Город Выдрин и все, кто с ним связан

Глава первая

Ненужный деятель

Среди бескрайних цветущих лугов и тучнеющих хлебных полей пригрелся под солнцем крохотный, захолустный городок Выд­рин. Три столетия дремлет он на берегу тихоструйной серо­зеленой реки и видит прекрасные сказочные сны.

Бывали времена, когда географы обходили городок вниманием при составлении своих карт. Мал, дескать, Выдрин, от дороги далеко, да и кому он вообще нужен. В брежневском атласе, например, его нет. Но повсюду дышит прогресс, и нынче с какого­нибудь глазастого спутника можно запросто разглядеть это мирное поселение — все его одно­этажные улочки, выстроенные в незапамятные времена уездными лабазниками. Вот эти улочки полого спускаются к прогнившей лодочной пристани. Вот в городских палисадниках уснули акации. Вот на лавках почивают коты, из распахнутого окош­ка засмотрелась в мир любопытная герань. В каком­нибудь закоулке — почерневший дощатый забор. Он весь заплелся хмелем и вечерами наводит тень на заросли лопуха. Белая коза, что пасется себе под водонапорной башней, всякую погожую пору уныло наблюдает живописный закат.

Воскресными днями гулкий бла­говест древнего городского собора так же, как всегда, пробуждает ленивых цепных собак. Ворчливый пенсионер, заслышав церковный звон, зевает в своем домике над ов­рагом, вздыхает: «Ага, еще недельку прожили, чтоб ее в печень», — и переворачивается на другой бок.

На подъезде к городку на путника непременно нападает зевота. Воздух ли здесь такой, или, может, солнце светит по­особому?

Не так давно, было дело, наведывался областной краевед. Он нашел себе провожатого, побродил вдоль реки, подышал, пофотографировал. Послушал лягушек, ожегся крапивой. Тщетно толкнулся в закрытую с советских времен чайную. В переулке против автостанции его — трезвого и уставшего — укусил угрюмый шершень. А потом в своей брошюрке «Города и веси нашего края», в главе «Достопримечательности», этот чудак написал, что достопримечательностей в Выд­рине нет.

В чем в чем, но в этом я с ним совершенно не согласен! Есть, есть и тут на что посмотреть! Нужно только хорошенько вглядеться.

Но обо всем по порядку.

Теперь напротив собора — главный в городе магазин «Денежка». В двадцатом веке в этом здании размещался городской оперный театр. Кажется, что большей нелепости, чем Выдринский оперный театр, выдумать невозможно, однако горожане в те времена гордились своим театром, хвастались, мол, есть у нас эдакое, чего у других нет. Хотя едва ли находился среди них такой, кто добровольно проходил внутрь театра дальше буфета. Как это уникальное явление существовало? Очень просто. В те, советские времена ведь об этом не думалось. Существует и существует себе. значит, так надо. Впрочем, самые дошлые говорили, что вся эта оперная жизнь держится в городке только лишь на энтузиазме одного­единственного, одержимого музыкой человека. Будто бы он, этот приезжий человек, что театром руководил, по своему почину где­то вербовал музыкантов и певцов, сам ими дирижировал, сам организовывал культпоходы в свой театр местных пионеров и окрестных колхозников. И главное, сам доказывал в райкоме, что театр дело нужное.

Этот выдающийся человек здравствует в городке и теперь. Зовут его Аркадий Беркович. Справа от собора, возле одноэтажного здания бывшего райисполкома, на стенде «Ими гордится город» по сю пору висит его выгоревший за четверть века портрет. Там Аркаша не похож на себя теперешнего — с портрета соколиным взором сияет кучерявый брюнет, а вовсе не старый, сутулый, плешивый еврей, каковым он сделался в нынешнюю пору. Говорят, что и подпись внизу фотографии частично сохранилась: «Заслуженн й ртист РСФС Б ич».

Как­то совсем недавно дрейфовали, пошатываясь, возле этого ржавого стенда два залетных, заросших бородищами маргинала. Один поводил пьяным пальцем под фотографией Аркаши, что­то помычал и сообщил своему оборванному приятелю:

— Вот смотрите, э­э... этот вот мужчина, так сказать, заслуженный бич. А вы утверждали, что...

Его спутник не поверил и присмотрелся к ущербной подписи:

— Н­н... да... Ну, коллега, выходит, нам с вами, так сказать, есть к чему стремиться. Хе­хе!

