снабженный дрянной курткой и пятаками на транспорт, входил в метро. В качестве примет преступника он досконально, что называется, с душой описал своего начальника отдела. Двух других он «запомнил плохо». Он был очень вял, едва соображал и, добравшись до своей комнаты в Тушине, едва стянув с себя сырую одежду, упал на диван и заснул.

Дождь все накрапывал. Изредка он плескался за окном с таким звуком, как будто лопались малюсенькие стручки, то вдруг горестно вздыхал, словно сожалел о ком-то, кто мог бы выслушать и понять его, призывал и стенал, отдалялся и возвращался снова...

2

СЕКРЕТНО

ТЕЛЕТАЙПОГРАММА исх. 2313, 5.05.7... г.

МОСКВА ВЕПРЬ ПОКАТАЕВУ

ПРОШУ ВАШЕГО УКАЗАНИЯ ПРИНЯТЬ ОТВЕТСТВЕННОЕ ХРАНЕНИЕ МАКЕТ КОМПЛЕКСА ДЕВЕРЬ НАПРАВЛЕННЫЙ АДРЕСУ СКБ ПЛАМЯ ИЗ САРАТОВА ДЛЯ РАБОТ ТЕМЕ ТИРАНИЯ КОНТЕЙНЕР № 342 219 608 ОТПРАВЛЕН ИЗ САРАТОВА 23 АПРЕЛЯ СГ

МОСКВА ПРОТЕСТ РАСКРОЕВ

СЕКРЕТНО

ТЕЛЕТАЙПОГРАММА вх. 2104, 12.05.7... г.

МОСКВА ПРОТЕСТ РАСКРОЕВУ

НА СТАНЦИЮ БИРЮЛЕВО ТОВ ПРИБЫЛ 7.05 ГРУЗ ЗПТ НАПРАВЛЕННЫЙ ИЗ САРАТОВА АДРЕС СКБ ПЛАМЯ ТЧК НАШ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ МОЖЕТ ПОЛУЧИТЬ ЭТОТ ГРУЗ ТОЛЬКО ПРИ УСЛОВИИ БЕЗОТЛАГАТЕЛЬНОЙ ПЕРЕДАЧИ ЕГО ВАШЕМУ ПРЕДСТАВИТЕЛЮ ПО НАКЛАДНОЙ ТЧК ПРОШУ СРОЧНО СООБЩИТЬ О ВАШЕМ СОГЛАСИИ

МОСКВА ВЕПРЬ ПОКАТАЕВ

...И теперь главный пункт заключался в автобусе — не в его ожидании (ожидание подразумевалось), а в выборе правильного места перед его дверями до того, как эти двери и сам автобус, так сказать, воплотятся. Это было искусство — встать там, где они окажутся, но беда заключалась в том, что этим искусством владели слишком многие. Промахнуться на метр, даже на полметра в сторону было недопустимо, а глядя с известной точки, и постыдно. Причина же состояла в том почти уже верном, но на грани, поправимом еще, может быть, опоздании, при котором на утреннюю тропу выкатывался неизвестно откуда и куда несущийся людской поток, извергавшийся из треплющихся створок метрополитена с такой внезапностью, что окажись тут новичок, надумавший куда-то ехать, его задача буквально в одну минуту обращалась в неисполнимую.

После утверждения на стратегической точке следовало томительное таки ожидание, наполненное микродвижениями и толчками, которыми оборонялся плацдарм — положение острия будущего клина у будущих автобусных дверей (через пять минут в нем уплотнятся десятки, можно сказать, лошадиных сил), — укорачивая плечами панические перемещения и тем пресекая подвижку массива как целого, краем же глаза контролируя вывертывающий из кольцевой стоянки автобус единственно нужного номера, различимого (еще не видимого) особенным цифровым, цветовым чутьем — и вот в пределах последнего дружно-коллективного, так сказать, переступа перед живой, уже материализованной серой стеной, раскрывающей свои ревматические двери — провал в нутро, — удалось встать, но не для броска, а, легко и верно взявшись левой (попало под левую) рукой за поручень (и готовясь легко же отдернуть), вставить внутрь свободную ногу и, откинувшись и летя, быть вброшенным сказавшей сзади: «Эк!» — людской стеной — притом не быть придавленным, опрокинутым, а то и удержанным прихватом руки, а именно взлететь и, бросившись, тут же сесть. (Однажды прилепило-таки его руку к чему-то несладко-корявому в дверях — заживала та рана с месяц.) Теперь дозволялось глядеть в окно с равнодушием европейца. Ничто дальнейшее на транспортном отрезке не зависело «от воли и сознания». Уже сидячие места (в три секунды все) были заняты, а сдавленная с боков толпа все не могла влиться внутрь и отрубалась крутыми взъяренными порциями, так что процедура посадки напоминала нечто физиологическое... Аппарат взревел... Не от мира разумного пролаял по радио нечто чуждое водитель... Все это мимо... мимо...

