Исай-спасатель

Взгляни на братьев, избивающих друг друга.
Я хочу говорить о печали.
Сутта Нипата

Самолет, даже мертвый, был чужим в этой горной стране.
Он упал посреди совершенного, первозданного безлюдья и поражал воображение, как ошибка в расчетах столетий.
Анри Труайя. Снег в трауре

Солнца видно не было, оно еще таилось за горой, высвечивая розоватым серебром часть плато. Но в лучах уже блестели бронзовые листья изморозью тронутого, растопыренного, искореженного ветром, смятого карагача. Переведя дыхание и оглядевшись, сунув пальцы в рот, он свистнул. Долго и протяжно свист летел, будто стрелой пронзая воздух, чистый и густой настолько, что казалось, можно его ложкой брать и есть. И вдалеке затих, не отозвавшись эхом. Стало еще тише. Обратившись в слух, Исай, или Иса, как звали его мусульмане (мусульман в селении процентов двадцать, но недавно Соломон Дерюгов, местный миллионщик, выстроил огромную мечеть, тогда как православным к храму надо было добираться больше часа), слышал лишь удары собственного сердца. И дыхание. Парил внимательно и пристально орел под облаками. Больше никого кругом. Как будто эти двое — человек и птица — только и остались на земле. Из неприметного распадка донеслось вдруг тоненькое, жалобное блеяние — и Исай заулыбался, молодея.

Стариком еще он не был — чуть за пятьдесят. Но выглядел гораздо старше своих лет. Высокий, жилистый, на карагач похожий, будто высушенный горным солнцем и ветрами. Худощавое лицо его со впалыми щеками, множеством морщин, глубоких и помельче, было вытянутым, обрамленным серебристой бородой. Глаза, большие, со множеством лучей, от уголков опущенных, как будто хоронились под морщинами, не выдавая цвета — неба в ноябре, хотя порой, совсем уж редко, — с васильково-фиолетовым отливом.

Называли его по фамилии — Исаев или просто так: Исай. Он жил в отцовском доме на отшибе, у реки, отшельником, и даже почтальон о нем почти не вспоминал.

Исай пас высоко в горах своих овец. Ходили слухи, что после падения на дно ущелья, где он пролежал со множественными переломами неделю, стал с приветом: мог почти без пищи, молча, словно проклятый, по многу дней писать на кипарисовых дощечках странные, не канонические и какие-то действительно безумные, веселые иконы, за которыми монахи из высокогорного монастыря раз в два-три месяца к нему спускались. Денег он за них не брал. Но, впрочем, и никто, кроме монахов, их не видел.

А сегодня у Исая праздник: должен был приехать младший брат, Валерик, с детства живший в городе (учился, занимался спортом — получил разряды по стрельбе, по фехтованию и боксу, чем-то приторговывал в лихие девяностые и вечно попадал в какие-то истории, бывало — и разбойничал). В село Валерий приезжал нечасто. И Исай любил его, он думал о нем как о сыне. Может, потому, что роды принимал он сам, здесь, в отчем доме, на постели, где зачаты были оба брата с промежутком в четверть века: пуповину отсекал и омывал новорожденного. И первым крик его услышал, так как мать лишилась чувств.

Валерий накануне позвонил по сотовому телефону и предупредил, что вечером приедет «пару тем перетереть». Исай обрадовался и спросил, надолго ли Валерка собирается, что приготовить ему и какие темы у них будут. Но определенного ответа не услышал: мол, зависит от того, как разговор пойдет, «но по-любому — ненадолго, потому что время — деньги»...

Рано, в темноте еще, Исай отправился наверх, на плато, с тем чтоб на зиму пригнать овец, весной оставленных в горах на вольные корма. Идти было часа три с половиной. В месяц пару раз Исай проведывал овец, осматривал их, стриг, хотя нужды особой в шерсти не было, и пересчитывал, подкармливал с руки — чтобы не забывали человечий дух, тепло и голос. Находил овец он без труда, хотя они мигрировали в поисках удобных пастбищ, сочных трав, порой уходя на километры.

