Город

Екатерина Рогачёва из Смоленска успешно окончила в прошлом году дистанционные Курсы литературного мастерства под моим руководством. На одном из занятий состоялось обсуждение отрывка из ее повести «Город» — об ослепшей девушке, — который всем понравился. 22 апреля 2016 года в Москве, на заседании ЛИТО «Точки» при Совете по прозе Союза писателей России, состоялось обсуждение всей повести, и вновь она получила высокую оценку. Мы единодушно рекомендовали предложить повесть «Город» для издания в журнале «Москва».

Екатерина молодой автор, но ее, увы, постиг тот же недуг, что и героиню повести. В других случаях я бы не стал упоминать об этом обстоятельстве, но мы-то должны понимать, что автору куда труднее писать прозу, нежели зрячим людям.

Повесть Екатерины Рогачёвой «Город» оставила у меня ощущение чего-то сильного, пронзительного, настоящего. Это не ученические штудии, не упражнения в стиле, не проба пера — это полноценная проза, проза боли и любви. Ничего мы не найдем здесь лишнего — ни длиннот, ни повторов, ни пустых красивостей, ни лишних героев, ни боковых, второстепенных сюжетов. Здесь все на месте, как в хорошей музыке, композиция стройна, ритм безукоризнен, каждая тема нова. Может быть, это оттого, что описано несчастье и мы ощущаем страдания слепой героини «обнажившимся сердцем», как писал Андрей Платонов? Может быть, но несчастье не такая уж редкая тема в литературе, а часто и причина того, что человек хватается за перо, как утопающий за соломинку. Однако не все — далеко не все! — могут и о несчастье написать так, чтобы мы не вынимали из себя сострадание, а почувствовали все описанное так, словно оно произошло с нами, в нашей жизни.

Это проза, повторю, берущая не только своей темой, но и высоким для начинающего писателя художественным уровнем. Вот деталь — разбитая чашка слепой героини. Мать говорит ей: «— Всего лишь чашка, купим новую».

«— Да, — медленно повторила я. — Купим. Только я уже не буду знать, как она выглядит. Никогда. А эту я помнила.

Минус еще ниточка оттуда сюда».

А вот прекрасный пейзаж Е.Рогачёвой — пейзаж выдуманного героиней Города: «Город ждал меня. Рыжее небо выливалось струйкой в чаши его двориков, стекало расплавленными каплями по стенам домов. Деревья шумели листвой в потоке ветра, цветочные ароматы толстыми кольцами лежали на земле, при малейшем ветерке расползаясь невидимой сетью».

Или возьмем впечатляющий эпизод с пожаром в Городе-видении: «Малышка еле переставляла ноги, прижимая к груди обгорелую фигурку какого-то игрушечного, некогда пушистого зверька. Я глянула на нее и застыла. У маленького ребенка было лицо старого человека.

Будто почувствовав мой взгляд, девочка подняла голову и встретилась со мной глазами. У меня застучали зубы. Это были страшные глаза, пустые и безжалостные. В них не было больше ребенка. В них не было ничего. Глаза мертвой рыбы более живые. Лучше бы девочка плакала».

Безусловно, одна из самых сильных сторон этой повести — когда героиня осознает, что снящийся ей Город прямо зависит от ее состояния. Он не отдушина в другой мир, как она поначалу полагала, а нечто такое, с чем мы, писатели, имеем дело в выдуманной нами действительности. Ведь роман, повесть — это не просто некий большой текст, но еще и его проживание. И ты не просто его читаешь, а живешь несколько дней некой параллельной жизнью. Если так, то перед нами некая иная реальность, действующая по своим законам. Вроде бы должно быть иначе: ведь это мы придумали эти законы, и персонажи должны вести себя в строгом соответствии с ними. Но так только в теории. Создав мир определенных персонажей с их характерными особенностями, мы будем выстраивать их действия в соответствии с присущей им психологией, а не психологией вообще. Даже ребенок, играя, наделяет своих героев определенной свободой выбора, а что уж говорить о писателе? Настает момент, когда герои перестают быть нашими марионетками: мы скорее предугадываем их поступки, нежели направляем их. Героиня же «Города» словно видит ситуацию с другого конца: мир ее снов, поначалу будто бы независимый от ее реальной жизни, вдруг обретает эту зависимость.

