Какого цвета ветер?

У родника

Первые ощущения относятся к очень раннему возрасту, когда Кате еще не было двух лет. Они распутываются, как серенькие ночные бабочки паутинных коконов, едва различимые в потемках памяти.

Ее держат на руках. По голубому небу в непривычном, словно опрокинутом, ракурсе мотаются кроны сосен.

Впереди — полоса воды. Человек, который держит Катю на руках, шагает с берега в лодку. Лодка качается на воде. Кате страшно от зыбкости, ненадежности такой опоры. Всем существом своим, животиком, а не сердцем, желудком, где у маленьких притаился страх, она ощущает глубину воды под днищем лодки.

Человек с Катей на руках садится на скамейку рядом с бортом. Лодка продолжает качаться: в нее садятся еще какие-то люди. Лодка плывет по воде. Никакого удовольствия от этой прогулки Катя не получает, так как все время чувствует опасность глубины. Она пристально смотрит на искрящуюся воду.

В воде вдруг начинает что-то медленно подыматься, приближаясь к поверхности, что-то большое и темное. Вот оно достигает поверхности, упруго изгибается и бьет по воде гибким, сильным, серебристым телом.

— Смотрите — рыба, — говорят в лодке.

— Рыба плеснула...

Далее ее память, серенькая ночная бабочка, на минуту появившаяся на поверхности из сокровенных глубин существа, вновь уходит под воду или в паутину кокона, в забытье.

Таким был первый день — День лодки.

Второе воспоминание относится годам к трем.

Катя помнит себя в доме у бабушки, сидящей на пороге между столовой и кухней. Порог теплый, покрашенный светло-желтой охрой. На чисто вымытом, блестящем полу лежат пятна солнца с переплетами оконных рам.

В руках у Кати только что подаренный бабушкой кукольный шкаф. Шкаф совсем как настоящий. У него две дверцы. Если потянуть за круг­лые ручки дверок, за ними скрываются два отделения: с полками для белья и с круглой, шершавой на ощупь палочкой, на которую можно вешать кукольные платья. Снизу — ящик для обуви.

Но что приводит Катю в совершенное восхищение, так это зеркало, врезанное в переднюю дверцу. Да, да — шкаф зеркальный, в точности копирующий шифоньер, который стоит в углу бабушкиной комнаты.

Катя не может налюбоваться своим сокровищем. Гладит лаковые стенки, открывает и закрывает дверцы, смотрит в зеркало: «Вот она — я. А мне бабушка зеркальный шкаф подарила!»

Игрушка слишком велика для Кати. Шифоньер выскальзывает из рук, падает на пол... Вместо чудесного зеркала на полу лежат осколки. Не понимая, что случилось, она нагибается, подымает один из них. Осколок острый, край его отсвечивает зеленым бутылочным стеклом. Катя заглядывает по другую сторону зеркала — туда, где находится ее отражение.

Задняя стенка осколка окрашена в глухой, тусклый, черный цвет, словно сажная печная заслонка, мрачный цвет, не сулящий ровно ничего хорошего. Катя еще раз в недоумении проводит пальцем по острому зеленоватому краю. Она не чувствует боли, но на пол начинают падать тяжелые, крупные темно-красные капли, и тут-то она осознает всю глубину постигшего ее горя: это кровь, ее кровь капает на пол, и у нее нет больше зеркального шифоньера. Только что был, а теперь — нет...

И она оглашает дом громким ревом, размазывая по лицу, вместе со слезами, кровь, чем приводит в ужас мать и бабушку, которые решили, что она порезала себе лицо.

— Мама, я же предупреждала вас, Катюша еще мала для того, чтобы играть такой игрушкой, — говорит мать, собирая с пола кусочки разбитого зеркала.

Таков был второй памятный день — День кукольного шкафа.

И наконец, третье.

Поздний морозный вечер. Катя сидит на салазках-норвежках в пальто на вате, укутанная пуховой шалью. Ее ноги укрыты чем-то теплым, дремотно-серым.

На улице темно, холодно, и было бы страшновато, если б не ощущение надежности мира, охраняемого могущественными и добрыми взрослыми — мамой, везущей сани, и дядей Сашей Чирковым, который шагает рядом.