Стадо сбилось в кучу вокруг старшей, самой крупной и совсем ручной овцы по кличке Роза. (Будучи еще ягненком, выйдя из овина, первым делом, вопреки инстинкту, съела распустившуюся перед домом розу, прокусив себе шипом губу до крови.) Остальные овцы с малыми, новорожденными ягнятами к ней жались, вздрагивая и пугливо блея, видя человека, будто появившегося из земли с грудой камней, мхом, обнаженными переплетенными корнями.

— Вот вы где, гулены, — проворчал Исай с улыбкой. — Я ищу вас по горам, мои хорошие... Ну, как вы здесь? А, Роза? Я гляжу, полку прибавилось?.. Семнадцать, восемнадцать... двадцать две... еще вон за кустами трое малышей-ягнят, дня три назад родились, верно? Иль уж дней пять? А баран Абрек наш где, а, Роза? Вон он, вижу, наверху, красавец, ничего не скажешь, гордый!.. Э-э-у-у!..

И Абрек откликнулся из-за камней трескучим баритоном:

«Бе-е-е!..»

Еще не лег снег в южной, от ветров укрытой впадине. Одна овца, словно изнемогая от переедания, лежала, вся искрясь на солнце и переливаясь плотной жесткой шерстью. Две другие, упершись друг в дружку лбами, смачно, не спеша, размеренно жевали жвачку. Малыши, чумазые, сосали матерей или резвились.

— Что, гостинца ждете? Не забыл.

Исай спустился вниз, на дно оврага, сунул руку в сумку полотняную и начал угощать своих овечек солью. Первой Роза облизала ему пальцы и ладонь шершавым теплым языком, за ней — другие. И стоял он уже, улыбаясь, в облаке густой, чуть снегом припорошенной, с запутавшимися жучками, мерзлыми травинками, колючками, мошкой овчины. Радостно вдыхал Исай чуть прелый, кисловатый, едкий и душистый запах стада. В стороне стоял ягненок, самый младший, ничего еще не понимая, с перепуганной, растерянной мордашкой и поникшими ушами. Ножки его тоненькие разъезжались в стороны. Белела на губе нить молочка ушедшей лакомиться солью мамки.

— А тебя, малыш, возьму на ручки, сам ты не дойдешь. — Исай шагнул к нему и наклонился — но ягненок отскочил двумя прыжками в сторону, затряс головкой недоверчиво. — Иди, глупыш, — сказал Исай и опустился на колени, протянул к нему ладонь — ягненок все не подходил. Исай заговорил с другими овцами: — Какой дичок у вас тут народился, а, подруги! Ну и что с ним делать будем?

Роза подошла, как будто бы прося прощения за невоспитанного новобранца. И за ней приблизился, прядая ушами боязливо, и малыш — Исай ловким движением схватил его почти не ощутимое и невесомое малюсенькое тельце, тот начал брыкаться, блеять, мамку звать на помощь.

— Ах ты, глупенький, — Исай поглаживал его по шелковому животу, по грудке крохотной, по спинке — но малыш не унимался, продолжал кричать и бить копытцем в сумке, куда поместил его Исай.

Маманя подошла.

— Твой? — словно бы удостоверился Исай, показывая маленького блеющего пленника.

Она, жуя, пуская изо рта пар золотистый и кивая, будто отвечала: мой крикун, мол, а тебя я знаю; если хочешь, понеси, порядком надоело мне сокровище, извел уже своими приставаниями.

— Ну, тогда вперед! — скомандовал Исай. — Не отставать!

