Гений совка

И сколько раз, уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели­таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: «Где выход, где дорога?»

Николай Гоголь

Семь лет назад

— ...где Гагарин? Мне нужен Га­гарин! Мне нужен народ, совок, русак, таджик, молдаванин, гастарбайтер, лузер, герой труда! Кузьминки и БирюлевоТоварная, а не «Твербуль» и «Эль Гаучо»! — генеральный директор радиостанции, начинавший летучку нежным, бархатным баритоном, вдруг сорвался на крик. — Я взыскую тех, кто живет и работает в этом, мать его, великом городе! Я должен знать, чем они дышат! Здесь должен быть их дух! Мне нужны их пропитые голоса, а не сладкоголосые петрофановы и позманы... Я разгоню вас всех к чертовой матери, если вы мне не приведете в эфир настоящих маньяков совка! Мне нужен в эфире народный хрип, рев, вой... Где Лобов?

— Рожает, — сказал кто­то, и по кабинету, где сидели сотрудники, пробежал нервный хохоток.

— Рожает? Все еще? — гендир резко сменил темпоритм и вернулся в бархат, но теперь угрожающе ласковый. — Мне кажется, он давно родил. И не он, а Зоя. Почему его нет? Что это: саботаж, измена, заговор?.. — он внимательно оглядел присутствующих.

— Кондрат Эдуардович, вы разрешили ему три месяца сидеть с младенцем и приезжать только на эфиры... — извиняющимся, как будто исчезающим шепотком доложил помощник гендира.

— У нас вопрос жизни и смерти, а он отсиживается с младенцем?! — недоумевал бархат. — Он, этот бабник лобненский, отецодиночка, что ли? Они с Зоей — нищие? Не могут няньку нанять? На повестке дня жесточайшая оптимизация, увольнение каждого десятого без разбора. Непременно передайте Лобову, что я вне себя, — грозно отнесся гендир к помощнику. — Это значит, что очень скоро он может оказаться вне коллектива! — и вдруг взревел: — Нас на бабу променял?

— У него мальчик, — уточнил помощник и сделал вид, что это сказал не он, а кто­то другой.

— То у него девочки были на уме, а теперь — мальчики?

Далее гендир перешел на сокровенный, философский шепот:

— Лобов и все вы каждую минуту, каждую секунду своего существования должны думать об одном... Да, когда вдыхаете смог и выдыхаете перегар, набиваете свой желудок холодными котлетами или теплой окрошкой, покупаете тачку, сидите на толчке, спите, рожаете, гуляете с вашим выводком, должны думать об одном! О чем?

— О родине, — тихо пошутил кто­то.

— О рейтинге! — перешел на визг гендир. — С которым мы — черт знает в какой дыре! В то время как должны надрать ее нашим конкурентам. Всем, начиная с уважаемого «Ахарбата»! И потому нам нужен русский народ. Народ! Передайте Лобову, чтобы он изпод земли достал мне народ и привел его в студию. Мне нужен настоящий совок! Суперсовок! Так и передайте ему!

— Передадим.

— Все! — мощно завершил летучку гендир. — По коням! Гагарин или смерть! Пленных не брать! Все свободны!

Потрясенные работники радиостанции выходили из кабинета генерального директора, трепеща и перешептываясь.

— Концепция поменялась.

— Опять.

— Левый поворот?

— На сто восемьдесят градусов.

— То дайте ему креативный класс, Собчак, Пепперштейна, то — Гагарина, совок и русский народ...

— В Кремле его вчера в угол поставили, вот он и бесится.

— Кондрат Эдуардович правильно говорит, нам нужен простой народ. Мы без него — никуда.

— Заткнись, холуй.

— Я вам этого «заткнись» не забуду.

— Надо на всякий случай работу искать... Опять.

— Мне недавно в пиарслужбе управы место предложили. Тёпло и креативненько.

— У Лобова мобила отключён.

— У него, блин, мозг отключен. Нас тут... во все дыры, а у него пастораль на Сетуни, прогуливается с коляской, мамашек молодых, наверное, снимает...

— Зря вы так, у Кости отличный парень, вчера два месяца исполнилось...

— Слава богу, конкретно Лобову поручили совок искать. С него и спрос.

— Да ему далеко ходить не надо, он и сам не далеко ушел, лимита поганая, выскочка лобненский.