Кате хорошо. Не нужно думать о том, куда ее везут, ни о чем не надо беспокоиться. Она уверена: там, куда ее привезут, тоже будет приятно, тепло и все будут ласковы с ней. Мир уютен и добр. Мама знает все на свете.

Вкусно, как кусковой сахар на зубах, похрустывает снег под мамиными валенками; луна, неотступно следуя за салазками, таинственным голубым светом отражается в следах полозьев. Их много вокруг, блестящих, наезженных следов.

— Мама, чей это дом? — спрашивает Катя, указывая варежкой на сторожку, почти погребенную под сугробами. — Одна крыша торчит.

— Вот этот? Здесь живет Дедушка Мороз.

Славно и странно жить в мире, где луна послушно, как дворняжка, бежит за твоими салазками, где в тихом сибирском городке живет себе поживает дедушка Мороз, приносящий детям елки, где явь так уютно мешается с дремотой...

— Ты не замерзла, Катюша?

— Нет. У меня только крышечки от глаз замерзли и под ними — песок.

Мама ласково смеется, будто краник журчит.

— Это тебе спать хочется. Ну, спи, спи.

И Катино сознание вновь тихо погружается вглубь, во что-то теплое и пушистое, как бабушкин пуховый платок.

Это был третий день — День глубоких полозьев.

 

Лампа под розовым абажуром

Далее воспоминания выстраиваются по порядку, уже не прерываемые сладким забытьем провалов.

Мир ярок и свеж, как переводная картинка. Он битком набит чудесами, переполнен красками, звуками, запахами. Даже имена людей раскрашены в разные цвета. Это не просто имена, а имена-образы. Рая означает что-то доброе и синее, Вера — белое, холодноватое, чистое и гордое, а Зина — пронзительно-зеленое и острое, как трава-резучка.

Знаете ли вы, например, какого цвета ветер? Тот ветреный весенний ветер, когда говорят: «солнце играет»? Не знаете? Да голубой же! Конечно, голубой! Он гонит по голубому небу быстрые, легкие облака, и они отбрасывают на землю голубые, бегучие тени.

Отгадайте, чем пахнет ненастье в осенний день. Сыростью? Нет. Осеннее ненастье пахнет мокрой псиной. Псиной пахнет от сырых пальто на вешалке, от промокших шапок и шалей. На что походит запах нафталина из бабушкиного сундука, когда она принимается за его раскладку?  У нафталина запах металлический, будто держишь во рту потемневшую от времени серебряную ложку.

Бабушкин двор, заросший лебедой, интересней, чем африканские джунгли. Подпол, в который посылают за картошкой, таинственней пещеры Аладдина.

Во-первых, в подполе пахнет плесенью и сыростью. Кате нравится этот запах, и она нарочно задерживается подольше, чтобы посидеть в прохладе и понюхать. Во-вторых, здесь лежат разные выброшенные за ненадобностью, но восхитительные вещи: конфорка от самовара, напоминающая царскую корону, дверные ручки синего прозрачного стекла, похожие на леденцы.

Украдкой лизнув ручку, Катя примеряет на голову самоварную конфорку. Но красивей всего разбитый абажур от керосиновой лампы-молнии.

Это большой шар из матового розового стекла, на котором выдавлены рельефные тюльпаны. Шар опоясывает бронзовый обруч с приделанными к нему медными цепями.

Всякий раз, когда Катю посылают в подпол за картошкой, она подолгу рассматривает розовый абажур. Нельзя ли его как-нибудь починить? Как жаль, что такая превосходная вещь пропадает даром.

Она глядит на него, и перед ней встает четкая картина из рассказов бабушки и матери, дополненная собственной фантазией.

Розовый абажур висит на медных цепях низко над круглым обеденным столом, накрытым белой крахмальной скатертью. За столом, в кругу света, — семья: бабушка, дед, мама, когда она была еще маленькой, мамина сестра Зина и брат Витя. Все они в точности такие, как на выцветшей коричневой фотографии с затейливой золотой надписью: «Фотографическое ателье Альтшулера. Негативы не возвращаются».