Светило солнце, медное, подернутое серебристой дымкой, словно бы сквозь воду горной речки. После первых снегопадов горы изменили абрис — белые покровы клочьями свисали с каменистых склонов, дыбились, чернели в белоснежных, с розовато-аметистовым отливом саванах обломки скал, утесы, валуны, расщелины. Казалось, горы провожают их, Исая и его овец, встав полукругом. Он шел впереди, шагая по привычке широко, за ним, покачивая шерстяными спинами, боясь отстать, послушно семенили овцы. Среди них как будто по течению плыл баран Абрек, пристроив безучастно и задумчиво на спину Розе морду горбоносую. Исай оглядывался иногда на свою свиту, улыбался. Грязный след тянулся по покрытым безупречно чистым снежным островкам. Проголодавшись с раннего утра, вдыхал он воздух, столь густой, что мнилось, можно им насытиться.

Ручей, начало горной речки, протекавшей и по их селению, он перепрыгнул. Стали прыгать следом овцы, некоторые переходили вброд, следя за несмышлеными, еще не знавшими бурливых горных рек ягнятами, испуганно ступавшими копытцами по каменистому, сверкающему в солнце дну.

Исай думал о брате: верно ли приедет, не случилось что? Однажды, восемь лет назад, таким же ясным и морозным днем Исай ждал-ждал Валерия, через неделю выяснилось: задержали в городе. Вменили вымогательство, угрозу похищения людей и незаконное ношение оружия. Но выкупил в тот раз Исай братишку. Продал двадцать три барана, две козы, отцовские трофейные швейцарские часы. Бывали и другие случаи. Но, как считал Исай, с тех пор перебесился брат Валерий, повзрослел и даже бизнесменом стал — дома, земельные участки продает и покупает. Говорят, что дело выгодное в их местах, особенно с тех пор, как начали готовиться к Олимпиаде.

Прежде этого не ощущалось; может быть, Исаю так казалось, потому что сам был молодым — но постепенно разница в годах все ощутимей делалась. Порой, когда Валерка с кем-то разговаривал по сотовому телефону, старший брат его не понимал. Слова были понятны, почти все в отдельности, а смысла уловить не мог. И когда спрашивал Валерий что-то сложное, Исай твердил в ответ с блаженной и бессмысленной улыбкой: «Да, конечно, да», — а мысли разбегались или путались, переплетаясь и цепляясь друг за друга.

По-другому было все до происшествия в горах. Его никто в поселке не считал придурком. А Валерий и гордился своим старшим братом, не боявшимся даже бандитов: в драке у кафе Исай с троими справился, просить прощение заставил у девчонки-горнолыжницы, с которой те хотели познакомиться, до этого по очереди изнасиловав, что стало популярным в 90-х...

Силой и бесстрашием Исай пошел в отца. Отец их, Моисей Исаевич (попы в этих местах давали детям исключительно библейские, по святцам, имена, Валерий — исключение из многовекового правила), десантник, бравший Кёнигсберг в Отечественную, трижды раненный, контуженый, всю жизнь, с младых ногтей спасателем работал. Трижды (по его словам, но по свидетельству других — гораздо больше) был женат до встречи с будущей их мамой. А скончался в восемьдесят с лишним, за четыре месяца до появления на свет последыша — Валерки. Маме было сорок пять. Неделю снег валил, машина «скорой» выехала из райцентра, но завязла, замело ее на перевале. Повитухе, принимавшей самого Исая, да и многих жителей села, исполнилось уже сто семь, она едва передвигала ноги. Так что роды принимал Исай, вернувшийся из армии. Мать умоляла: «не гляди, сыночек! Не гляди!» — и дом заполонил ее истошный, будто с того света, вопль. Исай сам вытянул дитя из чрева матери, обрезал продезинфицированной спиртом бритвой пуповину, вымыл, вытер, спеленал. Затем и мать, едва живую, всю распухшую, испачканную кровью, вымыл... «Скорая» приехала к утру. Все было прибрано, и мать с ребенком мирно спали. Но потом мать стала чахнуть. Через год, вся высохшая, стаявшая, точно снег в горах весной, она скончалась, завещав в полубреду не оставлять Валерку.