На последней десятиминутке дороги, однако, нервозность взяла свое — хорошо видевший дорогу и светофор в квартале впереди, он эпически рассчитал, что благостный подкат к перекрестку имеет целью подкатиться точно к зеленому и войти в поворот с ходу, и, когда оказалось, что зеленый отгорел и заморгал (и все еще можно было повернуть!) и вместо поворота с ходу встали на красный, он с яростью подумал о водителе: «Кретин».

Выход и вновь мобилизация — скорей — взметнув себя по лестнице перехода, промахивая через две ступеньки — разрабатывая шаг в паху — шире, шире, — и вот уже он нагоняет своих, идущих почти не бегом... уже и не нужно рвать... теперь слиться с ними, спокойно (испарина под сорочкой, на переносице, на лбу) через проходную, дернув свой пропускной номер почти с достоинством (минута опоздания, переметнувшаяся в блудно-зеленом свечении часов и общих глазах идущего и вахтера, молчаливо в счет не идет) — теперь спокойно мимо... мимо... мимо доски почета с набором псевдоцветных физиономий, в очередь, вдавлен в лифт, выше, выше, мимо стен с унылым, говяжьего какого-то цвета, стендом: «Сегодня опоздали на работу...» — не касается! мимо!.. собственно, теперь уже торопиться незачем и некуда. Главное исполнено.

СЕКРЕТНО

ТЕЛЕТАЙПОГРАММА исх. 2419, 14.05.7... г.

МОСКВА ВЕПРЬ ПОКАТАЕВУ

СТАНЦИЮ БИРЮЛЕВО ТОВ ИЗ САРАТОВА ВАШ АДРЕС ПРИБЫЛ КОНТЕЙНЕР НР 342 219 608 ДЛЯ ОБОРУДОВАНИЯ КОМПЛЕКСОМ ДЕВЕРЬ НИР ТИРАНИЯ СОГЛАСНО ПУНКТАМ ТЗ 2.2.1 И 2.4 И ПУНКТА III КАЛЕНДАРНОГО ПЛАНА ПРОШУ ВАС ОРГАНИЗОВАТЬ ПРИЕМКУ ГРУЗА ОТВЕТСТВЕННОЕ ХРАНЕНИЕ ПОСЛЕДУЮЩЕЙ УСТАНОВКОЙ КОМПЛЕКСА ДЕВЕРЬ

МОСКВА ПРОТЕСТ РАСКРОЕВ

СЕКРЕТНО

ТЕЛЕТАЙПОГРАММА вх. 2200, 16.05.7... г.

МОСКВА ПРОТЕСТ РАСКРОЕВУ

ПРИБЫВШИЙ НА СТАНЦИЮ БИРЮЛЕВО ТОВ ГРУЗ ИЗ САРАТОВА ПОЛУЧИТЬ И ПРИНЯТЬ ОТВЕТСТВЕННОЕ ХРАНЕНИЕ ВОЗРАЖАЕМ ПРИМИТЕ СРОЧНЫЕ МЕРЫ ПРИНЯТИЯ ГРУЗА ПРЕДСТАВИТЕЛЕМ ВАШЕГО ПРЕДПРИЯТИЯ

МОСКВА ВЕПРЬ ПОКАТАЕВ

— Здравствуйте. Опять все форточки закрыли. Господи. — Таня Гольцова, молодой специалист (инженер, отучившаяся «без отрыва»), явилась на работу, по обыкновению, осудив происшедшее в отделе без нее. (Хорошо известно, заметим в скобках, что такое это получение образования «без отрыва», то есть без отрыва от работы. По большей части это не работа и не учеба — одно мучение преподавателям и вовлеченным, даже, сказать, ввергнутым в процесс родственникам «студента». Итог и единственная цель мучения — «корочки», то есть диплом и ничего больше — разве что еще некая тень образования. Но это к слову.)

