Идущий услышит

В марте

И мне не спится, вольный ветер!
Под бок толкаю тишину!
Ах, как нам мало жить на свете —
И эту ночь, и выси эти,
Где сумасшедший месяц светит,
Я не отдам сегодня сну!

Я не отдам простор, и звезды,
И березняк глазам чужим.
Шарахнул, с ног сшибая, в ноздри
Сгорающего снега дым.

Все жить зовет!
Спешу ответить,
Что я согласен, что готов
Все предназначенное встретить —
Без лишних слез, без лишних слов.


Пистолет

Был месяц — как оскал опасной бритвы...
А я не знаю ни одной молитвы.
«Ты монархист? А может, коммунист?» —
Допытывался ветер-анархист.
Но — и не белый, и не красный — я
Удачно перешел границу дня.
И в темном месте, как договорились,
Мы поменялись свертками — и скрылись...
Любя и ненавидя белый свет,
Купил и я на случай пистолет.

Держу его в своей руке безбожной —
Он маленький, но дьявольски надежный.
Припрятал, но — не терпится — достал,
Вдруг слышу: «Брат, ты тоже без креста!
Рассказывай, зачем меня купил?
Наверно, кто-то жутко насолил?
Я из металла, порохом я пахну,
И мне убить — разок прицельно ахнуть.
Я не любил людей и не люблю,
Приказывай, хозяин, я — убью...»

Я вдалбливаю, что врага не нажил,
А он мне: «Слушать неохота даже.
И кто тебе так вывихнул мозги?
Ты что, ослеп? Кругом одни враги.
Ты присмотрись к друзьям. Ну что, узнал?
Ты видишь? За улыбкою — оскал.
У каждого за пазухой булыжник...
Порой себе враги мы, чертов книжник.
Я убивал, я банки брал, я мстил —
Зачем же ты меня, дружбан, купил?»

Я закипаю, начинаю злиться:
«Зачем! Зачем! Забыл тебя спроситься.
Купил не потому, что слишком крут,
Купил, чтоб защитил, коль нападут.
До времени не разевай свой рот...» —
«Нет, ты, хозяин, полный идиот!
Я не могу без дела, я — трудяга,
Пойдем хоть кассу грабанем сельмага.
Ну что мне тут вылеживать-лежать?..
При случае могу осечку дать.

Лежать средь тряпок — это не работа.
Мне нравится работа пулемета —
Не то что у меня: пиф-паф, пиф-паф...»
Я разозлился, кинул его в шкаф.

Но и оттуда он кричит мне: «Брат!
За что же я посажен в каземат?
Раз ты такой — пойдем хоть на охоту.
Я требую, я требую работу...»

Опять я перешел границу дня —
И схоронил работника у пня.
Но мне вдогонку — из сырой земли —
Он заорал: «Возьми меня! Возьми!
Иль гроб тебе уютней, чем тюрьма?..»
О Господи, да он сведет с ума
Убийственной своей железной правдой...
Открыл... На наковальню — и кувалдой.


Поздняя осень

1

Уже не синь, а только просинь,
И роща вся во власти сна,
Но в поздней молодости осень —
Как в ранней юности весна.

Я не любить ее не волен:
Теперь, как яблонь цвет, меня
Волнует вспаханное поле,
Скирды соломы, зеленя.

Весенних лет моих растрату
Я возмещаю нынче тем,
Что рад обычному: закату,
Туману, снегу хризантем...

2

Последних листьев позолота
Меня уверила почти,
Что замечательное что-то
Вот-вот должно произойти.

Но снова вечер неминучий
И взбаламученная даль —
Все, что созвучно без созвучий
Со словом чувственным: «печаль».

Но, может, после, может, после
Произойдет? А нет — и пусть!
Я благодарствую за осень,
За эту даль, за эту просинь,
За эту радость и за грусть.


* * *
Округа настыла.
От стужи
Не скрыться ни в дом, ни в леса.
Как листья в ноябрьские лужи,
Грусть вмерзла в людские глаза.

Но всех: и кто жизнь исковеркал,
И кто натерпелся от зла —
Заря, как к заутрене церковь,
Продолжить свой путь позвала.

Она проповедует пастве,
Что счастье настанет, и тот,
Кто не разуверился в счастье,
На зов непременно пойдет.

Идущий услышит: не хлебом,
Не хлебом единым... Вовек
И снегом, и ветром, и небом,
И грезами жив человек...

Я тоже судьбу исковеркал,
О многом, бывает, тужу,
И все же, как верующий в церковь,
Я в каждое утро вхожу.

Пью воздух, зарею свячённый,
И радуюсь вьюге берез.
Живу! Жив и духом ячменным,
И тихой поземкою звезд.

И чую, вчерашний безбожник:
Готов приложить я уже
Молитву, как лист-подорожник,
К ушибленной грустью душе...


* * *
Снова малинник зари
Ломает сумрак-медведь.
Отвори! Я устал. Отвори!
Мне больше некуда ведь...

Но, как в лихом краю,
Напрасно прошусь согреться:
Ей боязно — и стою
Я у закрытого сердца.

Отвори! Я застыл. Отвори!
Я хочу тебе спеть
О том, что малинник зари
Ломает сумрак-медведь.

Но услыхал опять:
«Хватит тут чушь молоть...» —
Видно, тебя прощать
Не научил Господь.


Родная глушь

Родная глушь! Здесь грусть светлей и тише,
Здесь, как душа, волнуется сирень.
Избушек наших шиферные крыши
И у колодцев — цинковая звень.

Здесь тоже осень — время золотое!
Пусть не навек, зато ведь не мертво
Березовое золото не злое —
Оно не убивает никого.

Родная глушь! Связь наша не ослабла.
Рад, выбросив всю дурь из головы,
Услышать стук — стук падающих яблок,
Услышать шум — шум тающей листвы.

Как хорошо у тополя угреться,
Залюбоваться звездной вышиной.
Глядишь — и не пошаливает сердце,
Подлеченное доброй тишиной...

Когда-то я во времечко шальное
Себе внушил, что счастье — там, вдали,
Что счастье — что-то громкое, большое
И редкое для тех, кто от земли.

А счастье — тишь, которая озябла,
Наш старый сад и уханье совы,
И этот стук — стук падающих яблок,
И этот шум — шум тающей листвы.


* * *
Я был всегда к воззваньям глух,
А нынче — нынче и подавно.
Смотрите, слушайте: как славно
За строчкой строчку пишет плуг!

Луны ломоть! Я взглядом ем
Небесный хлеб, и сердце радо:
Бери добавку! Если надо,
Бери еще! Тут хватит всем!..

Нет, ни в трибуны, ни в борцы
Я не гожусь: мне, как в семнадцать,
И в сорок видятся и снятся
Стихов нечаянных столбцы.

И пусть услышу: «Брось, старик!
Кому нужны твои творенья?»
Но мне опять пришло виденье:
Среди чащобы бьет родник!

И роднику не скажешь: «Брось!»
Хотя, быть может, лишь однажды
Он спас заблудшего от жажды,
А может быть, и не пришлось...