Каков ты есть, человек...

Одна ночь

По дороге в парикмахерскую Машков к приятелю заглянул.

— Понимаешь, — сказал, пощипывая курчавую бородку, — надо бы это… увековечиться!

— Ага. Понимаю, — сказал приятель, делая острые — умные — глаза, и полез в стол за камерой. — Соскоблить надумал?.. Такую-то роскошь! Жаль.

— Да понимаешь, — засмеялся Машков, — тяжела стала, челюсть отвисает.

— А! — хохотнул приятель. — Ну-ну…

Помучил с добрых полчаса (он мнил себя художником в душе) и сказал деловито:

— Только знаешь, Юлиан, если карточки делать, так метола нет; ни у меня, ни во всем городе. Сейчас сезон — лето.

— А, ерунда! — сказал Машков и пошел звонить одной лаборантке, с которой работал до поступления в аспирантуру. — Или мы не спектральщики!..

Исполнительная такая раньше, Вера и теперь оказалась на высоте: «метол?.. есть, конечно…» — дайте адрес, она сама завезет продукт этому приятелю.

И вдруг сказала незнакомо:

— Юльк!.. Я хочу тебя видеть.

Как-то совершенно не похоже на нее сказала:

— Приезжай сейчас ко мне.

Машков даже замялся: никогда возможности подобных отношений не предполагал.

— Да я… — начал было он, переступая с ноги на ногу и ненужно осматриваясь в сумеречном коридоре.

— А мы тут собираемся по случаю начала учебного года. Приезжай, пожалуйста! Ведь все-таки больше двух лет не виделись…

И заговорила покладистого — да еще опешившего на этот случай — Машкова.

* * *

Недели не прошло, как Машков вернулся с Севера; за два месяца там успел отвыкнуть от многолюдства московских улиц: в желто-зеленом отсвете рекламных огней прохожие казались ему все на одно лицо, и он подумал с досадой, что в этой толпище у кафе не так-то просто будет узнать Веру…

— Юльк!.. Какой вид! Ты что же это не предупредил?! — Склонив набок голову и сунув руки под воротничок «болоньи», Вера остановилась, вся воплощение грустного недоумения. — У меня прямо нервный шок… Ну и бородища!

— А! — И хохотнул, и развел руки Машков. — Мне как-то и ни к чему. Привык!.. Представляешь, привык.

— Ну, хо-рош! — немного подумав, сказала Вера, беря под руку, затем обнимая. — А она у тебя мягкая, а?.. Мягкая?

Машков только крутил бородой, пересиливая тайное довольство.

— Нет, дай!.. Дай! («Ну ладно! Ладно!» — испытывая уже легкую обиду, думал он.) Дай потрогать!.. А мяг-кая! — и криком куда-то назад: — Ой, Сонечка, она у него мягкая!

На них смотрели из толпы.

— Да хватит! — крикнул Машков, уже по-настоящему воспротивясь предложенному тону, и примиряюще расхохотался…

— А вот пожалуйста: Соня. Познакомьтесь! — сказала Вера сердечно. — Ну, пошли?.. Красивая девочка Соня?

Походя Соня повернулась на каблучках, а Машков, чувствуя только, как трудно ему взять нужный тон, бормотал что-то, не вникая в суть.

— Ну-ка, Соня, сними очки! — сказала Вера.

— А правда-правда… — с надеждой сказал Машков. — Снимите!

Вертлявая девчонка, жеманясь, щурила на него подведенные глаза.

— Ну и как? — сказала, помахивая перед носом черными очками.

Машков опять не нашелся. И сник, думая, что уж верно не туда попал.

А девчонка как дернет за бороду:

— Настоящий шокинг!

И тут он увидел, как она некрасива: шелушащийся нос, да еще почему-то красный, словно от насморка, да еще широкий, как у негра, круто вьющиеся волосы, толстые губы — ни дать ни взять белый негр.

Показав язык, она еще раз дернула за бороду и отвернулась. Пошла вперед, отчужденная.

Дела!

Машков окинул Веру гневным взглядом — Вера затараторила, что это ж девчонка куда с добром! Совсем заводная девчонка. С киностудии… А?.. Ну да! Ее надо понимать… Что?.. Ну хоть не то чтобы актриса, а в этом роде. И приглашена, чтоб ему же было не очень уж скучно.

По отлогой лестнице стали спускаться в тоннель, и красный высокий огонь семафора все возвышался и возвышался. И вдруг пропал совсем.

На другой стороне бульвара Машков заметил магнитофон у кого-то в руке, внезапно одумался, что ведь он идет веселиться — ни больше ни меньше, и уже вполне осознанно старался быть спокойным и дружелюбно небрежным…

— Это мы у тебя или к кому-то пришли?

Лунно блестело в прихожей зеркало. Из глубины темной кухни мигали ясно-голубые огоньки и шел приятно-горький запах кофе. И суетливо было, шумно. Вспыхивали и гасли какие-то лампочки под цветными абажурчиками — в одном, в другом углу. Какие-то девушки в цветных передничках неловко просовывались из дверей в двери. И звонко было от чикающей посуды и музыки, казалось повсеместной.

Взяв Машкова за руку, Вера толкнула высокую дверь: с московским щегольством танцевавшие парни и девушки смешались и уставились на него.