Дед, Николай Александрович, в жестком стоячем воротничке, узком галстуке, в темном сюртуке, с веселыми карими глазами.

Бабушка, Ираида Михайловна, с орлиным носом, черными вьющимися волосами, собранными в узел на затылке, в глухом длинном суконном платье, заколотом у ворота брошью-камеей. Она сидит у самовара, боком к Кате, гордая мужем, детьми, крахмальной скатертью и абажуром. Бабушкин стан безукоризненно прям от корсета, грудь изгибается как корпус корабля, устремленного в будущее.

Сестры, мама и Зина, в гимназических пелеринках, только у старшей — Зины — волосы заплетены в косицы, а у мамы распущены по плечам, как у русалки.

Виктор уселся за стол в гимназической фуражке. Сразу видно, что маменькин сынок и замышляет какую-то каверзу. Деспотичная бабушка позволяла сыну много лишнего. Проказы Виктора бывали нередко грубыми и злыми.

Вот и сейчас он набросал в чай девчонкам дохлых мух и сидит с видом, который говорит ясней ясного: «А мне все равно ничего не будет!» Катина мама уставилась в чашку выпуклыми, доверчивыми, близорукими глазами: ей кажется, что мухи — это чаинки. Вообще, мух, кроме Кати, пока никто не видит.

Все молчат. Бабушка молча разливает чай, потому что неприлично задавать какие бы то ни было вопросы и заговаривать о делах, когда глава семьи только что пришел со службы и еще не успел поужинать. До ужина — никаких вопросов.

Тихо потрескивает фитиль лампы-молнии. В доме пахнет достатком: печеным и сдобным, молотым кофе, ванилью и слегка нафталином. Имущество надежно застраховано от моли, жарко натоплены голландские печи, ярко начищены бузиной бронзовый обруч и цепи абажура, медные дверные ручки и табличка на парадном, на которой выведено завитушками, точно на монограмме: «Николай Александрович Дронов».

Уютно в розовом кругу керосиновой лампы. Все кажется прочным, надежным. На века.

Катин дед происходил из обедневших дворян. Прадед, гуляка и картежник, умер, оставив жену без средств к существованию. Мать деда иными достоинствами, кроме дворянской гордости, не обладала, работать не умела и понемногу проживала то, что еще уцелело после смерти мужа.

Выстиранное собственноручно белье она сушила в доме, подальше от глаз соседок, помои выносила ночью, тайком.

Сын Николай с четырнадцати лет пошел «в мальчики», в услужение к богатому сибирскому купцу. Хозяин часто запирал его на ночь на складе с товаром в наказание за провинности и вместо ночного сторожа. Склад не отапливался, и однажды, в холодную сибирскую ночь, одну из тех ночей, когда воробьи застывают на лету и падают на землю твердыми, холодными комочками, дедушка едва не замерз насмерть.

Став взрослым, дед поступил коммивояжером в торговую фирму Ганшина и женился на бабушке. Постепенно в дом пришел достаток и относительная уверенность в завтрашнем дне. Бабушка купила венскую мебель и швейную машинку «Зингер».

Первая трещина в розовом абажуре появилась, когда умер сын Витя. Здоровьем он никогда не отличался, рос слабым и избалованным ребенком. Когда сын был еще грудным, бабушка отправилась вечером к соседке попросить у нее катушку ниток сорокового размера. Была она видной женщиной, высокой и статной, с красивой фигурой. По дороге к ней привязался незнакомый мужчина. Бабушка бросилась бежать, но у самого парадного он настиг ее и грубо схватил в охапку.

Бабушка закричала. Дед отворил парадное и бросился на выручку. Преследователь скрылся, а бабушку еще долго била нервная дрожь.

Придя домой и услыхав плач ребенка, она дала ему грудь. Тотчас после кормления с ним случился припадок эпилепсии, или, как тогда говорили, падучей. Припадки повторялись время от времени до конца его жизни.

Двенадцатилетним мальчиком Виктор выскочил во двор, чтобы прокатиться на коньках с крутой ледяной горки-катушки. Когда горку заливали водой, в нее вмерз лоскуток материи. Виктор зацепился коньком за тряпочку, упал навзничь и ударился затылком об лед.