Как отец, Исай устроился проводником-спасателем. Нередко все же приходилось оставлять братишку на соседку, тетю Лиду, или одного, и рос Валерка без руля и без ветрил, что называется. Озорничал: облив бензином, сжег овцу, потом, сказав, что будет доктором, один оставшись дома, изоляционной лентой обмотал котенка и проделал «операцию аппендицита» перочинным ножиком... Учился в школе средне, все легко запоминал, но доводил и обворовывал учителей. Когда нахлынула волна всеобщего развала, начал хулиганить, воровать не только в школе, но и в магазине, и на горнолыжной базе. Юношей стал принимать участие и в ограблениях. Мечтал быть таким, как земляки-бандиты, приезжавшие на иномарках навороченных, с часами «Rolex», с длинноногими, накрашенными, в шубах телками, и трудно было усомниться в том, что именно они — хозяева и этой, «пережиточной», и точно уж грядущей жизни, где вообще все будет продаваться-покупаться. И тогда Исай стал брать Валерия с собой — носильщиком на восхождения. Тот упирался, матерился, плакал, но смирялся. Месяц шел за месяцем и год за годом — младший брат Исая порой трудился, но хватало его ненадолго (чаще — только на одну, но денежную экспедицию, потом срывался в город, пропадал уже надолго). А недавно позвонил и сообщил, что решил всерьез заняться бизнесом с землей, с недвижимостью.

Жалобно заблеял в сумке крохотный ягненок, подошла, забеспокоившись, маманя — и Исай откинул крышку сумки, демонстрируя, что все в порядке:

— Убедилась? Ну, пусть будет теперь под твоим присмотром.

Поклонившись благодарно, она снова затерялась в торопящемся волнообразном серо-буром шерстяном потоке. Километра через полтора пошли на спуск, по-над «ущельем оберштурмбанфюрера», как стали его называть с конца 70-х, обнаружив там, на дне, останки наспех захороненных стрелков из «Эдельвейса» с очень высоким, судя по костям, широкоплечим, в лоб принявшим пулю оберштурмбанфюрером. Вошли с лесную чащу, где было промозгло и туманно. Небо постепенно затянули тучи. На озябшего ребенка походил ягненок в сумке. На Валерку годовалого, вспомнил Исай — и улыбнулся, предвкушая встречу с братом. Он его любил.

Тропинка вела круто вниз между торчащих из белесых бугорков пней и коряг. На елях лежал снег. Затягивалось постепенно небо, становилось дымчато-бледно-лиловым, но не омрачало настроения Исая, повторявшего на все лады, как будто обращавшегося к овцам:

— Приезжает вечером Валерий, брат... братишка младший... мой единственный, Валерка, не понять вам, что это такое, глупые вы...

Он уверен был, что брат обрадуется встрече и они будут сидеть вино пить, вспоминать, что было, строить планы — брата ведь всегда к земле тянуло, он любил в земле копаться сызмальства... Наморщив лоб, Исай остановился и задумался над тем, каким приедет брат и с чем на этот раз. Но мысли, как и небо над горами, затуманивались.

И счастливая улыбка расплывалась на губах. Нет, никого на свете ближе, чем Валерка, у Исая не было.

Внизу сверкало солнце, и деревня в кумачовых отблесках на склоне выглядела празднично. Хотя на самом деле праздников, таких, как в прошлой жизни, уже не было давно. Деревня вымирала. До Октябрьской, семнадцатого года революции насчитывалось три сотни дворов, к войне Отечественной — сотня, а теперь — два-три десятка, да и непонятно было, местные или приезжие какие жили-приезжали... Основал деревню русский генерал, хотя неясно было, что нашел он в этом месте, иногда отрезанном от мира по полгода снегопадами, лавинами и селевыми сходами, с суровой каменистой и неплодородной почвой, выше — только монастырь и несколько приютов альпинистов. Выше — только горы. Но недавно, уже в XXI веке, было решено, что рядом, с пастбищ и рукой подать, часов семь-восемь хода, состоится зимняя Олимпиада. Сразу что-то изменилось, исподволь, как камнепад высокогорный и пока невидимый, утробно забурчало, гул, неясный и тревожный, стал все чаще доноситься, старики считали: быть беде. А молодежь — оставшаяся, в города не переехавшая — ликовала.