И странствующие граждане Вселенной покинули городок, меланхолично улыбаясь, довольные тем, что где­то на планете все­таки проживает и здравствует заслуженный бич РСФСР.

Каким распределяющим ветром занесло брюнета Аркашу в центральное российское захолустье, теперь уже никто не вспомнит...

Когда подули новые ветры, которые переместили Аркашиных соплеменников в жаркие Давидовы края, Беркович уехать не отважился. Он это объяснял просто: не хватило духу. А может, он влюбился в провинциальный Выдрин, но скрывал это? Такое ведь тоже возможно. Но скорее всего, — и это больше похоже на правду — соплеменники от него постепенно отвернулись. Была причина. До нее тоже доберемся.

К концу двадцатого века в городок всеми тропами пробирались разруха и безденежье. Когда исчезли невольные театралы­пионеры и когда не стало руководящей партии, которая по просьбе Аркадия записывала колхозников в меломаны, провинциальному руководителю оперного театра стало ясно, что классическая музыка и хозрасчет что твои гусь и свинья — не товарищи. Он было сунулся за поддержкой к новым властям, но те сослались опять же на хозрасчет. Мол, ставь то, на что будут ходить. Советовали: «Держи нос по ветру. Коли не идут на этого твоего “Князя Игоря”, тогда напиши и поставь порнографическую версию. Точно придут. Представляешь, тут голые по сцене скачут, там голые! Тут — солист без штанов, гы­ы! Или пусть твой князь Игорь с бабами бухает. Успех, аншлаг, новаторство! Мы о тебе в газету сообщим, рекламу тебе устроим!.. И на телевидение опять же. Тебе — слава, нам — почет, в кассу денежка течет...»

Аркаша советом пренебрег, театр вскоре обнищал, и власти его у Аркадия отобрали.

«С деньгами не так хорошо, как без денег плохо» — это всем известно, не только евреям. С горя Аркадий подумал играть в переходе на контрабасе, да, на беду, не было тогда в Выдрине переходов, даже наземных. Впрочем, и теперь их нет. Попытался наняться дирижером в похоронный оркестрик, а там командиры без надобности. Он не отчаялся и сунулся в единственный местный ресторан — думал подрядиться баянистом, играть на свадьбах. Его с радостью взяли. Разрешили даже не делиться гонораром. Вот только ближайшая свадьба намечалась в городке аж после Нового года.

Прошло совсем немного времени, и к середине девяностых Аркадию не на что стало даже запить. «Бог таки защищает бедняков. по крайней мере, от дорогостоящего греха».

* * *

Как­то вечером он бродил вокруг бывшего «своего» городского оперного театра. Самосвалы сгружали перед крыльцом щебень, фасад почти уже весь скрылся под пластиковыми панелями. Подле на афишной тумбе красовалась новая афишка новых хозяев: «Открытие магазина “Денежка” запланировано на воскресенье». Стало быть — на завтра. Беркович плюнул и от досады забрел в собор...