Рабочее утро в НИИКА. Комната... не комната, целая зала на высоком этаже, на высоте уже полета птиц, с окнами во всю стену — из окон, если подойти и встать к ним, можно видеть посреди зеленеющих там и сям куп деревьев прорастающие будущие многоэтажки — пока еще только самые их основания, но уже вполне определившегося цвета — вишневые и голубые. Теперь пасмурно... сильно пасмурно, а то, бывает, далеко и хорошо видится из этих окон! Человек с полдюжины, каждый за своим столом и, уставившись в свою точку, пьет чай; иные заняты делом — женщины украшаются, плюя в туалетный прибор, тот шевелит ручкой по бумаге, но видно, что мысли его не здесь; другой прямо с утра тянет пинцетом провод из аппаратуры, или читает свежую прессу, или так сидит, подперев голову в размышлении... Две машинки печатные теперь молчат; а вот начнут тарабанить — бланк для командировки или иную мелочь... Словом, тихо. Многих еще и нет, а кто-то в отпусках — отдел порядочен по численности, человек, может быть, до сорока. На двух столах сразу покоится стенд «Профсоюзная жизнь», куда Вера Лозинская, художница (числится старшим инженером), вот ужо, попивши чаю, примется вписывать ударников коммунистического труда. Дело идет уже неделю, стенд обновляют к... Бог уж знает к чему, праздники все прошли. Вышло указание профкома: обновить. Список отдела состоит весь, между прочим, из ударников и тех, кто «борется». Других нет, и понять это нетрудно: других не может быть, иначе весь отдел снимается с премии, как говорится, автоматически.

Это как-то странно, смутно... все как бы во сне, сон...

— Марь Евгеньевна, есть у нас хотя бы какие-нибудь ориентировочные сведения: число у нас есть сегодня или нет? — это стиль прибывшего Скобелева. Он следует прямо в свой начальнический угол быстрым шагом политических вождей — бодр, худ, как птичка, и беспечно-деловит. Он, правда, и не совсем начальник, а временно исполнял и пока еще исполняет кой-какие обязанности начальника отдела, но является полным и действующим начальником сектора, это-то твердо; настоящий начальник отдела, по фамилии Тверьков, недавно вступил в должность и «входит в курс», но появится позже, и речь о нем впереди.

— Какие сведения?.. Ха-ха-ха! — смеется с небольшой задержкой Марья Евгеньевна, курьер спецотдела (числится старшим инженером, поскольку никакого внутреннего курьера в секретных делах не полагается, это даже и запрещено), взгромождая на стол «спецчемоданчик» с килограммом-двумя бумаг. — Есть, конечно, Сергей Станиславович, дорогой. Сегодня девятое... да что я... десятое!

— Июня, — полуутвердительно предполагает Скобелев. — Не хочет ли Марь Евгеньевна сказать, что сегодня произойдет событие, именуемое на языке секты дзен «получка»?

— Ой, да! Мне же в кассу сегодня! — Марья Евгеньевна еще и кассир отдела, за что получает дополнительно два дня к отпуску. — «Секты дзен», ха-ха-ха! Нужно вам ТЗ, Сергей Станиславович? Забирайте, можете его... усовершенствовать. — она легко смеется, довершая интонацию понимания и снисхождения к трудам начальства.

— Непременно, — кивает Скобелев. Документы в спецотделе положено брать самому исполнителю, это строго, строжайше! но... лень порождает Марь Евгениевн, ни на что более, говоря правду, и не годных.

Десятое! Получка! На лицах видится тайная мысль — точно оживление тайной любви... Даже Таня Гольцова начинает ежеутренний словесный променад не со своего обычного «черт бы подрал», а с каверзного вопроса:

— А премия будет сегодня, Марь Евгеньевна?

Все и без ответа знают, что задержанной «кварталки» опять не будет, но затаиваются... Тем горше ответ!

— Какая премия, с чего вы это взяли! — с досадой отзывается Марья Евгеньевна.

Занимается недужный разговор...

— Когда же? Второй квартал кончается! Издевательство какое-то, черт бы подрал!

— А я-то тут при чем, девочки, миленькие? Я, что ли, ее выписываю?