Потянуло сладостным, как в детстве, когда были еще живы и отец, и мама и все было впереди, дымком из труб, вселявшим светлое, почти забытое предчувствие. Чем ближе подходил Исай к жилью, тем громче, радостнее овцы блеяли, как будто узнавали — даже этим летом народившиеся малыши — места зимовки. Шум и гам овечий душу веселил. Хотелось, чтоб и люди видели его веселую и тучную отару, чтобы знали, что сегодня приезжает его младший брат, уверенный в себе, богатый, модный, современный, уважаемый.

Между домов, где кто-то из приезжих прирастил себе участок, улица сужалась. Сторож базы дед Матфей, почти ровесник их отцу, участник многих войн, как сам он говорил, «всех не упомнишь» (в Брестской крепости был ранен, чудом выжил, демобилизован, награжден медалями и орденом, но в свое время выслан в Казахстан), возился во дворе с котлами. Букли пепельных волос, торчавшие из-под ковбойской шляпы (подарили альпинисты из Румынии), светились в заходящем солнце, крупное, мясистое лицо багровой медью отливало.

— А, Исай! — воскликнул дед Матфей. — Какое стадо у тебя! Ну, все на месте?

— Все, дядя Матфей, — ответил с гордостью Исай. — И четверо ягнят вдобавок. — Он приподнял на руках, продемонстрировал барашка.

— Молодец! — Матфей ударил молотком по медному котлу — барашек вздрогнул и зажмурился. — Шашлык сегодня будет?

— Обязательно! Валерка, мой братишка младший, приезжает вечером!

— Из города? — спросил Матфей, поглядывая на заснеженные серебристо-изумрудные вершины, словно брат с гор должен был спуститься.

— Да, конечно, городской давно Валерий. Да откуда же еще? — спросил чуть снисходительно (старик, мол, не понять ему).

— Ну, мало ли... — махнул рукой Матфей в пространство, что Исаю не понравилось, как будто дед на что-то намекал.

— Он бизнесмен, — сказал Исай как можно более уверенно и веско. — Бизнес у него серьезный.

— А какой же, ясно, крупный, — усмехнулся дед-ковбой, на базе у себя однажды чудом не прихлопнувший из винтаря залезшего через окно Валерку, пацана еще тогда, в милицию не заявивший, а дружкам Валерки надававший крепких, как ковбои в голливудских фильмах, тумаков. — Барана не оставишь? Овцы у нас с внуком праздные. И очередь моя.

— Веревка есть? — спросил Исай.

— А как же! — Дед Матфей достал веревку, свернутую как лассо, взмахнул — петля стянула шею засмотревшемуся на ворота новые Абреку. Тот растерянно заблеял, упираться стал — а стадо во главе с Исаем уже удалялось, семенили, переваливаясь с боку на бок, овцы, не оглядываясь на Абрека, безотказно ублажавшего их лето напролет на плато. Поднималась сизо-фиолетовая пыль. — Привет Валерке! — крикнул дед Матфей, проворно справившись с бараном, устремившимся за овцами.

— Конечно, передам! — сказал Исай. — Вперед, мои хорошие, не думайте о рогоносце! — подгонял он овец. — У Абрека вечером уже другие девочки...

— А-а, кто про что — Исай про девочек, — смеясь, отозвалась из своего двора Мария Ландышева — первая его любовь. — Исай со всем своим семейством собственной персоной... Как ты поживаешь?

— Так все как-то... — отвечал Исай, пожав плечами, покраснев, как первоклассник. — Вот, овец пригнал...

— Хорошая отара, молодец... Оттуда? — посмотрев на горы, как-то озабоченно спросила.

— Да. А что?

— Нет, ничего... — Мария, встретившись с Исаем взглядом, отвернулась, будто что-то не договорив, поправив прядь волос, когда-то золотистых, но давно уж потускневших, выцветших.