Вот тут­то заслуженному музыканту и стало по­настоящему тошно — забылись и безработица, и отчаяние: три старухи, что голосили с хоров, наполняли величественный новозаветный храм невообразимой какофонией. Пренебрегая элементарными правилами сольфеджио, не ведая интервалов, престарелое трио самозабвенно издевалось над простейшим музыкальным произведением. Все динамические оттенки певицам заменил один­разъединственный — форте­фортиссимо. И оно, это фортиссимо, казалось, сверлит стены. Аркадий увидел — удивился, — как старцы, изображенные на колоннах, еще больше ссутулились, серафимы на фресках зажмурились, показалось, закрылись крыльями. Бабушки надрывно голосили, а в какой­то момент взвыли так, что кислота хлынула Аркаше в оба уха, ожгла череп. Беркович стиснул свои золотые зубы, до боли зажмурился. Хотел развернуться к выходу, а ноги свела судорога. Он сдавил уши ладонями так, что хрустнули плечевые суставы. Адреналин хлынул в кровь, и музыкант подумал о том, долго ли способно его сорокалетнее сердце выносить этакую трепку. Но певчие вдруг смолкли, и чтец дробно затараторил непонятное. Аркаша оглядел прихожан. Те — ничего. Стоят крестятся, вздыхают. Музыкант отер со лба испарину, удивился своим трясущимся рукам. Собрался было выйти, но с хоров вероломно хлынула кислота и парализовала. Опять! Аркаша зажмурился до синих пятнышек. Ему вдруг почудились скрип сотни деревенских телег, трение пенопласта о поролон, елозанье железной щетки по стеклу. О эта сила музыки! И припомнилась бормашина его мамы, Розы Альбертовны. Живо всплыло воспоминание, как в детстве в ее кабинете он опрокинул стерилизатор с инструментами, и шпатели, зонды, кюреты, пинцеты, боры, тонюсенько звеня, рассыпались по кафельному полу — этот омерзительно­кислый, высокий аккорд долго звенел в ушах. И звенела голова от маминого подзатыльника. Маленький Аркаша насмерть запомнил тот светло­сиреневый, холодный, металлический, стерильный зубоврачебный аккорд, пахнущий кварцевой лампой. Вечером он подобрал его дома на пианино. В окна их конотопской квартиры глядел молодой цветущий каштан. Когда зазвучал Аркашин инструмент, каштан постарел, присел, повял, силился отвернуться, зажмуриться, а мальчик все давил и давил на клавиши! Зубосверлильные звуки летели за окно и сводили скулы прохожим. Маме показалось, что Аркаша бесконечно роняет дома ее инструменты, она примчалась со двора... А немного погодя во дворе мама хвасталась тете Циле, какой таки абсолютный у ее Аркаши слух...

Аркадий очнулся, открыл глаза и обнаружил себя сидящим на скамье. Чтец уже оттараторил свое, и толстый священник с амвона отпустил прихожан по домам. Беркович не спешил в свое холостяцкое жилище и дождался священника:

— Товарищ... или как бы... священник... э... господин...

Батюшка лукаво улыбался и ждал, как же известный в городе бывший руководитель театра еще придумает его обозвать, но фантазия у того уже иссякла. Тогда священник представился:

— Отец Исаак.

Ой!

Повеяло вдруг теплом. Аркадий улыбнулся:

— Исаак? Магнив! Э­э... Слиха, вы — наш?

— В смысле? Ах, это... Нет, я Божий. Монах. Ну, имя такое, в монашестве — Исаак. Так вы о чем меня это... хотели?

Беркович не знал, как тактичнее сформулировать то, чего ему нынче вдруг захотелось. Он секунду помялся и решил изложить все кратко и, по его мнению, напрямик:

— Нет, вы таки глухой? Вы таки совершенно глухой, когда так спокойно слышите вот это! Шо это, пение? То есть, по­вашему, это пение? Ладно. Я такой троллейбус, какое это пение. Давайте я займусь вашим пением. Я таки научу их, какое бывает пение.

Священник не удивился. Он только спросил:

— Вы крещеный?

Беркович испугался, что его спонтанная затея и здесь, как в похоронном оркестрике, не пройдет, и смутился:

— Чтобы таки да, то есть... Не так чтобы уж совсем... — но тут же нашелся: — Я в Бога всегда верил. Мой прадедушка тоже, как вы.

— Что, священник?

— Ну не то чтобы уж совсем. Он у церкви работал, у нас в Конотопе, крестики торговал.

Батюшка улыбнулся:

— Ладно, добрая душа. Подойди завтра перед службой.

Глава вторая

Вера, Надежда, Любовь

В загородной роще отщелкали свое соловьи. Ни ветерка, ни шороха в листве. Таинственно дремлют пни, тихо жуют во сне. Изредка только донесется от реки тревожный зов печальной ночной птицы. Здесь — покой. Сползается в овраги сказочный синеватый туман. В мире — сон.

А в городке строительное беспокойство. Не спится месяцу над крестами городского собора, морщится месяц. Келья настоятеля прямо в храме, под колокольней. Ворочается на своем монашеском топчане отец Исаак, то зажмет ладонями уши, то засунет голову под подушку. За окном его кельи готовится к утреннему открытию новый магазин. Самосвалы навезли горячего асфальта и разъехались. Раскалились прожекторы, тарахтит в их сиянии каток, дымится асфальт. Театр навсегда оделся в пластик, и над его вдруг поквадратневшей кровлей вырос в ночи огромный подсвеченный щит с надписью «Денежка». Бессонный монах походил по комнате, поглядел в окно. Удивился быстрым ночным метаморфозам. Потом присел в чем был к столу и записал в свой блокнот, где копились его крылатые мысли: «Еще вчера из­за театральной крыши вставало солнце. Теперь на его месте в ночи взошла “денежка”. Реформы продолжаются. Деньги встают над городом, деньги встают над страной! Деньги вознесли свою хоругвь над поверженным рассадником культуры. Куда мы катимся, демократы? Аминь».