— Впервые шеф так о Косте.

— Он его породил, он его и...

— ...родит обратно.

Педиатр

Первый кандидат на роль суперсовка явился за два месяца до задания гендира.

Ранним утром в домофоне прозвучал требовательный мужской голос и назвался районным педиатром. Костя Лобов и Зоя, папа и мама новорожденного младенца, еле успели привести себя в порядок после первой бессонной ночи, а он уж поднялся на лифте и звонил в дверь. Костя открыл и увидел довольно высокого, пожилого дядьку со строгим выражением лица, входящим в явное противоречие с его одеянием. Снимать свои разбитые ботинки и надевать тапочки педиатр наотрез отказался, сказав, что у них это не принято, на дому надо иметь бахилы. Они, слава богу, были. Хорошо хоть снял вязаную шапку с помпоном (краснозеленую, как будто клоунскую, никак не соответствующую всему остальному) и неизвестно изначально какого, а сейчас цвета грязного асфальта демисезонное не по погоде пальто. Давно не стриженный, небритый, с бордовым румянцем. За толстыми стеклами очков большие голубые глаза, под ними еще большие сизые мешки. Педиатр с ненавистью взглянул на батарею бутылок изпод шампанского в прихожей, оставшуюся со вчерашнего празднования прибытия младенца из роддома (папа еще не успел ее вынести), и приступил к форменному допросу.

— Ребенок первый?

— Первый, — ответила счастливая мама, гордясь плачущим на руках младенцем.

— Беременность первая?

— Первая.

— Правда? — доктор явно не верил.

— Правда, — недоумевала Зоя.

— Абортов не было? — сурово спросил врач.

— Был, — застеснялась мама, а Костя посмотрел на нее с удивлением. Этого важного факта из биографии жены он не знал. Впрочем, они еще давно договорились не спрашивать друг друга о прошлом. Каждый что хотел, то и рассказал. Костя ей рассказал все, Зоя ему — почти ничего.

— А вы говорите, первая. Ээх! Нехорошо это, грех, — беспощадно приговорил доктор. — Девочка?

— Мальчик, — ответила Зоя нервно.

— Смотрите, мальчики ко всему легко привыкают: и к хорошему, и к плохому, — сказал он убежденно. Потом, вздохнув, прибавил: — Например, к алкоголизму.

— До алкоголизма нам еще далеко, — попытался отшутиться Костя.

— Не успеете оглянуться, — оборвал его врач, и молодой папа, нахмурившись, вышел.

Зоя растерялась и потому не задала важных вопросов: о недостатке грудного молока, о том, что мальчик что­то много икает, что цвет какашек ей очень не нравится, зеленоватый какой­то, что...

— Давайте документы, — нетерпеливо продолжал педиатр.

Жена бросилась искать бумажки из роддома, нашла; злой дядя, бегло просмотрев, тотчас засунул их во внутренний карман своего мятого пиджака и сказал, что пришлет патронажную сестру. Потом осмотрел младенца, который, как только к нему прикоснулся врач, перестал плакать. Доктор приказал следить за пупком, дал номер телефона детской поликлиники, который у молодых родителей и так был. И свой — на всякий случай. Строго сказал напоследок:

— Не вздумайте праздновать круглосуточно, а то знаю я молодых пап!

— Да он вообще практически не пьет, — возмутилась Зоя.

— Знаем, знаем: сын родился, так папы на радостях и спиваются.

В это время Костя в прихожей просматривал содержимое своего кошелька. Всетаки районный педиатр — большое дело. Так сколько дать? За сентенции по поводу аборта и алкоголизма можно было бы дать и в морду... Тем более что педиатр был прав: как только Костя отвез Зою в роддом, так сразу приехали со станции друзья и принялись его морально поддерживать: пили не за благополучное разрешение Зойки от бремени (чтобы не сглазить), а за российскую акушерскую школу, за здоровье Кости, за радио, за станцию...

Так что рождение сына он перенес очень тяжело. В ночь, когда у жены отходили воды, Костя метался по кровати весь мокрый, но вдруг почувствовал удивительное облегчение и заснул — как раз, как потом выяснилось, тогда, когда Зоя благополучно разродилась. Проснувшись, Костя позвонил в роддом, и ему сказали, что родился мальчик, здоровенький, увидеть его можно будет при выписке, а маму — уже завтра.