Но впечатление от Города снов не было бы столь сильным, если бы мы всего лишь понимали, что он существует по тем же законам, что и произведение прозы с присущей ему таинственной автономией героев. Екатерина Рогачёва вдруг резко расширяет ее границы. Оказывается, встречающиеся ей в Городе люди снятся ей ровно в такой же степени, в какой она снится им, реальным. И кто-то из них понимает то же самое, что и она: благополучие или неблагополучие этого мира таится в них самих. «Это мой сон, и меня не устраивает, что по нему бегают всякие психопатки!» — говорит парень, помешавший ей броситься в воды призрачной реки Города. Таков баланс добра и зла и в вымышленной художественной реальности, и в той реальности, где мы существуем на самом деле. Вскоре героям предстоит встретиться и в реальной жизни, где, может быть, помощь героини нужна ему не меньше, чем его — ей в Городе снов. Но как раз этот момент в повести не прописан, и это можно отнести к ее недостаткам. Однако трудно представить, что повесть начинающего писателя будет совершенно лишена недостатков. В целом же мы имеем дело с оригинальным, сильным, хватающим за душу произведением. И может быть, ее создание было для автора тем же самым, что и для героини «Города» возможность преодолеть свое несчастье.

Андрей ВОРОНЦОВ, писатель, доцент
Литературного института имени А.М. Горького

ГОРОД

Тьма, острая, как стылый зимний ветер.
Не то вокруг, не то в тебе самой.
И кажется, нет никого на свете
И ты одна. Так долог путь домой.
Идешь, на ощупь пробуя дорогу.
Злорадно дышит ветер у плеча.
Идешь и веришь — в городе далеком
и для тебя в окне горит свеча.
 

Часть первая

Стыдно признаться, но больше всего в сутках я люблю время, когда моя семья ложится спать. В шумном доме устанавливается теплая тишина, и я чувствую необъяснимую связь с ней. Иногда мне кажется, что она тоже так думает, по крайней мере, она всегда спокойная и дружелюбная.

Легко касаясь стены, я пробираюсь в свою комнату. Из открытого окна слышны запахи ночи. Удивительно, но для меня давно уже смешались все виды восприятия мира. Я слышу запахи, пробую на вкус звуки, трогаю пальцами эмоции и не ощущаю разницы.

За окном редкие и какие-то загадочные в это время машины. Они вызывают легкие и ненавязчивые ассоциации с одиночеством и свободой одновременно. Грустной какой-то свободой, никому и не нужной. Под окнами свет фонаря. Я его уже не вижу, но знаю, что он есть. Помню даже, как расположены на потолке желтые квадраты падающих отсветов. Все ночи моего детства прошли под ними.

Я люблю свою семью. Многочисленную, шумную, немножко сумасшедшую. И они меня любят, я это знаю. Но после того что со мной случилось, мы словно оказались на разных берегах невидимой реки. Вместе живем, по утрам дружно завтракаем, болтаем, иногда совместно куда-то выбираемся. Но по-настоящему через пропасть прыгать никто не собирается. Поэтому я искренне рада знать, что у них в порядке, и быть при этом на некотором расстоянии. Так проще.

Я нашариваю кровать и привычно, на ощупь, раздеваюсь. Вещи в одну стопку, кольца на тумбочку, тапочки под кровать. Каждый сантиметр пространства я знаю наизусть. Я из тех, кого вежливо и неловко называют незрячими. Слепая.

Может, поэтому и люблю ночь. Соответствие тьмы вокруг тьме внутри успокаивает. Зато ненавижу рассветы. У меня не светлеет.

Я погружаюсь в прохладные объятия простыней. Благословенное уютное одиночество. Мир становится добрым и ласковым. Я вступаю в реку дрёмы, уже зная, куда по ней поплыву. Расслабляюсь и подчиняюсь незримому течению. Оно несет меня в Город.