Через несколько дней он скончался от менингита, который в то время не умели лечить.

Бабушка тяжело переживала смерть единственного, любимого сына, наследного принца, продолжателя фамилии. Но конец благополучию под розовым абажуром наступил тогда, когда не стало мужа, Николая Александровича.

Катин дед был увлекающейся натурой и, кроме службы в фирме Ганшина, отлично играл на двухгрифной гитаре, певал тенорком в дворянском собрании дуэты со знаменитым впоследствии оперным басом, бывшим в ту пору протодиаконом местного собора. Подлинной страстью деда была охота и рыбная ловля. Для зимней рыбалки, когда не было червей для наживки, он даже раскапывал землю в цветочных горшках, за что получал нахлобучку от строгой бабушки, любившей порядок в доме.

Цветов у бабушки было множество. Они стояли на круглых резных столиках-консолях, на подоконниках и на полу, в зеленых цветочных кадках.

В тот злополучный памятный день во время охоты дед подвешивал тетеревиные чучела в березовой роще (чучела устанавливались на деревьях), упал с дерева, отшиб себе легкие и простудился. Его привезли домой больного, и через полгода он скончался от скоротечной чахотки.

В ожесточении горя бабушка срезала под корень все свои филодендроны, пальмы и араукарии, положила в гроб вместе с Николаем Александровичем и цветов в доме более не заводила.

Вот как много мог рассказать абажур с пробитой в его куполе дырой, с позеленевшими от времени цепями.

Пришел конец уверенности, размеренному течению жизни. Однако жизнь продолжалась, надо было поднимать детей, и бабушка стала порт­нихой, точнее, белошвейкой, как называли мастериц, чья строчка была особенно прямой, а шов особенно тонок. Она шила платья частным заказчицам и галантерею для магазина Ганшина: дамское белье, отороченные мужские сорочки, панамы из белого пике.

Большую половину дома пришлось продать. Семье остались бывшая столовая с медным кольцом в потолке от висячей лампы, кухня да маленькая комнатенка, сдававшаяся в наем квартирантам.

День и ночь бабушка сидела за зингеровской машинкой, поддерживая привычный уклад дома. Жизненные испытания ее не сломили. Стан хозяйки был по-прежнему безукоризненно прям, хотя корсеты давно вышли из моды, взгляд суров и зорок, бюст выгибался наподобие старинного фрегата, устремленного вперед на всех парусах.

Норов бабушки был под стать ее выправке.

 

Отец

Бабушкина старшая дочь, Зина, стала взрослой и учительствовала где-то в отдаленном сибирском селе. Младшая, Вера, окончила техникум и вышла замуж.

В бабушкином доме поселился зять, которого она тотчас же невзлюбила просто за то, что он был мужем ее дочери. Позже для этого нашлись и подходящие основания. Отец терпел-терпел да и взбунтовался: пойду вырву себе глаз — пусть у моей тещи будет зять кривой.

Молодой человек, за которого вышла дочка, был художником, что казалось бабушке в высшей степени предосудительным.

С юности Катин отец, Петр Трофимович Русанов, был человеком беспечным и легким, как перекати-поле. Самую трудную и неприятную работу он делал весело, играючи.

У отца были необыкновенно талантливые руки и сноровка в любом деле. Постоит, присмотрится, как кладут печь, рубят дом или подравнивают дерево, перебросится с мастером парой шутливых фраз, вроде бы не относящихся к делу, покурит вместе, посмеется — глядишь, он и печник, и плотник, и садовник.

Отец терпеть не мог «мученичества», не понимал и не уважал нытиков и неудачников: страдать — так весело, погибать — так с музыкой! Удачливость и привычка к постоянному успеху впоследствии даже развили в его характере черты делячества и склонность к позерству. Менеджерские способности отца не всегда укладывались в рамки дозволенного худфондом и районным фининспектором.