Завтра он увидел обоих. Навещать детей запрещалось, однако после кормления в маминых палатах тележку размером с двуспальную кровать, где лежали младенцы, провозили в детскую палату через холл. Там разрешалось стоять родственникам, и Костя среди восьми новорожденных безошибочно узнал своего. Ну нет, конечно, как разберешь в этих свертках с одинаковыми красноватыми новорожденными мордашками где чей. Просто Зоя, выглянув из своего отсека, бросила краткую наводку: «Второй справа в первом ряду!» Все детки на провозимой санитарками тележке были на одно лицо, и лицо это почемуто принадлежало тогдашнему премьеру Фрадкову — сморщенное, щекастое, бессмысленно улыбающееся...

В кошельке оказались купюры по пятьсот, одна пятидесятирублевая бумажка и пара десяток. Костя решил дать пятьсот. Всетаки, елкипалки, какой­никакой, но районный врач, пришел смотреть их новорожденного сыночка. Наконец суровый доктор засобирался восвояси, еще раз предупредив, что мальчики особенно быстро привыкают к плохому. Проблему «благодарности», отодвинув мужа, решила обиженная жена, дав врачу всего пятьдесят рублей, которые тот с неожиданной благодарностью принял. Вдруг наговорил множество комплиментов по поводу младенца и ушел, просияв, расправив плечи, — другим, совсем не строгим, а милым, добродушным стариком.

На следующий день пришла патронажная сестра, которая произвела гораздо более благоприятное впечатление. И белый халат под пальто у нее оказался, и на обувь уличную она надела принесенные с собой бахилы, и даже маску к лицу прицепила. Зоя спросила ее про педиатра, в том смысле, хорошо бы нам какогонибудь другого, на что она сказала, что врач он очень хороший, очень, да, к сожалению, не без странностей, иногда того... но врач — каких мало, у него даже степень есть. Зарплаты у нас маленькие, понимаете ли, вот он и...

Парадокс: чем меньше платят, тем больше пьют.

Сестре Зоя попыталась сунуть сто рублей, но она с негодованием отказалась (то ли мало, то ли вообще не берет?) и, нагрузив родителей важной и полезной информацией, быстро оделась и ушла.

А Борис Аркадьевич (так звали педиатра) пришел на следующий день. Костя был на работе, и к запиликавшему домофону, пометавшись между пеленальным столиком, на котором пищал младенец, и входной дверью, пришлось бежать жене. В трубке раздался знакомый голос, который сказал на этот раз ласково, что пришел «навестить маленького».

Он посмотрел младенца очень внимательно. Похвалил его пупок, успокоил Зою насчет икотки, чихания и весьма, как выяснилось, обыкновенного для такого ничтожного возраста цвета какашек. Научил правильно пеленать! Получив пятьдесят рублей, опять удивительно улыбнулся — иск­ренно и нежно, очень как­то подетски:

— Квартира у вас хорошая, такая же, как у меня с матушкой (он, оказывается, не такой уж и старый, раз мама жива), хорошие две комнаты и огромная кухня, да еще лоджия, как третья комната, для двух членов семьи терпимо, но можно уже думать о расширении. Надеюсь, одним ребенком вы не ограничитесь. Но для этого надо...

— Вы что, риелтором подрабатываете? — прервала его Зоя.

— Не смейтесь, — улыбка его тотчас повзрослела, и он продолжил, — но для этого надо... бросить пить.

— Бог с вами, доктор, мы не пьем! — воскликнула Зоя.

— Смотрите, а то будет, как я, по полсотни сшибать, — сказал он неумолимо и ушел.