Он случился со мной два года назад, когда просыпаться не хотелось вовсе, сны постепенно превращались в кошмары. Ни в реальной жизни, ни в царстве подсознания мне не было покоя. И тогда во мне начало рождаться место, где я смогу наконец отдохнуть. Мой Город.

Он создавался по камешку, по кирпичику, по отдельному деревцу. И он не растворился, не исчез, как другие сны, а остался со мной. Во мне. Вместо меня.

Там были башни, высокие, остроконечные, стремительные, как полет птицы, уходящие в розово-рыжее небо, будто стремящиеся оторваться от взгляда. Там были палисадники у низких домов, наполненные запахами цветов и фруктов и холодком мокрой зелени. Там были фонтаны с разноцветными струями. Там было все. И любовь, и надежда, и печаль, и тишина.

Я там видела.

Там сочетались небольшие леса и озера, площади и дороги, там не было хмурых лиц и косых взглядов, ничего, что вызывало бы тоску и неприязнь. Этого с лихвой хватало в реальном мире. Поэтому мой рассудок, не задумываясь, стер эту эмоциональную составляющую из сна. Периодически он же приставал сам к себе с вопросом, а не болезнь ли это. Довольно странное все-таки ощущение придуманных камней под ногами. Можно ли не знать, куда ведет придуманная тобой улица?

Но потом сам от себя отмахивался с вопросом о разнице. В конце концов, ему тоже надо было где-то спасаться.

Месяцами я ходила по Городу, впитывая его свет, нагретую солнцем теплоту мостовых, его голоса, цвета и запахи. Я питалась его умиротворением и неторопливостью. Он ничего не требовал от меня, даже сил на то, чтобы жить в нем... Этому живому и странно настоящему месту было нетрудно пригласить меня, очаровать, зачаровать, привязать, успокоить и затем предоставить самой себе.

В этом Городе не было ни времени суток, ни времени года. Не расцветал рассвет над его крышами, и не сгущалась ночь. Не опадали листья с деревьев и не замерзали лужи после дождя. Да, дождь бывал, но тоже теплый, напоенный солнцем и летом и еще чем-то веселым и ярким. Жители, казалось, никогда не спали, постоянно чем-то занимаясь, словно трудолюбивые пчелы. Или, может, я попадала в Город только днем и летом. Возможно. Ведь это был мой сон, а я любила лето больше других времен года. Мне приятно было думать, что по моей воле здесь все неизменно и будет постоянным вечно. Хватило мне уже перемен в жизни. Сердце радовалось постоянству.

Город был полон тайн и чудес. Каждую ночь я распутывала лабиринт его узорчатых узких улочек, приводящих то к симпатичному заброшенному садику, то к дому с кружевными балконами, то к причудливому фонтанчику на площади. Он манил, притягивал, давал делать открытия и наслаждаться ими. На губах оставался пьяный привкус полного сладкими ароматами ветра. Любое дерево или камень в Городе при взгляде с другой стороны казались совершенно иными, незнакомыми. Мне не хотелось просыпаться по утрам, открывать глаза и натыкаться с размаху на стену темноты после ласковых лучей солнца. Сказка притягивала и заполняла душу. Я сидела на набережной, на крошечных каменных скамейках, гуляла в парке или бродила по маленьким дворам, заросшим неизвестным, но пахучим кустарником. И не переставала думать, придумывать, как остаться здесь навсегда. Ничего не приходило в голову. Мысль эта бледнела, пряталась в каких-то закоулках сознания, но не исчезала окончательно. И я продолжала бродить, растягивая каждую секунду пребывания в Городе. Каждая секунда была подарком.