Немудрено, что бабка смотрела на отцовскую работу с недоверием. Она привыкла считать трудом то, что неприятно и трудно. Трудовая копейка должна добываться своим горбом над швейной машинкой, которую она, кончив шить, с отвращением отталкивала в угол, с глаз долой, и накрывала вязаной скатеркой.

А тут торчит человек перед полотном фертом, держит на отлете лакированную дощечку с красками, пошучивает да посвистывает, того гляди, последние деньги из дырявого кармана высвистит, или напевает сомнительные куплеты:

Смотрите здесь, смотрите там,

Нравится ль все это вам?

И — откуда ни возьмись — готовая картина. А где же рабочий пот, где нажитый неусыпными бдениями трудовой горб?

Нет, что ни говорите, а тут было что-то нечисто и сильно попахивало мошенничеством!

А жульничать отец действительно любил. Жизнь без надувательства, без розыгрыша и обмана казалась ему пресной.

Жульничество прямо-таки сидело у него в крови, точно у цыгана. Катя не помнила ни одного случая, чтобы отец, завидев на пыльных и сонных «линиях» захолустного сибирского городка какую-нибудь живность, пасущуюся возле хозяйского двора, не ронял бы удивленно: «Скажите, пожалуйста, и как это сюда наша скотинка приблудилась?!»

Вскоре после женитьбы Петр Трофимович заново отремонтировал бабушкин дом.

Полы покрасил желтой охрой на натуральной олифе. Покраска получилась на славу — зубами не сдерешь. Поверху беленых стен пустил бордюр, сделанный по собственному трафарету, в три цвета. Под окнами, на улице с дощатым дырявым тротуаром (на один конец доски встанешь — другой тебя по лбу стукнет), с редкими кустиками бузины, торчавшими кое-где из-за высоченных тесовых заборов, молодожены посадили березки и клены. Однако затея с озеленением не удалась. Не только листва, но даже ветви и стволы деревьев были съедены начисто коровами и козами, свободно бродившими по городу.

Старания отца, казалось, вызывали лишь досаду и еще большую неприязнь тещи, возможно, как раз потому, что тот не спешил оправдать ее ожидания беспутством и другими пороками, которые ему приписывались! Поначалу отец попросту пренебрегал ненавистью тещи, но со временем, обрастая семьей, бытом, он начал понемногу втягиваться в азарт семейных пикировок и даже получать от них удовольствие. Теща прозвала зятя «шелапутным», он, за глаза, величал ее Иродиадой Михайловной.

Взаимное недоброжелательство нередко переходило в шумные ссоры.

«Вы хоть ребенка пожалейте», — говорила мама, брала Катю на руки и уносила прочь.

Бабка была недовольна зятевой родней. В то время как Николай Александрович Дронов распевал приятным тенорком в дворянском собрании дуэты с будущим оперным басом, другой Катин дед, читинский брандмайор, скакал во весь опор с лихо закрученными усами, в блестящей каске, на самых быстрых в городе пожарных рысаках. После революции, в преклонном возрасте, бравый брандмайор служил сторожем на обувной фабрике и частенько прикладывался к рюмочке.

Мать и всю многочисленную семью из младших сестер и братьев Петр Русанов фактически содержал с шестнадцати лет. Еще в девятилетке у него обнаружились способности к рисованию, а «трудовая деятельность» Катиного отца началась следующим образом.

В фабзавкоме приметили способного паренька и спросили у него, сможет ли он сделать плакаты к первомайской демонстрации.

— Разумеется, смогу, — ни секунды не сомневаясь, ответил тот.

Взяв в руки кисть, он выполнил свой первый в жизни заказ, но не рассчитал количества столярного клея, который необходимо положить в краску.

Едва первомайская колонна вышла из ворот фабрики, как все праздничное оформление буквально сдуло с полотна резким читинским ветром.

Начало не обескуражило Петю Русанова. Окончив школу, он уехал маляром на строительство Туркестано-Сибирской железной дороги, а оттуда был командирован учиться во ВХУТЕМАС, в Москву.

Поженившись, молодые зажили в бабушкином доме по-новому, не вспоминая ни о дворянском собрании, ни о знаменитых рысаках. Отец и по окончании художественного училища не порывал связей с железной дорогой: он устроился художником в дорожный театр.