Особый случай

Очень удивил странный тон, с которым помощник транслировал задание гендира: какой­то угрожающий. Костя был выдвиженцем и любимцем шефа — что случилось? Совсем недавно он поздравлял Костю с новорожденным, на отмечалово сам приехать не смог, но прислал шофера с пятилитровой бутылью виски, торжественно разрешил ездить только на программы, которые Костя вел, освободил от новостей и корреспондентской работы. чего стряслось­то? Понятно, концепция поменялась, но почему так резко? Однако приказы начальства не обсуждаются. Требование найти изпод земли и приспособить к эфиру «Гагарина и совка» должно быть выполнено, как и все, что ранее поручалось Косте. Кровь из носу. Но, черт побери, как? Поди туда, не знаю куда. Понятно, что нужен постоянный гость, эксперт из простых, задорный, парадоксальный, смешной совок. В мозгу непрерывно прокручивался кастинг всех совков, с которыми Костя был знаком. Их было немного, и все — не то. В Лобню ехать, падать перед отцом на колени: батя, выручай? Он­то — настоящий самородок, совок из совков, подходит по всем статьям, кроме одной: ни за что не пойдет «позориться». Потому что он не только совок, но в глубине души еще и село, и деревня. Костя это в себе преодолел... Тут нужен городской житель. Слесарьсантехник из ДЭЗа?.. Да, говорливый, всех, вплоть до мэра и президента, квалифицированно материт. Нет, он без мата не может... Среди таксистов много таких, но их кастинг дорого стоит и потребует слишком много времени... Началась какаято мания, в каждом встречном Костя видел кандидата на вакантную должность суперсовка и мысленно «прокачивал» его на приспособляемость к радио. Прокачал и педиатра.

Гуляя с коляской, он увидел его, сидящего на скамейке в веселом расположении духа. Это было не рядом с их домами, а на берегу речки Сетуни, узенькой, извилистой, с крутыми берегами и соловьиными рощами — и впрямь живописной, как пишут в газетах.

Педиатр сидел на лавке и читал бесплатную районную газету «Раменки». Костя профессионально цепким радийным глазом (на работе приходилось одновременно видеть два монитора, еще бумажный текст и лицо собеседника) вырвал заголовок статьи, которую педиатр читал: «Мечты сбываются»; судя по фото, на котором сияли счастьем лица «понаехавших» маляров, их мечты сбылись: они зацепились за Москву. Время от времени педиатр доставал из сумки пластиковую литровую бутылку... Застигнутый «на месте преступления», он несколько растерялся, но не возражал, чтобы Костя сел рядом, даже обрадовался: «Я теперь скупее стал в желаньях, то есть гораздо меньше того... Следить стал за собой... Но сделал дело, гуляй смело... — оправдался он и глотнул из бутылки с почти стершейся этикеткой пепси­колы, в которой неизвестного происхождения жидкость была, видимо, укреплена градусами добавленной водяры. — не берите с меня пример, я — особый случай...»

Да, особый. Одно из неожиданных подтверждений тому случилось недавно, и наблюдала его Зоя. Пьяненького Бориса Аркадьевича били подростки. Зверски. Кажется, он им сделал замечание, попросил, чтобы они при женщинах и детях так громко не матерились, — ну выпил человек, море по колено, смелым себя почувствовал, безнаказанным. А они как с цепи сорвались: «Мочи бомжа!» Был еще не поздний вечер, и прогуливающиеся мамочки так заголосили, что окончательно «замочить» педиатра не удалось. С переломами, гематомами, сотрясением мозга он попал в больницу, и это, надо сказать, пошло ему на пользу.

Когда более­менее оклемавшийся, как будто лет на десять помолодевший педиатр пришел с плановым визитом к ним домой, Зоя при попустительстве Кости совершила силовую акцию. После завершения осмотра доктором ребенка она, вместо того чтобы вручить ему очередную пятидесятирублевку, которую, впрочем, после и вручила, вынула из шкафа приготовленный пакет с вещами и приказала:

— Сейчас я вас буду лечить, Борис Аркадьевич, я! Наденьте это! В отличном состоянии, а то ходите как бродяга, а ведь кандидат наук! — и протянула ему костину пуховую куртку, которая после покупки дубленки была обречена на вечное проветривание в лобнинском сарае.

Врач растерялся, Зоя помогла ему ее надеть и, поняв, что куртка впору, тут же сняла.

— Снимайте теперь пиджак.

— Нет! — вскричал педиатр. — нельзя!

— Почему?

— Не надо, — страшно покраснел педиатр.

— Идите в ванную, там муж вам поможет переодеться и померить новый, он почти новый.

— Не надо, прошу вас. — слезы, смешанные с ужасом, заполнили его и так водянистые голубые глаза.

— Хорошо, не снимайте, я понимаю. Вот наденьте сверху, — протянула белый халат.