Иконописное лицо с огромными печальными глазами было бледным и испещрено морщинками, которые ее не портили, напротив, придавали некую загадочность, значительность и шарм, как выразился альпинист-бард из Санкт-Петербурга, посвятивший ей балладу.

— Да, отменные у тебя овцы, что и говорить, Исай.

— Мария... это... — он вздохнул.

А женщина воспрянула вдруг, как нахохлившаяся на холоде и отогревшаяся птица. Выпрямила спину, приосанилась и повела плечом.

— Ну что, Исай? — спросила, улыбаясь. — Сорок лет уже, а ты все «Мария» да «Мария»... Слушаю тебя.

Но, как всегда, Исай не вымолвил больше ни слова.

— Принеси шерсть, я спряду ее. А пряжу пополам поделим, как всегда... Коли делить нам больше нечего, — добавила. — И сеновал ты обещал мне починить... — В ее улыбке проскользнуло что-то давнее, почти забытое, задорное. — Придешь завтра, Исай?

— Приду, честное слово! Обещаю, что приду, Мария. Впрочем, это...

— Что «это» опять? — Мария Ландышева улыбнулась — но уже устало, безнадежно. — Эх, Исай...

— Да понимаешь, — он развел руками, — вечером братишка... это... приезжает, завтра я не знаю...

— «Завтра я не знаю»... — Она повернулась и пошла в дом, но потом окликнула Исая, уже удалившегося с овцами. — Валерке передай привет!

— Конечно, передам, Мария!

— Он хоть и беспутный — а мужик...

— Да... — закивал Исай, не понимая, но пытаясь вспомнить, что она в виду имеет, и за брата радуясь.

— Ты, кстати, ничего там не слыхал, в горах?

— А что?

Мария, стоя на ступеньке, была хороша в последних отблесках лучей, морщинки вокруг глаз и губ ее лишь красили. Подталкивали сзади овцы, тыкая носами, блея, будто приговаривая: «Ну, пошли, пора уже, раз с пастбища забрал, и дома подкрепиться».

Возле ресторанчика «У Эдика» стояли и о чем-то разговаривали, глядя на малиново-лиловые с зеленоватыми подпалинами горы, несколько мужчин: хозяин, Эдик, участковый Колев, зам главы администрации поселка Магомедов, крупный бизнесмен (вода «Источник жизни», водка «Горные вершины», пиво «Бархатное» и вообще все, что давало деньги), горнолыжник и охотник Соломон Дерюгов.

— А, Исай! — воскликнул Соломон. — Ты с гор?

— С гор, — отвечал Исай, по очереди крепко и подолгу пожимая руки.

— Овцы целы, волки сыты?

— Что им это... будет? Я же не ворую...

— Ты — особый случай.

— Овцы у меня железные! — похвастался Исай. — Не захромала ни одна, хотя идем от плато, и приплод есть...

— Видел что-нибудь? — спросил Исая участковый Колев.

— Да, конечно! Уже много снега, русло речки после камнепадов и весеннего потока сели чуть переместилось к северо-востоку, волки вроде бы не появлялись...

— Ничего не видел и не слышал? — раздраженно перебил Исая Магомедов, вглядываясь в горы. — Эдик, принеси бинокль.

Эдик вынес полевой бинокль, все стали смотреть по очереди. Дали и Исаю. Склоны гор, внизу поросшие деревьями, кустарником, расщелины, ущелья, тропы... ничего такого, что могло привлечь внимание столь уважаемых мужчин.

— Куда вы смотрите? — спросил Исай. — Там... это... что?

— Там это... горы, — отвечал Дерюгов, передразнивая. — В Интернете сообщили, а потом по радио в машине, — он кивнул на свой огромный, черный, агрессивный «хаммер» с дополнительными фарами на крыше, — самолет в горах упал. Похоже, где-то рядом или прям на плато, на котором ты пасешь своих овец. Хотя, возможно, и с той стороны.

— Ты ничего не видел и не слышал? — Колев посмотрел в глаза Исаю, словно на допросе.

— Нет.