Самодеятельность стала знаменем времени. Клубы, театры, студии возникали по всей стране. Молодежь с энтузиазмом штурмовала классику, самодеятельные коллективы, засучив рукава, отважно разучивали оперы, балеты и драмы. Таким был поначалу театр, в который поступил Катин отец. В скором будущем подмостки дортеатра стали профессиональной сценой.

Легкость характера, беспечность, с которой отец тратил деньги, обращали на себя внимание. Однажды, после получки в театре, около папиросного ларька вплотную к нему притерся юноша в кургузом пиджачке. У юноши были юркие черные глаза, на руке висел плащ.

Молодой человек прилип к отцу и свободной рукой из-под плаща, висевшего на другой руке, залез к нему в нагрудный карман.

Отец дал вору взять пачку денег, стиснул его запястье и, не прибегая к помощи милиции, крепко вздул. Побитый жулик, благоразумно молчавший во время трепки, удаляясь, сказал с достоинством: «Совесть иметь надо, дяденька!» По-видимому, отец проучил вора не на шутку: при высоком росте и обманчивой сухощавой стройности телосложения Петр Трофимович Русанов отличался недюжинной физической силой.

Своей любовью к театру отец сумел увлечь и жену. У Веры Николаевны был неплохой голос, высокий и подвижный, с природной постановкой, однако без холодного инструментального тембра, свойственного иногда высоким голосам. При желании она могла петь и низко, но низких женских голосов и вообще «цыганщины» не любила.

— Для того чтобы петь по-цыгански, вовсе не надо иметь голоса, — говаривала она. — Задави звук внутрь, чтобы он шел не из гортани, а из желудка — вот и весь секрет цыганского пения.

В доказательство она сводила на переносице золотистые, совсем не цыганские брови, надувала горло и заводила:

Ай-и-й! Рррасскажи, рррасскажи, бродяга,

Чей ты родом, а-ды-ку-да ты?

— Боже мой! — в ужасе, как испуганная курица крыльями, всплескивала руками бабушкина квартирантка Агнесса Львовна. — Боже мой, как это может быть, чтобы у блондинки — и вдруг такой бас?!

Мама пошла учиться в оперную студию и через некоторое время уже пела в спектаклях, сначала в хоре, а потом и сольные партии.

Отец искренно любил и очень ревновал мать. Воспитательные меры, предпринятые им когда-то по отношению к неудачливому карманнику, он без стеснения применял к подлинным и мнимым поклонникам матери. Очень скоро не осталось ни одного актера, который бы рискнул после вечернего спектакля проводить Веру Николаевну домой.

— Ну тебя к черту! — говорил маленький и рыжий Володя Марципан. — Пойдешь с тобой, а тут эта орясина где-нибудь за углом дожидается. Благодарю покорно. Давай договоримся так: ты будешь идти впереди, а я — на квартал сзади, в пределах видимости. В случае чего — ори...

Так и поступали.

Художество, занятия в студии, увлечение сценой, поздние возвращения из театра очень не нравились бабушке.

 

Бабушкин дом и вольная воля

Как большинство деспотов, Ираида Михайловна была беззащитна, слабодушна и самоотверженна в любви. Всю силу чувства, не растраченного полностью на больного, рано умершего наследника-сына, старуха перенесла на внучку.

В бабушкином доме Катя не знала запретов. Ей разрешалось прыгать на панцирной сетке кровати со множеством никелированных шаров, шариков и дужек, разрешалось брать с комода и ломать безделушки — резные пасхальные яички, фарфоровых собачек и слоников, так что очень скоро в квартире не осталось ни одной целой статуэтки.

Самым увлекательным занятием была разборка бабушкиного сундука.

Кованый сундук стоял в прихожей, на него складывали шапки и шали. Он таил в себе неисчислимые сокровища, оценить которые вполне могли лишь два человека: Катя и ее бабушка.

Разборка сундука — целый ритуал, совершаемый в определенной последовательности. Сначала бабушка с усилием отодвигала его от стены. Потом вставляла в замочную скважину большой ключ. В сундуке что-то щелкало, его выпуклая крышка отскакивала, как на пружинке, а в прихожей распространялся запах нафталина.