Когда в церкви явились первые христиане, у настоятеля от ночного бдения уже раскалывалась голова.

Красно­рыжий луч разбудил в келье образа. Ветхозаветный Исаак в заблестевшем окладе улыбнулся и поглядел на своего дородного тезку. Тот насупился за столом, под глазами мешки. Прочитывает белеющий на столе лист — не верит глазам своим. У стола гордо сгрудилась певчая троица. Настоятель смотрит в бумагу, глядит на них:

— Так вы, сестры, это что, серьезно?

«Сестры» серьезны:

— Разумеется.

Говорит одна, ей лет сорок. Беркович вчера ее за компанию с прочими записал в старухи.

— Мы тут были всегда. Мы тут пережили всех попов. И тебя переживем. Думаешь взять на наше место еврея, да?

— И не думал. С чего бы?

— Да кого ты обманываешь? Мы видели, как ты вчера его зазывал, приходи, мол, наши петь не умеют. Все слышали, как вы с ним сговаривались. Мне сразу доложили. То есть я — с семинарским загорским образованием — тебя не устраиваю, да? Баба Вера и баба Надя тут испокон — певицы самородные — тебя тоже не устраивают?

Бабки Вера с Надей не моргают, победоносно глядят поверх больной монашеской головы. Люба с ними переглядывается и продолжает:

— Ну что ж, увидим еще, кто тут кого не устраивает.

— Устраивают, Люба, все меня устраивают!

Люба не слышит:

— Ничего, мы на тебя управу найдем. Ты посмотри в письмо­то, посмотри. Под ним сорок подписей. Всю ночь баба Вера по дворам подписи собирала. Все люди — против тебя. Взгляни, взгляни.

Батюшка опять перечел письмо, адресованное архиерею:

20.06.1995. Его преосвященству...

Ваше преосвященство! Наша церковь в опасности! Этот настоятель, которого Вы прислали, опять не такой. Проповеди говорит непонятные, сам толстый (наверняка не постится). С начальниками улыбается, а они бывшие коммунисты. Когда я училась в семинарии, сам архимандрит Макарий сказал мне: «Люба, ты самая лучшая ученица, только ты». А он — настоятель — хочет теперь меня выгнать. Хочет променять весь наш хор на некрещеного еврея — стало быть, на жида, как говорит о нем сам святой евангелист Иоанн Богослов. А этот жид городской театр уже пропил, все это знают. Теперь церковь хотят пропить вместе с настоятелем. Все люди этого боятся. Надо церковь спасать. Ждем от Вас ново­­
го настоятеля.

Певчие Вера Иконникова, Надежда Иконникова, Любовь Козлова. И еще 40 (сорок) подписей на другом листе.

Настоятель хмыкнул, мол, да, грамотно написано, не зря училась в семинарии Любовь Козлова. Хм... Его предупреждали, что на выдринском приходе священники долго не задерживаются. А еще голова после бессонной ночи раскалывается...

Он спросил:

— Кто тут у вас что хочет пропить? Что это за бред?

— Бред?! Ага, по­твоему, мы втроем и еще сорок человек бредим? То есть, по­твоему, у нас с головой не в порядке? — Любовь выдержала паузу, подпрыгнула и завизжала: — Вера, Надежда, вы слышали, он нас дурами обозвал! Все слышали? Не позволю! Дурами нас еще ни один поп не обзывал! Я семинарию кончала, а он мне — «дура»! То есть отец Макарий, который меня считал лучшей ученицей, по­твоему, дурак?! Вы слышали, он самого отца Макария дураком обозвал!

Бабки синхронно кивнули, мол, слышали. Любовь прыгала, брызгала слюной и высоко­высоко визжала. Наконец выдохнула и подытожила:

— В общем, так. Поем мы хорошо, с народом тоже ладим. Мы вообще лучше всех в этой церкви. И пока мы тебя простим. Но при условии... Короче, если вдруг только этот еврей еще хоть раз здесь появится, мы тут же письмо отправляем куда следует. Пусть только сунется...