— Нет. У меня есть, дома, нам выдают, у меня есть, честное слово, — запротестовал он.

— А что же не носите?

— Забываю, — побледнел доктор.

— У вас еще будут сегодня визиты?

— Нет.

— Хорошо, надевайте куртку, перекладывайте в нее все, что в карманах вашего пальто, которое мы немедленно реквизируем, чтобы оно не позорило отечественную педиатрию. Вот пакет, в нем костюм, тоже в отличном состоянии, вы с мужем примерно одного роста, там еще рубашки... Какой у вас размер ноги?..

— Сорок три с половиной.

— А у тебя? — спросила она мужа.

— Сорок четыре, — удивился муж тому, что жена забыла его параметры.

— Я знаю. Вот на ваших глазах все складываю. Чтобы завтра пришли к нам новым человеком. У вас электробритва есть?

— Есть. — педиатр казался совершенно разбитым.

— Точно есть?

— У меня обычная, не электро...

— Электро — эффективнее, мы Косте новую подарили, а вам кладу «Браун» в отличном состоянии, не смейте мне противоречить! Пользуйтесь ею регулярно, пожалуйста. Завтра к нашему мальчику — в девять, в лучшем виде, понятно? Если вы, Борис Аркадьевич, родной, завтра не придете к нам огурцом, я не знаю, что с вами сделаю...

Его растерянность, кряхтенье, взгляды то на Костю, то на Зою завершились тем, что педиатр сделал глубокий, шумный вздох, который испугал молодых родителей. Он склонил голову, пытаясь поймать и поцеловать руку Зои, поймал и затрясся.

Но долго рыдать ему не дали — уж больно жалко выглядел его дрожащий затылок с длинными, нехорошо блестящими, редеющими седыми волосами.

Костя нахлобучил ему на голову теплую кепку, которая была доктору чуть великовата. Врач поднял голову, пришлось подарить ему еще и платок, чтобы он вытер слезы и протер очки. Эти простые физические действия его немного успокоили. Прерывисто всхлипывая, он сказал:

— Вы, вы... заботитесь обо мне... Обо мне давно никто... в больнице вот... теперь вы... Святые люди...

— Ничего мы не святые, мы не о вас заботимся, а о себе, мы хотим, чтобы доктор у нашего маленького был на человека похож. Пожалуйста, Борис Аркадьевич, не опускайтесь, прошу вас, миленький, чтобы завтра... пришли огурцом. — тут жена тоже начала тяжело дышать, а заплакала она в крепких объятиях мужа, только когда доктор ушел.

— Дурында моя, девочка, — говорил Костя, целуя Зою.

И тут Витька пронзительным плачем властно позвал маму к себе... Пора кормить, потом укачивать, потом укладывать, потом опять...

Левый берег

Доктор, в Костиной клетчатой рубашке, в его же джинсах и кроссовках на босу ногу, смотреться стал и вправду огурцом — конечно, сильно повявшим, но не таким безнадежным, как при первой встрече. Он отхлебывал «пепси­колу» из недавно початой пластиковой баклажки, спрятанной в стареньком полиэтиленовом пакете, радуясь и удивляясь тому, что его слушают.

— Книжек медицинских давно не читаю, мне в поликлинике дают для повышения квалификации, ну я их просматриваю, и мне становится очень больно: эти новые исследования атопического дерматита мог и должен был делать я, но не сложилось... Мне, знаете, часто бывает все равно. Все! И жить не хочется. Мама держит, она волевая, а сейчас слабая, ей уход нужен, вот я и хожу за ней. Как за младенцем, кормлю с ложечки, памперсы меняю, мою, переворачиваю, протираю, она еще имеет силы мной командовать, молодец, да, да, вот воля у людей, прошедших войну... А мне иной раз так плохо по утрам, а главное — стыдно за свою жизнь, мне даже хуже, чем все равно, — смысла не вижу. Ничто не радует — ни люди, ни страна, ни мир... Успокаиваю себя так: маму надо довести, а потом с легким сердцем — тютю, гуд бай, освобождай помещение... На вызовах кое­как оживаю, в поликлинике я уже давно не принимаю, но когда по домам хожу, вижу детишек и отхожу немного. Но и дети не всегда радуют. возишься с ними, а что из них вырастет? Пока совсем маленькие, они ангелы. — педиатр, сощурившись, с тревогой и жалостью посмотрел на костину коляску. — Выхаживаешь ангела, и страшно подумать, что именно он тебя, старика, потом ногами забьет... Народ в Москве хуже сделался. Рожают приезжие, в них человеческого отношения к детям больше. И к врачам — уважают нашего брата. Детей любят без сюсюканья, их любят, а не себя в них. Семьи большие, старшие помогают младшим. Один за всех, все за одного. У нас каждый за себя и все против всех. Через месяц молодые родители уже собачатся друг с другом, особенно если без бабушек с дедушками воспитывают. Вот на бабушек последняя надежда осталась. Правильно Евтушенко писал: «Россия наша держится на бабушках». У вас, я смотрю, бабушек нет?