Тут-то и начиналось самое интересное.

Бабушка бралась за работу с благой целью просушить и проветрить вещи, но постепенно совершенно забывала об этом: возьмет в руки какую-нибудь вещь — нахмурится, возьмет другую — улыбнется, возьмет третью — пригорюнится. А вещи в сундуке попадались самые удивительные: узоры из стекляруса, шитые на тюле, разноцветные лоскутки от бывших бабушкиных платьев и платьев ее заказчиц, белое страусовое перо, замшевая перчатка с левой руки.

— Это мне Николай Александрович подарил, в девятьсот одиннадцатом году, — с гордостью говорила бабушка, примеряя перчатку.

Перчатка была узкая в кисти, с раструбом, расширяющимся к локтю, и перламутровой пуговкой на запястье. Пожелтевшая замша хранила запах дорогих старинных духов.

В сундуке лежали деревянная коробка с пуговицами, порыжелое, траченное молью плюшевое пальто и прибор с непонятным названием «стереоскоп».

Стереоскоп походил на бинокль с прикрепленной к нему линейкой, по которой перемещался штативчик с двумя совершенно одинаковыми снимками на почтовой открытке. Открыток было множество — целая пачка. Они изображали замки, море, горы, мужчин в белых костюмах и дам с кружевными зонтиками.

Одна фотография, с башней на вершине скалы, особенно нравилась Кате и называлась «Ласточкино гнездо». Рассматривать снимки можно и без стереоскопа. Но если глядеть в бинокль, перемещая штатив по линейке, внезапно наступал момент, когда оба снимка сливались в один, башня чудесным образом повисала в воздухе, а море отделялось от нее и уходило вглубь.

— «Ласточкино гнездо» — это игорный дом, — охотно объясняла бабушка, укоризненно и грозно тыча пальцем вниз, в преисподнюю. — В игорном доме играют в карты. А принадлежал он богатому купцу Шелапутину, откуда и пошло название «шелапутный». Непутевый то есть. Как твой отец, — добавляла она.

Перетряхивая с бабушкой сундук, Катя что-нибудь выпрашивала для себя. Особенно желанными казались прозрачные пластмассовые пуговицы. Разной формы: круглые, квадратные, треугольные, большие и маленькие — они походили на монпансье, и Катя потихоньку сосала их, как леденцы.

— Ой, бабушка! Подари мне вот эту, длинненькую. А у меня еще вот такой синенькой не хватает...

— Не могу, — строго и непреклонно отвечала бабушка, — эта пригодится на мой кашемировый капот. — И, поколебавшись секунду-другую, прежде чем расстаться с реликвией, величественно оделяла внучку бисерным лепестком или лоскутком.

Старый и малый, они становились одинаково детьми. Отец с матерью не проявляли интереса к содержимому сундука и не мешали игре.

К вечеру бабушка и внучка собирали с тесового забора нагретые солнцем пальто и платки, пересыпали свои сокровища свежим, блестящим, как снег, нафталином и запирали их на ключ. Впредь до следующего раза.

Вольготно жилось у бабушки, забавно слушать ее рассказы о старине, но не в бабушкином и даже не в отчем доме Кате суждено было прикоснуться к чему-то большему, оставившему неизгладимый след в ее памяти.

Из-за неприязни, которую питала бабка к отцовской родне, свекор и свекровь Веры Николаевны были у нее в доме один-единственный раз, на свадьбе. Молодые давно зажили самостоятельной жизнью, у них родилась дочка Катя, а раздор между стариками продолжался.

Но однажды наступил момент, когда Вера Николаевна со свойственной ей решительностью заявила матери, что пойдет навестить родителей мужа. Спорить с ней было бесполезно — в чем-то она унаследовала характер Ираиды Михайловны, — и принаряженная Катя отправилась в гости к незнакомой родне.

Серенький от дождей и времени домик стариков Русановых приютился на высоком голом юру у берега Иртыша.