Поскольку это был сон, меня не удивляло то, что жители города меня не видели. Совсем. Я для них не существовала. Я случайно заметила это, когда, заглядевшись на какой-то очередной архитектурный изыск, неловко толкнула женщину с полной корзиной яблок. Те, сочные даже на вид, румяные, гладкие, раскатились по мостовой. Прохожие кинулись их подбирать, кто обратно в корзину, кто себе в карман. Я извинилась и поняла, что женщина меня не слышит. Она торопливо складывала фрукты в корзинку, что-то бормоча под нос и никак на меня не реагируя. Я пробовала спросить что-то у другого прохожего. Тот же результат. Я целую ночь провела, пытаясь обратить на себя внимание жителей города. Потом смирилась и махнула на это рукой. Не так уж мне это и нужно. Так даже проще. Можно заходить в лавчонки или мастерские, беспрепятственно заглядывать в чьи-то сады, не задумываясь, а не попросят ли меня отсюда. Можно было не думать, как я выгляжу, опускаясь на мостовую на колени, чтобы разглядеть особенно красивый камешек в ней. Город словно разрешал мне быть самой собой в полной мере.

Но не обошлось и без открытий. Я отдыхала в сквере на скамейке, когда к моим ногам подкатился веселый полосатый мяч, а затем детский голос произнес:

— Тетя, подайте, пожалуйста, мяч.

Я подняла глаза. В нескольких шагах от меня стоял малыш лет шести, худенький, лохматый, с исцарапанными коленками и веселыми глазами. Он смотрел на меня и улыбался.

— Это ты мне? — на всякий случай уточнила я.

Он кивнул и улыбнулся еще шире.

Я осторожно пнула мяч, тот подкатился к ногам мальчишки. Ребенок ловко подхватил его и звонко сказал:

— Спасибо!

И убежал. А я поняла, что дети в городе видят меня так же, как и всех остальных. Почему? Еще одна загадка Города.

Сегодня меня вырвал из сна шум за окнами. Кто-то рано утром громко и со вкусом ругался по телефону не то с женой, не то с подружкой. Я невольно прислушалась. И даже восхитилась. Вот дает мужик, ни разу не повторился! И эпитеты такие сочные, красивые. Виртуоз. Я хмыкнула и поплотнее закуталась в одеяло. Светало, я чувствовала кожей, как серые утренние тени наполняют комнату. Они были прохладными и гладкими, как шелковая ткань на ощупь. Забавно, когда тени можно потрогать. И совсем не забавна ситуация, при которой учишься это делать.

Я полежала еще немного и решила, что пора окончательно просыпаться. Встала и принялась одеваться. Временно другой мир отступил.

В коридоре тяжелая, теплая ладонь коснулась моего плеча, и голос отца произнес:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — отозвалась я, заворачивая в ванную. Нашла на полке расческу, открыла кран и стала расчесываться. Почему-то захотелось пропустить воду, чтоб была ледяной, и умыться как следует. Вспомнилась колодезная вода в деревне у бабушки в каком-то нереально далеком детстве.

Так я стояла, бесцельно двигая рукой с расческой, пока мое внимание не отвлек странный звук. Что-то было не так в звуке падающей струи. Что?

— Ты долго еще, а то мне на рабо... ч-черт, — раздался за спиной голос старшего брата, и тут же сильные руки отшвырнули меня в сторону.

Я вцепилась в косяк, чтобы не упасть. Тяжелой волной накатила паника.

Странное хлюпанье, затем скрип закрываемого крана.

— Мам, принеси, пожалуйста, половую тряпку! — крикнул брат. Его голос раздавался откуда-то снизу.

В коридоре отозвалась мама, в дверь ванной заглянул еще кто-то. Я на ватных ногах добралась до кухни и приземлилась на ближайшую табуретку. За столом сидел Славка, младший, и, что-то напевая, гремел чашками.

— Может, хоть ты мне объяснишь, что я натворила? — мрачно поинтересовалась я.

— Всего лишь повернула кран не в ту сторону. — судя по звуку, он отмахнулся. — Все нормально. Соседи так и так хотели сделать ремонт.

— Не слушай его, доченька, — торопливо сказала мама за моей спиной. — Всего лишь небольшая лужа.

Я промолчала. Руки еще подрагивали от волнения.

Славка хмыкнул. Мама поставила передо мной кофе. Любимый горький аромат медленно вытеснял напряжение и плохое настроение.