— Почему? Есть, две, рвутся в бой, но мы пока сами справляемся, у меня график на работе сейчас пока более­менее свободный, так что могу жене помогать... — поделился Костя и опять вспомнил последний разговор с гендиром: тон был не обычный, не отеческий, не дружеский, а какой­то раздраженный, отчужденный, ультимативный. Что там стряслось все­таки, на станции? Вот засада, блин...

— Какой же вы добрый человек, что слушаете меня. Сейчас нет такого, чтобы кто­то вдруг просто, без корысти захотел когото выслушать... Знаете, мне уже не так на себя наплевать стало, простите, я вам не предлагаю, чтобы не соблазнять. — он отхлебнул пенистую смесь чёртте чего чёртте с чем. — ваша супруга мне говорила, что вы не пьете, а один раз сказала, что раньше, бывало, злоупотребляли, но после рождения ребенка прекратили совсем, обещали прекратить... Я тоже обещал, я же женат был, и дочь у меня есть, Лерочка, но она меня стесняется, не любит, презирать даже стала. Мой образ жизни. Но он и в самом деле у меня в последнее время не того, но дочка­то... ни разу бабушке не позвонит, а сколько она с ней нянчилась — у них другая жизнь, бизнес, ничего личного, бесчеловечные стали. Мне звонит раз в год, а ведь она дочь моя, дочь... Эх!.. — он отхлебнул еще немного и заговорил как­то нарочито саморазоблачительно. — впрочем, не совсем она моя, а если честно, то совсем не моя. С ней связан мой первый перелом, точнее, с ее мамой... Я ведь рос маменькиным сынком, маленьким верным ленинцем, отличником, очень целеустремленным мальчиком... Знаете, — оборвал он сам себя, — когда думаешь о чем­то, особенно о будущем, то на душе беспросветно, стыдно и грустно, гнусно даже, а когда говоришь, выговариваешь вслух, вдруг совсем не так...

Костя удивлялся тому, что, когда коляска стояла рядом с педиатром, ребенок не плакал, а мирно посапывал, уже плюс, но главное, совок постепенно раскрывался. Радовала складность речи педиатра — это уже полдела, а то бывает, человек интереснейший, но когда начинает лепетать, не выговаривая половины букв, да еще «эээ», «мэээ», «как бы», «так сказать», «на самом деле», — хочется его убить в прямом эфире. Чтото наклевывается; главное, не спугнуть. Не просто спившийся доходяга эпохи перехода к рынку, а мужчина со следами... Про мужчин так не говорят: со следами былой красоты, какая там красота, горькие слезы — они все время у него и текли...

— Я все не могу доискаться, — продолжал доктор, — с чего все началось, то есть с какого момента началось падение, ведь я был о­гого, говорили, что способности выдающиеся, еще в школе, — я с детства медициной болею, — потом в институте говорили, потом в научноисследовательском институте. Я был очень правильный, мама меня так воспитала. Папа добрый был, а мама строгая, я ее не любил за это, а любил папу, я его обожал, но только я кончил школу и поступил в институт, как он от нас ушел. Ушел, и за это я его возненавидел, убить хотел. Как можно было оставлять маму? Да, она буквально продыхнуть ему не давала, у нее был бзик на выпивке. Нельзя в доме было выпивать, даже на праздник рюмочку, — я узнал вкус вина только в институте, — и вообще строго все было. Они с папой военные врачи, так что жизнь у папы была не сахар, теперь я его понимаю, но тоже не до конца. А тогда я не мог ему простить предательства, страшно нагрубил, готов был ударить. Он очень переживал, ведь любил меня... И я простил, потому что он вскоре умер. Он маму предал, я — его... Да, все дело в предательствах. Потом меня предала любимая женщина, потом другая, потом правительство. Оно изменило и мне, и Родине; зря Чехов смеялся над этим — не знал, что со страной случится, шутил с изменой, а с нею шутить нельзя... Как Бурбулис с Шахраем пошутили в моем присутствии. Потом, никуда не денешься, и я тоже начал изменять — и сразу получил по голове так, что еле встал. Но встал. Падал и вставал... Знаете, хуже, когда ты предаешь, а не тебя. А хуже всего, когда сам себя...