В келью постучали. Дверь скрипнула, робко приоткрылась. В щель просунулась голова Аркадия Берковича:

— Доброе утро! Вы сказали, чтобы я до службы подошел? Так я таки и подошел.

Глава третья

По Золотому кольцу

Когда древний Владимир остался позади, знакомые нам маргиналы набрели на богатую загородную свалку. Чего там только не было! И не перечесть всего добра! Но самой главной их находкой стала гора ветхого армейского обмундирования.

Долго выбирали себе одежку. Надо такую, чтоб днем в ней не увариться, чтоб ночью не простыть и чтобы ногами в одежке не путаться. Парадные кители и хэбэшки сразу отмели, шинели похерили. Остановились на изношенных, полинялых солдатских бушлатах — на что лучше!

— Вы, коллега, этот примеряли? Что, мал?

— Отчего же, в самый раз, так сказать. Но обратите внимание, коллега, он ведь с сержантскими лычками. Я, так сказать, не считаю себя достойным. А вот этот, с чистыми погонами, символом чистой совести, мне вполне по чину. Хе­хе­хе!

— Ну тогда с вашего позволения сержантский я беру себе?

— Безусловно, коллега, это будет справедливо. Ведь вы, позвольте, с каких пор бичуете?

— С весны девяносто пятого, с самого, так сказать, начала. У нас с вами, коллега, не за горами двадцатилетие.

— Вот. Выходит, что вы — бич намного заслуженнее меня, на целый месяц карьерного стажа! Хе­хе­хе! Поэтому, так сказать, логично, что вы обогнали меня и в воинском звании тоже. Хе­хе­хе!

— Ну, что ж, конечно, до заслуженных бичей России нам еще далеко... Хе­хе... Но тщеславие, так сказать, всегда требует себе жертв...

Бородатые сержант с рядовым отыскали себе по пилотке и по паре штанов. С обувью вот только не задалось — отправились дальше в своих дырявых домашних тапках, исправно носивших своих обладателей извилистыми российскими верстами.

К сумеркам достигли Боголюбова, перекусили чем Бог послал. Следующие сутки провели на лугу, в виду древнего Покровского храма, где дышала прохладой Нерль. Там же провели долгий летний вечер. Лунной ночью слушали выпь за рекой, глядели на звезды. Когда тема русской истории поднадоела, имели пьяное суждение:

— ...То есть вы полагаете, коллега, что слово «бич» нам с вами подходит больше, чем слово «бомж» — без определенного места жительства? Я бесконечно готов вам оппонировать. Посудите сами, ведь какова этимология: «бич» — бывший интеллигентный человек. Может ли случиться так, чтобы интеллигенция оказалась вдруг бывшей?

— М­м­м... Безусловно. Э­э...

— Веское заявление. Но каковы аргументы? Со своей стороны я предлагаю вопрос: эмигранты эпохи Великого октября — кто они? Неужели Сикорский, Шмелев — бывшие? Да, однажды утром то, что они всегда делали, стало вдруг не нужно новой власти, как и в нашем случае. По сути, они, как и мы, всего лишь навсего лишились жилья и прописки. Однако ведь интеллигентского своего мировоззрения они лишиться не могли? Потому и поднялись на новом месте. Точнее — не опустились. Выходит, они не бичи, не бывшие! Они «ичи» — интеллигентные человеки! Отчего же вы себя именуете бичом? Вы не видите наших параллелей с судьбами тех эмигрантов? Мы ведь тоже — ичи! И пусть мы не поднялись. Но ведь мы и не опускались! На бомжа я еще согласен, но слово «бич» мой разум отвергает.

— Что­то я не очень вас, дорогой коллега... М­м­м... Но ведь они­то и не бомжи? Э­э...

— Соглашусь, однако, и вы согласитесь: стоит нам обрести определенное место жительства, и мы становимся не бомжами. А кем? Правильно, ичами. Впрочем, мы и теперь интеллигентные человеки. Хм... Выходит, что предмет нашей дискуссии...

— Хр­р... Хр­р...

— Вы спите, коллега?

— Хр­р...

— Ну, что же, наш диспут, вероятно, продолжится...

Оратор зевнул.

Коллеги закутались в бушлаты, воткнули в ночное небо свои седые бородищи.

Звезды шутливо перемигивались, самолеты неслышно линовали ночь, херувимы над звездами вечно пребывали в своем ангельском блаженстве...