— Скажи мне, сестренка, зачем ты даже на домашнем платье носишь изображения собачек? — вдруг поинтересовался Славка. — Их же никто, кроме нас, не видит.

— С чего вдруг такой интерес? — спросил папа, усаживаясь рядом со мной завтракать.

— Он очень хочет услышать, чем мой стиль отличается от его позерства, — фыркнула я. — Пойми, братик, мне неважно, видит ли кто-то моих собак. Я ношу их для себя, а не для других. И мне совершенно не обязательно, как некоторым, красоваться и хвастаться перед кем-то.

— Ну что вы прямо как дети малые, — примиряюще вступилась мама. — Разве это такой острый вопрос?

— Да мне просто интересно, — не унимался брат. — Значит, получается, что это аксессуар для собственных ощущений. Ощущение присутствия любимых собак.

— Да, именно так, — заявила я. — Необязательно видеть вещь любимую, нравящуюся, приносящую радость. Главное, ощущать ее присутствие.

Перед мысленным взором предстали любимые собачки, которых я коллекционировала всю сознательную жизнь.

— И ты все вещи так подбираешь, ставя во главу угла ощущения? — спросил Славка.

— Да.

— И полосатые носки тоже? — невинно продолжил он.

— Да, — ляпнула я и осеклась.

Повисла тишина, потом отец задумчиво сказал:

— Ощущение полосатости носков... Круто.

И все расхохотались. Я тоже не смогла удержаться и фыркнула:

— Вот зараза!

Он перегнулся через стол и щелкнул меня по носу:

— Зато ты улыбнулась. Все, я в универ.

Тревожное чувство, так портившее все утро, отступало, теряясь и растворяясь в привычной жизни. Надо просто меньше думать, будет меньше придумываться. Все хорошо.

И снова день мимо. Как, впрочем, и всегда. Время неизвестно, солнечного света не видно, и утро отличается от вечера только названием. Ждешь ночи, прислушиваясь к шуму за окнами, когда же он, проклятый, стихнет. Никогда меня в моей прошлой жизни так не раздражал любой шум, как теперь. Мозг, вынужденный ориентироваться только на звук, легко перегружался, и я терялась, не понимая, где я, что я и что происходит вокруг, словно в ворохе цветных ниток приходилось искать нужный кончик, нужный звук, цепляясь за который можно было попробовать с трудом восстановить картину окружающего тебя мира. Но часто под наплывом новых и новых звуков чахленький ориентир терялся, и все приходилось начинать сначала. Я не любила больше дни. Только ночи.

Снова пожелала всем спокойной ночи, торопливо разделась и легла. Ритуал, который я сегодня старалась соблюсти как можно тщательней, словно это помогло бы мне избавиться от ощущения, что что-то не так. Не помогло.

Город был непривычно полон мокрым ветром и запахом воды. Я впервые подумала, что ведь, в сущности, даже не знаю, а вдруг он портовый. Вдруг где-то здесь есть море. Я на море была один раз, в далеком детстве, когда нас, детей, в семье было еще только двое. С младшим, Славкой, у нас разница в шесть лет. Поэтому я мало что помню, кроме детского ощущения счастья и повсеместного запаха моря. И от воспоминания об этом как-то резко сжалось горло.

Но запах здесь был другой. Нехороший какой-то, очень подходящий к моим предчувствиям. Я ускорила шаги. Вокруг начали появляться спешащие куда-то люди, все больше и больше. Все были взволнованы, что-то шумно обсуждали, лица у всех были либо испуганными, либо растерянными. Я догнала парнишку лет десяти, дернула его за рукав и спросила:

— А что случилось-то?

— Вы не знаете? — округлил он глаза. — Река у старого моста вышла из берегов, совсем неожиданно для всех. Все смыло: набережную, торговые ряды, половину жилого квартала.

— А старый мост — это где? — зачем-то спросила я.

Ребенок указал направление, и я рванула туда.

— Туда никого не пускают! — крикнул он мне вслед. — Там стоит оцепление!