Педиатр вдруг остановился, надел очки, приподнялся и посмотрел туда, где набережная прерывается мостиком через Сетунь, но потом опять сел и простодушно продолжил:

— Я не любил ярких, я их боялся, всех этих ногастых, грудастых, глазастых, которые нахально лезли в мою жизнь... А и сам не заметил, как стал на них обращать внимание... еще в школе... они меня раздражали, волновали, отвлекали от дела... — доктор кивнул в сторону противоположного берега. — вон смотрите: Венера и шибздик...

По противоположной набережной (набережная — сильно сказано, но все же довольно широкая дорожка возле реки, и даже несколько скамеек имелось) шли двое: невзрачный белесый мужичонка, а за ним здоровенная рыжая баба (неужели жена?), которая обзывала его лопухом и толкала­пинала, а он покорно семенил, изредка отбрехиваясь. Странно, как будто гнала мужапропойцу домой, но пьяненькой скорее была она — он пер тяжелые клетчатые сумки, а у нее в руках ничего, кроме бутылки пива, не было. И одета «Венера» была, в отличие от «шибздика», в выцветший камуфляж, вызывающе, зазывно: в блестящих фиолетовых леггинсах, обтягивающих ее мощные бедра, и тесной желтой блузке, из которой рвались наружу могучие перси. Она была похожа на Петра Первого — круглолицая, со сверкающими глазами навыкате и даже, кажется, с усиками. Понукала мужем, явно работая на публику, в данном случае на Костю с педиатром, дескать, вот с каким недоделком приходится горе мыкать, а где они сейчас, настоящие мужики, эх, кабы нашелся, я бы его, сердечного, насмерть залюбила..

— Тьфу! Зараза крашеная, мужик на нее горбит, а она его позорит, — расстроился Борис Аркадьевич, снял и спрятал в нагрудном кармане рубашки очки. — Видеть не могу! — и неожиданно прибавил несколько неприличных слов, из которых стало ясно, что доктору также не нравятся Александр Цекало, Лолита Милявская, Максим Галкин и Алла Борисовна Пугачева, на которую эта хабалка старалась походить. — Совсем распустились бабы, но они давно стали распускаться, но так, как сейчас, никогда... Училась у нас в институте одна яркая такая, не распущенная еще, но очень красивая, волосы... нет, не рыжие, не знаю, как сказать, темно­золотые, густые, кучерявые, и фигура тоже такая, кучерявая... неправильно сказал, хорошая, очень хорошая фигура. И она стала оказывать мне знаки внимания. Не верите?

— Верю, верю... — Костя поначалу и вправду не очень верил. Ему казалось, что наговаривает на себя доктор, привирает. С другой стороны, под действием «пепси­колы» дядька как будто распрямлял плечи, окрылялся, дышал свободнее — и очень хорошо, пусть говорит, может быть, до чегонибудь договорится... Надо понять, какая у него творческая доза, то есть после которой он станет бессвязным. Мужчина со следами былой моготы...

— Потому что я был на виду, преподаватели меня хвалили: лучший студент. А она была отстающей, очень слабенькой по всем дисциплинам, но... с телом таким... в общем, все при ней, и этого всего было много, и оно было прекрасно, а еще она какаято непонятливая была, все просила меня подтянуть ее — так это тогда называлось, — даже домой к ней ходил подтягивать. Вы улыбаетесь — значит, не так поняли, это мне такое комсомольское поручение дали. Вы застали комсомол?