Снилась корова.

На рассвете «бойцы» омылись в Нерли и проселками двинули на север.

На подходе к Суздалю маргиналов встретил огромный рекламный щит. Там говорилось, что нынешний, 2014 год — год культуры, а не чего­нибудь еще. Не минуло и двадцати лет, как культура воскресла! До чего же ошибался тогда отец Исаак, полагая, что деньги навсегда вознесли над культурой свою победную хоругвь!

Сержант и рядовой нерешительно обозревали культурный щит. С него туристу вежливо сулилось незабываемое: «Суздальские бары и рестораны, гостиницы и дискотеки, а также сауна и бильярд».

— Знаете, коллега, я рад, что у нас с вами нет денег на ресторан и сауну. Взамен этого обещаю вам незабываемую пешую прогулку. Суздаль — это же... Эх! Надеюсь, не пожалеете. Помните, как мы с вами в Кижах...

Другой перебил:

— Приветствую ваше предложение, коллега. Но вначале надо бы сойтись с местными. Есть хочется.

Дотемна пировали у радушных, оборванных новых своих товарищей на берегу Каменки.

Утром, когда местные бомжи еще изволили почивать в густой траве, наши искупались в реке, вошли в город и растворились в его древнем великолепии. Бывший доцент кафедры истории и археологии вел по Суздалю своего друга — бывшего филолога­кандидата:

— Впервые, коллега, Суждаль является нам в летописи в 1024 году. Впрочем, об этом много спорили у нас на кафедре. Особенно этот паразит Коплановский. Помните этого бездаря? Мол, домонгольский период...

— Не наводите тоску, любезный. Коплановский мне в той жизни надоел. Ведь вы помните, как он пытался пристроиться ко мне в соавторы по державинскому труду? Вот...

— А, ну да. Он тогда ко всем втирался — энергии столько, что мыло не нужно. Итак, мы видим здесь древнейшие христианские храмы, но совершенно забываем при этом, что христианство тут не было типичным и приживалось, так сказать, мучительно. Местные язычники, или, как считал Коплановский, смерды­общинники...

— Опять Коплановский! Вы становитесь невыносимы.

— А, ну да. Так вот, перед нами кремль. Если рассмотреть историю одного только Богородице­Рождественского собора...

— Стойте, коллега! Вы говорили, что раньше христианство здесь не было типичным? Взгляните туда! Хе­хе­хе!

И рядовой указал сержанту на огромную афишу: «2014 — год культуры. 12–15 июля — Русальная неделя. В программе — гадания, хороводы с русалками, языческие обряды, народные забавы, конкурсы и угощения».

— То есть, товарищ сержант, вы полагаете, что языческие времена минули и теперь именно христианство типично для Суздаля? Хе­хе­хе!

— М­м... да... Ладно, оставим это. Итак, кремль...

Бродяги водили друг друга под летним солнцем. Им сопутствовали князья и бояре. Коллеги слышали свист татарских стрел, звон мечей и топоров... Дышал асфальт, и немного погодя маргиналы доподлинно увидели самого Яро­слава Мудрого. Он мелькнул в конце улочки. Явился и прошел видением...

Через пару часов наши «воины» незаметно для себя оказались в гуще разношерстного туристического люда на площади перед кремлем и смолкли. Тут из одной компании, что говорила меж собой на языке Джека Лондона, к ним подошел старичок в шортах и предложил выпить. Ну кто же откажется на дармовщинку выпить? Тем более — за дружбу народов? А потом за Русь? А потом за братство? А потом за мир? А потом за партнерство в космосе? После тоста за баб турист фотографировал наших воинов на фоне кремля, на фоне храмов и монастырей, на фоне безбрежного русского неба...

Экскурс в историю пришлось до поры отложить.

Глава четвертая

Премьера

Над куполами старого собора стрижи рассекают воздух, весело перекрикиваются. Гудит соборный благовест. Пенсионер, разбуженный далеким колоколом в своем мрачном домике над оврагом, бухтит — провожает ворчанием еще одну прожитую неделю. Похоронный оркестрик — при параде — выстроился на крыльце нового магазина, задорно фальшивит веселый марш. Вот­вот перережут ленточку и горожане радостной толпой добровольно хлынут в бывший оперный театр. Привирает помятая туба, безбожно врет валторна, кларнет чешет за ухом, правдолюб­барабан выносит культей остатки утренней лени. И благовест возносится над всеми. Благовест летит в заречные луга. Благовест летит прямо в душу.