Я уже не слышала, проклятый мокрый ветер, полный беды, стучал в висках. Как могло такое случиться в моем Городе? В мире моих грез, в убежище, в дурацком, но моем сне?

Квартала через два я действительно наткнулась на оцепление.

Оно стояло над разрушенной набережной, никого не пуская вниз. Многие из собравшихся наверху плакали, кто-то ругался, кто-то кому-то объяснял:

— Ночью внезапно поднялся уровень воды. Буквально за пять минут, никто даже уйти не успел. Все как были, мужчины, женщины, дети... Волна поднялась и слизнула две улицы.

— Да, — вздохнул один из слушателей. — Пивнушка там хорошая была в подвале. Эх, жалко людей.

Я стояла почти за плечом рассказчика и чуть не отпрыгнула, когда стоявшая неподалеку с растерянным видом женщина вдруг бросилась вперед и схватила его за рукав:

— У меня там сестра. Сестра и две племянницы, маленькие совсем. Может, живые? Может, найдут еще?

Рассказчик неловко обошел ее взглядом, остальные вокруг него и вовсе старательно отворачивались.

Я ясно видела лицо этой немолодой растрепанной женщины, ее отчаянный взгляд, шарящий с мольбой и надеждой по лицам людей. На секунду мне даже показалось, что он остановился на мне, но нет, скользнул дальше. Но, несмотря на это, я не удержалась, тоже отвернулась, боясь глядеть на нее. Потом тихо скользнула меж рядов оцепления и спустилась немного вниз.

Возле уже успокоившейся воды суетились группы спасателей, но, судя по тому, как дергано и зло размахивал руками их командир, было ясно, что усилия тщетны.

Весь берег реки был покрыт изломанными и искореженными невероятной силой предметами. Мебель, куски стен с цветными обоями, черепица, какие-то рваные мокрые тряпки. И трупы. Люди лежали повсюду, словно бумажные куклы, сбитые с ног ураганом. Маленькие, беззащитные, неуместные. Спасатели копошились среди них, отыскивая живых, вытаскивали на носилках наверх. Дрожа, я медленно брела среди этого ужасающего пейзажа, словно тень.

— Смотрите, там тетя! — крикнул какой-то ребенок сверху.

Взрослые повернулись, но, естественно, ничего не увидели.

— Это сама смерть ходит, собирает свою жатву, — пробормотал кто-то, уводя ребенка.

Я вздрогнула, услышав, споткнулась о сломанный детский стульчик и остановилась.

Передо мной на спине лежал крупный мужчина. Лицо его было разбито, но кровь, наверное, смыло водой. Широко открытые глаза смотрели в небо. От невыносимого страха я проснулась.

Темнота вновь накрыла меня, когда в попытке убежать от страшного зрелища я широко распахнула глаза. Паника продолжала волнами накатывать, размазывая меня по реальности. «Это сон, просто сон», — твердила я себе. Куда ночь, туда и сон. Так мама учила.

«Это сама смерть собирает свою жатву», — вспомнила я. И вдруг расплакалась. За что так со мной? Это же был мой мир спокойствия. Мне там было хорошо, там не могло быть ничего страшного. А оно случилось. И как я теперь? Куда? Но новая мысль острым ножом оборвала предыдущую. Это же мой сон. Пусть не подчиняющийся мне, но мой. Он складывается так только благодаря моим сумасшедшим мозгам. Значит, это я неосознанно убила их всех? В памяти снова всплыли фигурки людей на берегу. Казалось, если поднапрячься, я смогу увидеть даже их восковые лица. Меня затрясло. Это ведь не по-настоящему, просто сон. Почему-то не верилось. Теперь я боялась спать.

Мне больше негде было прятаться, как улитке в раковине. На руках остались два разрушенных мира — настоящий и выдуманный. Я тихо встала и подошла к окну. В первое мгновение даже отшатнулась от мокрого весеннего ветра из форточки. Хотелось плакать. Впервые подумалось о том, что, возможно, я такая же марионетка чьего-то сна, как эти несчастные люди. Я тоже сломаюсь в любой момент, когда так решит хозяин. И вообще, лет через пятьдесят — сто будет неважно все, чем я жила. Никому не нужные страдания, тоска по зеленому цвету листвы и глупые сны. Да и я сама буду благополучно забыта. И почему до этого еще так далеко!