— Премии в этом году не будет, — объявляет с серьезной миной Закускин (ведущий конструктор), насмешник и грубиян. — Радуйся, что зарплату дали. — Ему сорок пять, он лыс, и на всей лысине, поперек ее, лежит шелково-нежная огненная прядь.

— Да идите вы...

— Точно я тебе говорю!

— Татьяна Петровна не знает, что у нас работает комиссия Минфина? — Скобелев широко применяет манеру обращения в третьем лице — возможно, из некой высшей отстраненности... Бог знает, что у человека скрывается навсегда за манерой!

— Ну и черт с ней! — режет углы Гольцова. — Почему все должны страдать?

— Вероятно, нашего главбуха не интересуют страдания всех, — замечает Скобелев не без желчи. — Потому что комиссия работает по его жалобе.

— Что человеку надо? Господи! Шел бы себе на пенсию! Обязательно надо людям гадить!

— А он считает, что ему ни в коем случае нельзя на пенсию. Потому что он лучше главка разбирается в правах директора.

И так далее и тому подобное... Мы не намерены докучать читателю перипетиями производственного быта, но несколько персон, важных для последующего, должны непременно выйти из тьмы неведомого на краткий миг перед нами.

Это все сон, сон... наплывает на это иное...

— Казимиров есть? Город! — Звонки сыплются с утра: слишком многие во внешнем мире знают, что днем сюда не пробиться.

— Меня нету, нету! — шепчет огненным шепотом, словно в полном ужасе, Казимиров, отставной полковник со свежайшей, смуглой и живой физиономией и ужасно скорыми карими глазами. Его стол стоит лицом и встык к скобелевскому (и на столе, нужно отметить, не бывает ни единой бумажки — штрих для понимающих). — А кто, кто это, мужик? Скажи, нету! После обеда...

— Его нету! Позвоните после обеда.

— Мужик? Кто? Мужик?

— Да! — отвечают ему.

Казимиров хватает тут же телефон и начинает накручивать номер... О, это великий человек! Вероятно, вся европейская Россия, где только ни проведен телефон (о Москве говорить нечего) и где ни есть хоть какой-нибудь начальник, распоряжающийся чем бы то ни было — авиа­билетами, гостиницей, копченой рыбой, театральной кассой и один только Бог знает чем, — любое направление жизни в любом таком месте будет через час, ну, два часа к услугам Максима Казимирова. А может, подвластна ему и не одна Великая Россия, а и Малая и Белая — а может, уже и не она одна... Кажется, что пошли Казимирова в Египет или я не знаю куда, к королю шведскому — и уж как он туда попадет, неведомо, но только через три, может быть, дня он уже будет сидеть в высочайшем кабинете собственной персоной и с тем же выражением как бы ужаса и маша точно так плотно надутенькой рукой, будет шептать хозяину: «Нету, нету меня! Скажи, после обеда!» — подмигивая веселейшим карим глазом и беззвучными толчками груди смеясь. И (хоть тот же) король Швеции Карл Шестнадцатый Густав, прикрывая рукой невозможную улыбку, будет лгать своим подданным ради счастья видеть и слышать Казимирова...

— Закускин, ты варенья хочешь? — это Киреева, «экономист» (числится ведущим инженером, в отделе не положено никаких экономистов), поворачивается через стол в другом ряду.

— Отравленного? — уточняет Закускин в своей манере.

— Ну конечно, отравленного! Разве тебя отрава берет?

— Дай и мне две ложечки, — конфузясь, пожимается Гольцова.

— Валерий Федорович, вы ударник коммунистического труда? — это Вера Лозинская с плакатным пером в ученической ручке принялась за «Профсоюзную жизнь».

— Закускин, ты слышишь? — это Киреева. — У тебя есть удостоверение ударника? Пиши: борется, нет у него удостоверения.

— Я не хочу бороться, — раздражается внезапно Закускин (во рту у него торчит ложечка со всунутым вареньем). — Я буду бороться за звание ударника капиталистического труда.

— Пиши: борется, — заключает Киреева. (Она знает больше смертных людей, как комиссар комиссии, где начисляют «очки».)

— Пиши: борется за звание ударника капиталистического труда, — упрямится Закускин.

— Я так и напишу, что вы думаете!

— Так и напиши.

Это, однако, смутно, смутно...

Казимиров, едва положив трубку, нарвался на звонок ему же и принужден отвечать. Он сердится.

— Толя, ты не по