И летит в архиерейскую канцелярию письмо Козловой Любови.

Торжественно топчутся посреди храма Вера, Надежда и Любовь, на хоры не лезут. Поглядим, дескать, отец Исаак, каково ты справишься: пора службу начинать, а единственные певицы­то — тю­тю. Хе­хе! Ну­ка, как ты выкрутишься? Обратно петь мы просто так не полезем. И не простим этак, даром. Мы — таланты вон с каким образованием, а вовсе не дуры. Сам архимандрит Макарий нас хвалил. Поклонись­ка нам и ты, отец Исаак. Да зарплату подыми. Монополия ведь у нас.

Вздыхает настоятель. И можно было б поклониться, да теперь­то что толку, письмо­то улетело. В тот самый миг, как только Беркович показался в келье, и улетело с какой­то сердобольной оказией.

Беркович виновато топчется...

— Ну, Аркадий, раб Божий, что делать будем?

— Шо будем делать? А шо нам надо делать, мы таки то и будем делать.

— Но ты же службу не знаешь, ты ж в церкви второй раз в жизни!

— Ой! Ноты есть? Есть. С листа я умею. Чтец таки покажет, шо и где надо петь?

— Не страшно тебе? А впрочем... И тебе ведь тоже терять нечего... Ладно, будь по­твоему. Дело нужное, Бог поможет.

— Или? Таки поможет?

— Гм...

Настоятель — в алтарь, Аркадий — на хоры. Певицы заволновались: «А вдруг и впрямь выкрутится?»

Чтец сдул пыль с нотного томика, подал Берковичу. И вот...

Священник в алтаре что­то пропел невнятно, и чтец в ответ что­то непонятное затараторил. Аркадий пока пробежал глазами по нотам, вроде несложно, изготовился. Прихожане — ничего. Крестятся, вздыхают. Чтец отбубнил свое, священник что­то пропел. И вдруг чтец тычет в ноты: «Пой вот это». Беркович вытянул шею и: «Амии­и­инь». Глядит на чтеца. Тот — ничего. Крестится, вздыхает. И снова тычет в ноты. Беркович вытягивает шею и: «Го­о­осподи, помилуй...»

Привычно с листа читаются ноты. С подписанными под нотами словами, кажется, тоже беды не возникает. Чтец указывает, и Аркадий: «Благослови­и­и, душе моя, Господа...». чтец тычет, и Аркадий: «И­и­и­иже херу­уви­и­и­имы...» Оглядывает прихожан. Те — ничего...

Проповедь была про Божью помощь. Аркадию проповедь понравилась. Глядел на прихожан, те крестились. Глядел на бывших певиц, те вздыхали. Кряхтели, топтались, шушукались. Трясли кулаком на хоры, на заслуженного артиста РСФСР. Погрозили на амвон настоятелю и с Божьей помощью убрались...

За чаем настоятель говорил весело. Берковича хвалил, называл дебютантом. Говорил, что его премьера с Божьей помощью прошла успешно, смеялся. Совал Берковичу денежку — слышал, что Аркадий полгода как без работы. Предлагал его крестить. Аркадий отвечал, шо он таки чтобы креститься, то и как бы вроде как будто ничего. Говорил:

— В смысле таки давно надо.

Священник удивился:

— Что, давно креститься надо?

— Давно­таки надо вроде подумать...

Когда на столе закончилось абсолютно все, Аркадий пообещал, что непременно окрестится. А потом обязательно соберет настоящий хор. Такой хор, что настоятелю и не снился такой хор. Обнимал чтеца. Говорил, что и чтецу не снился такой хор. И никому не снился такой хор. А креститься непременно надо. Вот только «Божью помощь» надо бы еще хоть разок увидеть, для достоверности. Тогда и...

День закончился, закрылись двери в бывшем оперном театре, засияла в сумерках «Денежка». Ангелы зажигают над миром звезды. Стих бой где­то в чеченских горах. Заперся на засов утомленный пенсионер в своем доме над оврагом. Залезла головой под свою недобрую подушку Любовь Козлова, скрежещет зубами, кусает губы — не спится Козловой Любе.

И где­то там, за рекой, завели перепелки свою затертую пластинку: спать пора, спать пора, спать пора...