До утра больше не уснула. Разболелась голова. Хотела найти таблетку, но, перебрав на ощупь коробочки в аптечке, с тоскливой злостью поняла, что не найду нужную. Лежала, свернувшись клубком и уперевшись головой в подушку, — так было легче пылающим вискам. Горло сжимала какая-то детская обида. Почему? Ну почему все это со мной? Мне казалось, я уже прошла все, прошла страх, ужас, истерики, стерлось то яркое и острое чувство потери жизни. Ан нет, все заново. И теперь спасаться негде. За что я и боготворила свой сон, так это за то, что он не был похож на настоящую жизнь.

Несколько раз за день я ловила себя на каких-то механических действиях при полном отсутствии мыслей. Пока не разозлилась на саму себя. Что происходит, в конце концов? Совсем с ума схожу, снятся дурацкие кошмары, а я потом мусолю их, как впечатлительная дурочка. Может, мне пора к врачу? Может, на фоне постоянного стресса я просто съезжаю с катушек? Но почему-то передернуло при мысли, что о моем Городе придется кому-то рассказать. Слишком личным он стал, слишком завладел мной. Я вспомнила вчерашние метания между сном и реальной жизнью и с раздражением отбросила сминавшуюся до того в руках подушку. Хочу, чтоб все было как раньше.

После обеда зашла соседка. Они с мамой уселись пить чай на кухне. Я заглянула поздороваться.

— Здравствуй, милочка, здравствуй, — торопливо засюсюкала соседка.

Я кожей чувствовала ее жалостливый взгляд. Конечно, я же такое несчастье всей семьи, бедная инвалидка, несчастная девочка, подававшая ранее такие надежды, а теперь... Я криво улыбнулась и, легко касаясь пальцами стены, ушла к себе. Мозг привычно выбросил ее из памяти. Она не исключение, я привыкла. Все соседи, сталкиваясь со мной в подъезде, очень громко и четко здоровались. Испуганно так. И обходили за метр. Будто я не только слепая, но и глухая, и тупая, и заодно заразная. К спине липли взгляды. Было смешно до горечи под языком. Ничего, привыкла, уже практически не замечая.

Близился вечер. Привычного умиротворения не наступало. Я понимала, что не усну, до последнего сидела в гостиной, слушала телевизор. Потом нехотя ушла к себе, но едва легла, перед внутренним взором всплыло мертвое лицо мужчины на берегу. Я дернулась и чуть не вскрикнула. Господи, хоть снотворное пей! Или вовсе не спи... Город, милый, хороший, что я с тобой сделала? Что мне с собой теперь делать?

Ночь прошла в полудреме, недостаточно глубокой даже для того, чтобы перестать думать, не говоря уже о том, чтобы видеть сны. На кухню выползла, только убедившись, что папа с братьями ушли, — не хотелось никому портить завтрак хмурым видом: начнут сочувствовать, переживать, пытаться развеселить, а у меня снова появится нехорошее ощущение, что меня жалеют. Как недоразвитого ребенка. Лучше пережду у себя, вместе со своими многочисленными паранойями и плохим утренним настроением.

Наконец хлопнула дверь. Теперь слышно было звяканье одинокой чашки на кухонном столе. Мама давно не работала, уже лет десять. Здоровье было неважное, да и отец вполне справлялся с обеспечением семьи, пусть и такой большой. Спустя пару лет к нему присоединился Сергей, так что мама осталась с чистой совестью у плиты и стиральной машины.

— Доброе утро, — сказала она мне весело. — тебе чай или кофе?

— Кофе, — тут же решила я. — Доброе.

Шурша ароматным пакетиком, мама сказала:

— Знаешь, чего вчера соседка приходила? Радостью поделиться. Ее Дина замуж выходит.

Я припомнила Дину, дочку соседки, громкоголосую и пышноформую деваху года на два-три младше меня.