— Застал немного, только вступил, так его сразу и отменили, — несколько огорчился Костя, предчувствуя длинное лирическое отступление о ленинском союзе молодежи. Но и это надо перетерпеть — тема может пригодиться.

— Не слава богу, совсем не слава... А меня на Красной площади принимали, и в пионеры, и в комсомол. Только не надо смеяться... Сейчас вспоминаю, было это очень хорошо. Простор, куранты бьют на башне, гулко, пустынно, ветрено, никаких, как теперь говорят, гастарбайтеров... Мы — аккуратные, выглаженные, белый верх, темный низ, и нам старшие товарищи галстуки алые повязывают на белые рубашки. Ну что вы усмехаетесь, Костя? Необыкновенная торжественность чувствовалась, праздничность, гордость, причастность — тут и Кремль, и собор Василия Блаженного, и ГУМ, и небо... Потом нас вели в мавзолей, тихо спускались в подземелье, в катакомбы эти мраморные, где вечно живой Ильич лежал, то есть мощи его забальзамированные. Страшно с непривычки. «И Ленин, как рентген, просвечивает нас». Причащали нас как будто святых тайн коммунистических... Я и Сталина помню, меня мама водила незадолго перед тем, как его предали, Хрущев предал... земле. Они поразному лежали: Ленин как будто на цыпочках, как будто встать хотел перед смертью, а Сталин как будто очень недовольный чем­то, раздосадованный, но вынужденный скрывать свое недовольство... А когда года через четыре уже комсомольские значки вручали на Красной площади, то некоторые хихикали, потому что шли в комсомол для карьеры. А я от души шел, у меня отец в комсомол, а потом в партию на фронте вступал, а коммунистов в плен не брали, так что вы над этим не смейтесь... А самый счастливый момент жизни — это когда Гагарин в космос полетел. Догналиперегнали­таки Америку! Я маленький совсем, но тоже выходил на площадь, стихийная демонстрация была, папа меня на руках нес. Юрию Алексеевичу показывал. И он меня углядел среди демонстрантов, рукой помахал, и я ему — флажком. — Педиатр показал, как он махал Гагарину флажком. — На всю жизнь запомнил. Первое отчетливое воспоминание детства — Гагарин... И в мавзолей меня тогда же сводили, почему я Сталинато помню... Такой подъем был, Хрущев только картину портил, он смешной был, его часто по телевизору показывали: какаято важная международная встреча, он и Кеннеди какой­нибудь, Кеннеди — красавчик, а наш — как будто из «Трех толстяков», смешно и стыдно было, а ведь он символ державы... Поздно его сняли и зря назначили, хитрая сволочь, враг хуже Горбачева, эх, беда с предателями... Но мы тоже не сахар...

«Вот, “Гагарин”! Ключевое слово!.. Отлично. Настоящий совок! Сталина в гробу видел, позиция есть, искренность, боль. “С нами на связи Борис с Потылихи по телефону, ваш комментарий по поводу казни Саддама Хусейна?” Чтото проклевывается», — Костя подумал, что не зря тратит время...

— Да, занимались с ней по биологии, анатомии человеческого тела, и она ничего не понимала, не запоминала, плакала и намекала, что это я ничего, ничегошеньки не понимаю... А парень я тогда был уже, извините за нескромность, видный, но еще очень скромный, застенчивый. Думал о том, что если уж полюбил когото, то сразу надо жениться... Секса в смысле разврата тогда было в разы меньше, чем сейчас. Большинство студенток до брака — нини, ну, целовались, ну, тосё, но чтобы... Многие тогда так были воспитаны. Да, про эту Бэлу незабвенную.

Значит, Бэла эта в свои семнадцать лет была умопомрачительной красоткой, не могло к ней не тянуть, против природы не попрешь, да, тогда у меня и сравнивать особо было не с кем, и дурных мыслей не возникало, чтобы воспользоваться моментом. Хотя, конечно, как их ни засовывай назад, мысли эти, они лезут; но сказать, чтобы она мне сильно нравилась, тем более что любил ее, я не мог — учеба, наука меня куда больше привлекали. Отвлекала она, влекла, с панталыку сбивала...

Ждала от меня решительных действий и дождалась. Помню, как раз подтягивал я ее по анатомии человеческого тела, у нее же в комнате, и вдруг, извините за нескромное признание, мы поцеловались. В пе