Глава пятая

Под старым каштаном

«Шумит, гремит конец Киева...» Этой сценой начинается твоя «Страш­ная месть», дорогой Николай Васильевич. Но нынче не «есаул Горобець празднует свадьбу сына своего». Случись подняться тебе из тесного своего гроба, не узнаешь ты Малороссии — иные есаулы вознесли теперь над твоим вольным Днепром знамена свои. А в Конотопе не слышно теперь шумной ярмарки, где потерял когда­то гетьманскую грамоту добрый казак без имени. И только лишь бес, которого выгнали в твою пору из пекла, все рыщет в тихой украинской ночи, все шукает свою поганую свитку. Отчаянно свищет, чует себе недоброе, тоскует, уныло стонет во мгле...

Ни дождинки. Поник каштан в двухэтажном дворике. Конотопские старушки Роза Альбертовна и Цецилия Борисовна томятся в его душной тени. Развалились на лавочке, скучают. Летний зной. Мертво висит пыль. Пробиваются сквозь пыль с вокзала далекие тепловозные свистки и — будто сквозь ватное одеяло — стук вагонных колес.

Во дворик явился Тарас. Уморился. Присоседился к старушкам, поставил к ногам свой раздутый баул.

— Шо такое, Тарасе? — Цецилия Борисовна кивнула на баул.

— Що, тетка Циля?

— Ты таки на станции был чи шо?

— Ну?

— Шо, таки вареники не расторговал? Целый баул вернул до дому? Ой! Ой!

— Та ни. Вареники продав. Грешно не продать, когда весь день через Конотоп солдат везуть. Це, известно, народ голодный. Зараз треба швыдко ще наварить, та на станцию. Та жинка, мабуть, вже наварила.

— А в торбе тогда шо?

— А­а... — Тарас полез в сумку, вынул кипу газет, потряс. Одной оделил старушек. — Це мени охвицер дав. «На, друже, раздавай в городе, та сам подывысь». Ось вам спочатку и раздав.

— А шо слышно, Тарасик, долго ли еще будет война?

— Хто зна. Кажуть, тетка Роза, що там, на хронте, дуже важко. Багато москалив, пруть як в сорок третьем. Эти з Киева кричать, що скоро. Тильки солдаты кажуть, що нема конца той войни. С утра танки везли, зараз пушки... Ох...

Тарас достал из баула бутылку теплой воды, присосался. Старушки, глядя, как прыгает его небритый кадык, жадно сглотнули.

— Ладно, пора мэни. — Тарас швырнул пустую бутылку в кусты, подхватил баул и скрылся в подъезде.

Слово «война» черной птицей распластало свои отливающие сталью крылья над пожухлой землей. Где­то там, за горизонтом, война собирает свои кровавые жертвы. Туда, на восток, идут эшелоны с танками, туда летят проклятья галичанских солдаток, туда устремил свой когтистый перст искатель красной свитки. И едут с войны домой, оскалясь в своих душных гробах, молодые украинские мертвецы...

И чего не хватает им, этим поганым москалям? Земли нашей им треба? Зачем лезут убивать они наше всеобщее новое счастье?..

Еврейки задумчивы. Давно уже все перетерто­переговорено, к чему раны бередить. Война... Эх, и гордилась бы теперь старая Цецилия Коплановская своим сыном, который дослужился на чужбине до академического ректора, да стыдно перед соседями — москаль твой сын, тетка Циля Коплановская, вражина твой сын. А тетя Роза Беркович про своего не хочет и слышать с самых девяностых, лишь только тот окрестился. Однако нет­нет да и припомнится ей маленький Аркаша, припомнится его смешное пианино. Но тут же трясет головой тетка Роза, гонит от себя память, трясется на голове фиолетовый перманент. И вянет, облетает прежде срока похилившийся каштан.

Старушки повздыхали, поскучали сами себе и развернули дарованную Тарасом газету «Героям слава». На первой полосе, в обрамлении из рекламы отдыха в Египте — мертвецы. И за них требуется непременно отомстить! А на второй — репортаж с фронта. Журналист Смит пишет про кровопролитие. Ему удалось увидеть все самому и, рискуя жизнью, сфотографировать безжалостных русских солдат. С фото пьяно таращатся и, позируя, корячатся расхристанные воины — заросшие седыми бородищами солд