— И за кого? — я осторожно взяла на ощупь чашку и втянула жаркий запах горьких зерен.

— За одного бизнесмена. — мама села напротив и чем-то звякнула. наверное, ложечкой для сахара. — Прямо там такая неземная любовь, и все у них замечательно. Так красиво расписывала, пока не проговорилась, что Дина-то беременна. Вот и причина свадьбы.

Я пожала плечами — бывает, и тут мама неосторожно добавила:

— Все уже замуж повыходили. Даже Динка шебутная.

— Одна я осталась, — дополнила я.

Повисла пауза. Потом мама пробормотала:

— Я не это имела в виду. Просто хотела сказать, что вот и таким, как соседкина Динка, везет на хороших женихов.

— Я знаю. — я отставила чашку. Сердце неприятно заныло. Довольно больная тема. Для меня, всегда привлекательной и следившей за собой, оказалось тяжело даже не знать, как я теперь выгляжу. Фигура определялась на ощупь, одежда — с чужих слов. Распущенные волосы из прически превратились в досадную помеху и были теперь забраны в хвост. Косметику я выбросила в первый же месяц. Чтоб не плакать еще и над этим. И кому я теперь нужна, и о каких парнях, отношениях, семье и детях может идти речь? Глупо. Это отрезано вместе с возможностью видеть.

Я молча отодвинула в сторону теплое от кофе стекло чашки. Мама продолжила нарочито беззаботным тоном:

— Тетя Аля спрашивала, может, и ты на свадьбу пойдешь? Там все будут очень рады тебя видеть.

Я хмыкнула, сдерживая раздражение:

— Все? Кто меня там знать будет, кроме Динки и ее мамы?

— Она за Мишу Захарова выходит, — пробормотала мама.

Я почувствовала, как она отворачивается. Повисшую неловкость глазами видеть было не нужно.

Сердце остро кольнуло. Мишка Захаров. Мальчик из нашего двора. Моя первая и страшная по своей отчаянности любовь. Человек, которому я отдала гораздо больше, чем ему было нужно. Больше, чем оставила себе.

Я закусила губу, через силу усмехнулась:

— Ну, совет да любовь. Я, конечно, не пойду.

— А может, все-таки... — заикнулась мама. — Хоть развеешься.

— Развеюсь? — Я еще дальше двинула по столу чашку, почти до противоположного края. — Продемонстрировать всем свое нынешнее состояние? Особенно бывшему парню. Мило улыбаться в пустое пространство, не видя, стоит там кто-то или нет, слушать бесперебойные предложения помощи в лицо и жалостливый шепот за спиной? Стать главной достопримечательностью свадьбы? «Ой, посмотрите, вон там слепая. Да-да, вон та девица. А вы знаете, кто она? Бывшая подружка жениха. Да, вот так. Ай-яй-яй, как жизнь складывается». И это ты называешь развеяться?

Чашка не пережила очередного толчка. Глухой удар, звон, вибрация рассыпающихся осколков.

— Не трогай, порежешься! — вскинулась мама, хватаясь за полотенце.

Но я уже присела, пальцами нашла мокрые теплые кусочки. Словно погибшего живого существа.

— Ерунда, — сказала мама, возясь с полотенцем. — Убери руки, вдруг там мелкие осколки. Всего лишь чашка, купим новую.

— Да, — медленно повторила я. — Купим. Только я уже не буду знать, как она выглядит. Никогда. А эту я помнила.

Минус еще ниточка оттуда сюда.

Поднялась, нащупала стену кухни и вышла. Мама молчала. Я знала, что ей не легче, чем мне, что она готова помочь мне чем угодно, но не знает чем. Стена, за которой я укрылась от мира, оставила и ее снаружи. Она боялась теперь сказать мне лишнее слово, неправильно построить предложение, чем-то обидеть, намекнуть на неспособность что-то сделать. Боялась меня. Мне на секунду до одури, до накативших слез захотелось вернуться, обнять ее, как в детстве, заплакать, сказать, что это по-прежнему я, ее дочка