— Летел с Тибета, из Непала, в Швецию, в Стокгольм, — промолвил Соломон Дерюгов. — Через Эмираты. На борту, передавали, минимум десяток миллионов долларов. И золото. Из банка. Ты прикинь, Исай: десять лимонов! Налом. Банк расплачивался с кем-то. Да еще вдобавок золотые слитки.

— Что? Десять лимонов? Это... в банках? — уточнил Исай. Все рассмеялись, но невесело, почувствовал Исай, а напряженно, озабоченно — и каждый думал о своем. — Зачем эти лимоны? И кому? — Исай в недоумении пожал плечами, вглядываясь в склоны. — Ничего не видно. Из Непала?

— Катманду — Дубай — Стокгольм, спецрейс, — кивнул Дерюгов. — Десять — это минимум, на самом деле больше, и гораздо! Пластик уже родственники заблокировали, если были и нашлись, а нал... Десять лимонов долларов! И золото.

— Из Катманду, с Тибета? — повторил Исай, будто не веря. — И у нас в горах разбился?

— Да, у нас, — ответил Колев. — Ближе населенных пунктов нету.

— В том-то все и дело, — прошептал Дерюгов. — Ты, Исай, как полагаешь, завтра ясно будет?

— Завтра-то? — переспросил Исай польщенно: у него, не у кого-нибудь богач интересуется погодой. — Ветер это... переменится на юго-западный, немного потеплеет. Ночью будет снегопад. Но слабый. И туман. А послезавтра метеоусловия испортятся.

— Вот кто по телевизору погоду-то должен предсказывать! — улыбнулся Соломон. — А не девчонки с ножками, в коротких юбочках, которые там для другого, ха-ха-ха! Так говоришь, испортятся?

— Нет, завтра потеплеет градуса на три, — сказал Исай, почувствовав, что Соломон обдумывает что-то. — У меня барометр вот здесь, в башке. После падения и операций. И всегда теплей становится, когда Валерка приезжает отдохнуть, — сказал.

— Брат? Да уж, в городе, я слышал, трудится Валерик твой не покладая рук, — заметил участковый Колев саркастически. — Опять грядет судилище? Валерочка твой грабанул по пьяни то ли супермаркет, то ли даже банк...

— Того не может быть, он бы не объявился, лег на дно! — Исай хотел ответить резко, грубо, но слова вдруг разбежались и попрятались, как в детской игре в прятки. Он спросил мужчин: — А люди это... были на борту?

— Конечно, из аэропорта «Трибхувана», пассажирский самолет, — сказал Дерюгов, набирая номер по мобильному. — В районе сотни или больше. Всякие буддисты, исламисты из Дубая и туристы... Хрен с ним, мало ли их падает! Но десять миллионов баксов — вот в чем фишка!

— Мне пора, — не попрощавшись за руки, как принято, Исай пошел за блеющими овцами.

Их отчий дом стоял на берегу реки, примерно в километре от поселка, посреди так называемой Счастливой слободы, — но кто, когда и почему был счастлив в этой слободе, история умалчивала. Ныне шесть домов Счастливой находились в «руинированном состоянии», как написала в своем заключении комиссия, никто не жил в них, провалились крыши, окна были выбиты, скрипели на ветру давно незапертые перекошенные двери, поросло все мхом, полынью, лебедой, борщевиком, чапыжником... Седьмой дом слободы, последний, на краю, — Исая и Валерия, построенный их дедом-казаком еще до революции, — на фоне развалюх Счастливой выглядел жилым, уютным и надежным. Двухэтажный, на огромных валунах (как притащили с гор, никто не знал, вес каждого — не меньше двух-трех тонн, краеугольные — под десять), окна выходили на излучину речушки и на горы, с краю дома, над обрывом возвышалась башенка, похожая на минарет и колокольню храма, две веранды, кровля медная (медь доставлялась в монастырь и часть осталась деду, он покрыл свой строящийся дом на зависть всем селянам, что потом откликнулось доносом и посадкой)... Основательно и вечно выглядел даже амбар, пристроенный уже отцом, просторный, теплый, где теперь бог знает что хранилось (не любил Исай выбрасывать): одежда, обувь умерших, истлевшие поломанные кресла, мамино трюмо, бюст Ленина с пробитым черепом, бутыли, змеевик, хомут, гитары Визбора, австрийские альпийские ботинки, альпенштоки, ржавые стволы немецких и советских автоматов, глобус, астролябия, изъеденные грызунами книги, пожелтевшие газеты и журналы с фотографиями Ленина и Сталина, Хрущева, Брежнева, каких-то деятелей в шляпах...