Здесь пахло бедностью и стиркой. Бабушка Настасья склонилась над корытом. Старшая девочка, пятнадцатилетняя Шура, сидевшая на скамье возле русской печки, гладила пятнистую кошку. Поза девочки выражала безразличие. Посреди комнаты валялись обрывки бумаги, однако Шура и не подумала взяться за веник, прикрывавший в углу кучку мусора.

— Сними с веревки белье, — сказала мать.

Шура на минуту подняла голову и снова продолжала водить ладонью по кошачьей спине, горбатой от худобы.

Лихие усы брандмайора были сивы, но по-прежнему браво закручены вверх, волосы острижены жестким седым ежиком.

Он назвал Катю непривычным словом «внука», посадил к себе на колени, на застиранные до белизны галифе, и по его седым усам внезапно покатились слезы. Он вытер их ладонью.

Катя с любопытством рассматривала дедушку.

У деда был крупный, бесформенный, похожий на картошку нос, изобличающий истинно христианскую душу с ее широтой и непреодолимой слабостью к спиртному. От него исходил крепкий запах махорки, ваксы, кожаных ремней и еще какой-то свежий незнакомый дух, точно от разрубленного полена или срезанного гриба.

Дедушка Трофим очень понравился Кате. Должно быть, ей чего-то недоставало в бабушкином доме. До сих пор вместо простого черного хлеба ей подсовывали пряники.

Пасхальные яички на комоде, бабушкины заказчицы, которые именовались дамами, даже отец с его галстуками, запонками, полуботинками, называвшимися по-дамски — туфлями, померкли перед солдатскими сапогами и галифе деда.

Бабка поставила на стол чугунок с борщом и большую зеленоватую бутылку с мутной водой. Катя поднесла ложку ко рту, на ложке лежала рыбья голова — борщ был сварен из селедочных головок.

Катя не знала, что делать с селедочной головой, съесть или положить на край тарелки.

Пока взрослые сидели за столом и пили, заметно пьянея, самогон, у нее засосало под ложечкой от грусти, которой, казалось, были пропитаны сами стены ветхого домика. Она вышла из-за стола и попросилась гулять.

Сизые ветлы трепетали серебристой, мелкой, как плотва, листвой, билось на ветру линялое ситцевое платье. Катя сбежала вниз по сыпучему желтому песку косогора.

Внизу до самой воды лежал болотистый луг того пронзительно-зеленого цвета, какими бывают только заливные луга. По его свежей зелени ходили белые стада гусей, трава была забрызгана масляными пятнами лютиков. А впереди, насколько хватал глаз, разлился Иртыш.

От реки пахло свежестью и сырой рыбой, и Кате стало вдруг так хорошо, так вольно и вместе грустно, как никогда в жизни. Кажется, век бы шлепала босиком по мокрому топкому лугу, дыша отрадной прохладой реки, дошла бы до бережка да так и отправилась по воде, точно посуху, туда, где небо сливалось с Иртышом.

Зачем? Она и сама не знала. В бабушкином доме жилось без нужды и горя. Кто вложил ей в душу неиспытанную печаль? Скудная, желтая родимая земля, домишки над обрывом, влажно-зеленый луг и простор реки вдруг слились в одно целое. Она еще не знала, что это целое называется Родиной.

— Шуру надо забрать к нам, — сказала мама, когда они уходили.

 

Цирк шапито

В двух кварталах от дома бабушки, по четвертой линии, находился базар. Зимой на нем торговали мороженой, твердой, как галька, клюквой и брусникой в деревянных бочках. Летом продавали восхитительный морс ярко-розового цвета, с запахом и привкусом туалетного мыла, «сахарно морожено», квас.

Явившись как-то на базарчик за квасом для окрошки, Катя услышала громкую музыку, лившуюся из четырехугольника громкоговорителя. Посреди базара стояла брезентовая палатка, украшенная флагами и разноцветными парусиновыми фестонами, с прислоненной к ней большой фанерной афишей.

Катя так и приросла к месту, уставившись на афишу.

Музыка в громкоговорителе оборвалась на середине, в нем что-то зашипело, защелкало, и хриплый голос произнес с той неестественной, подстегивающей любопытство интонацией, как лю