Даже ненадолго оставляя дом, Исай с каким-то светлым, радостным по-детски чувством возвращался. Сенбернар Лев-Лео, некогда щенком подаренный гостями-альпинистами и названный по знаку Зодиака, внешне соответствующий кличке, но состарившийся (уже год не поднимавшийся с Исаем в горы — стал подслеповат, одышка мучила, артрит, опухли лапы, хотя прежде без него хозяин шагу не ступал, гордясь своим могучим, умным и неутомимым Лео-Львом), встречал возле калитки радостным утробным лаем и вилянием пушистого огромного хвоста, будто докладывая, что на вверенном ему объекте все в порядке и что рад вновь видеть Розу, да и всех овец с ягнятами, которых он внимательно обнюхивал и по-отцовски ласково облизывал, унизывая, словно ожерельями, слюнями, успокаивая, потому как малыши от ужаса оцепенели. Перебросившись с седобородым стражем несколькими фразами, погладив его за увесисто-мохнатыми ушами — жмурясь и склоняя огроменную главу, Лев-Лео отвечал утробным рыком и урчанием, — Исай, войдя в свой дом, взглянул на горные вершины — подпирающие небо пики. И в последних, острых, точно лезвия кинжалов, солнечных лучах они казались окровавленными — словно кровь стекала на окутанные тьмой расщелины, луга, леса, предгорья. Над горами полыхала как бы подожженная лучами солнца и оцепеневшая, огромная лиловая с кровавыми вкраплениями туча.

— А в горах сейчас невесело, — сказал Исай Льву, что-то будто бы предчувствующему — сенбернар даже зашел в дом, что ему не позволялось, и обнюхивал с тревогой вещи братьев. — Ты голодный? Будем ужинать. Но это... потерпи чуток — с овечьим царством нашим разберемся. Да и коз пора доить.

Удостоверившись, что все на месте (лазить по домам тут стали с 90-х, прежде и дверей не запирали), сняв бушлат, напившись из ковша, Исай спустился в хлев, зажег светильник и открыл ворота. Овцы ринулись, толкаясь, в теплый и душистый (накануне вечером Исай соорудил подстилки из еловых веток, высушенных листьев ясеня, карагача, березы, ивы) полумрак, где возмущенными, срывающимися голосами их встречали козы, жившие с весны вольготно.

— Уплотняемся, подруги! — улыбаясь, сообщил Исай. — Овечкам тоже нужен кров.

Родившиеся на высокогорном пастбище ягнята, не бывавшие здесь, натыкались на углы, столбы, поленья, блеяли, со страху прижимаясь к матерям. Но козы не смолкали.

— Да утихомирьтесь же! — сказал Исай. — Всем места хватит, это... в тесноте, да не в обиде. И теплее будет, дурочки! Сейчас я подою вас.

Он присел на табурет, подставил старое, трофейное ведро и взял одну из коз за вымя, теплое, набухшее, тугое. Потянул за влажные, горячие сосцы — и из-под пальцев заструилось пенистое молоко. Потом он подоил вторую, благодарно ткнувшуюся мордой ему в грудь. С ведром, стараясь не раскачивать, чтобы не расплескать, взошел он по крутым ступеням в дом, прошел на кухню. Печь давно остыла, перед ней, на самодельной, из разлапистого тутового корня, вешалке развешано было белье, еще сырое, не просохшее. Исай развел огонь в печи, поставил на конфорки чайник и кастрюлю со вчерашним супо