— Знакомьтесь: Юлиан! — как-то почтительно сказала Вера, и среди жиденьких довольно-таки парней и узких девушек, подающих обмякшие руки, Машков, тяжелоногий и плечистый, с крупной головой, от бороды и курчавых волос кажущейся еще крупнее, почувствовал себя породистым и зрелым.

И уже весь вечер он был дружелюбно небрежным, как-то чуть-чуть высокомерно, хотя все вокруг дышало простосердечием.

Вера с лестным вниманием часто брала его под руку и, заглядывая ему в лицо, спрашивала серьезно про жизнь. И скоро узнали все, что он женат, что у него доченька («На маму похожа, а папин портрет!») и что она еще на даче, да и жена живет пока у тестя, потому что дома все лето творится нечто несусветное — ремонт («Связались с этой конторой, нет чтобы договориться частным образом!»). Так что ему вот самое время ходить теперь по гостям.

Он беседовал так, отвалившись от стола, выпивал, если кто-нибудь хотел с ним выпить, покуривал — Вера угощала какими-то незнакомо длинными и круглыми-круглыми сигаретами — и без всякой мысли посматривал по сторонам.

Хорошо ему было, ничего не ожидая от этой вечеринки.

Стол уже был сдвинут с прежнего места, танцевали — пестрели в бледном, но широком, уютном свете, шедшем неизвестно откуда, мелькали ногами в разноцветных брючках. А сюда подходили, только чтоб чего-нибудь выпить или закурить; сосредоточенно искали рюмки, из которых каждый пил, когда еще поддерживался относительный порядок на столе, спрашивали: кто — спичку, кто — сигарету.

Два негра, крутя бедрами в такт музыке и заводно перекатывая вправо-влево белые глаза, то и дело по очереди приглашали танцевать одну и ту же девушку, что сидела у стола. Она каждый раз вяло отказывалась и, отстраняясь от их вольных рук, все ближе и ближе подсаживалась к Машкову.

Она села с ним коленка в коленку, и Машков вдруг осознал, что давно уже мельком смотрит на нее, хотя и не мог бы сказать, когда она здесь появилась.

Все в ней было прелестно, в этой девушке: и чистое, свежее личико под копнышкой соломенно-светлых волос, и маленькая фигурка, вся видная в тесном вязаном платье, и шейка, в обнаженности которой женственность еще мешалась с детскостью, и длинные глаза, которые круглились, когда Машков взглядывал ей в лицо.

Он вдруг осознал, что все время ощущает ее присутствие, и с облегчением подумал: «Как хорошо, что все здесь обо мне все знают! А женатик девчонкам не в счет». Он ухаживать не любил, потому что не умел. Эх, не умел!..

Должно быть, и раньше приходилось ему переживать это свое неумение, потому что теперь, небрежно настроенный и даже чуть-чуть высокомерный, он принялся вдруг рассказывать — как и при каких обстоятельствах «одна занятная особа сказала про него, что, мол-де, парень он видный, но лопух и теленок, ну совершеннейший тюфяк и тюлень!».

Смеялись пьяно. Закидывала голову Вера. Поваливались скалозубые негры. Так и приседали жиденькие парни и девчонки… Только эта девушка — Жанна, осведомился Машков, — сидя все так же рядом, сдержанно улыбалась; кругло сияли ее большие, близкие глаза.

Только-только оказался Машков центром общего легкого разговора, как Вера, словно бы подчеркивая свое исключительное право на него, взяла под руку и опять спросила:

— Ну так как она, жизнь-то?

Откидываясь на спинку удобного стула, Машков с удовольствием сказал, что все у него хорошо, и даже очень. И дома хорошо, и с диссертацией хорошо — настолько удачно все, что — представьте вот! — позволил себе двухмесячную почти туристическую поездку на крайний Север.

Подали кофе. Все как попало уселись за стол, продолжая отрывисто и беспорядочно говорить, прихохатывая чуть ли не к каждому слову.

А Машков все рассказывал, уже не Вере, а скорее Жанне, которая поминутно взглядывала на него любопытными глазами, то прислушиваясь, то шепча что-то Вере на ухо. Он видел: вот утро, яркое, вешнее… в оптический усилитель, сработанный своими руками, попала ожившая муха, и перо на самописце спектрометра мечется с великолепной дикой скоростью; надо же тут было явиться профессору!.. А вот шумная осенняя ночь.

Хлещет дождь в стекла, темны опустевшие коридоры, а в подвальной лаборатории свет и — работа идет… все приборы теплы, все живет, движется, и не смей сомневаться, не смей сомневаться, не смей бросать — ни под каким видом!.. вдруг полетели гальванометры, где взять другие?.. а из «фирменного» прибора сотрудника Мальцева! И вот утро следующего дня: он, дипломник Машков, еще спит, он спит и потягивается от благодатной ночи, а сотрудник Мальцев уже рыщет по лаборатории, кричит: «Где этот изобретатель? Где этот самоучка? Я повешу его на первой осине!» А потом доклад на коллоквиуме, щекотка по спине от несомненной удачи. И хохот сотрудников, тот уморительный хохот на слова Мальцева: «…а гальванометры-то были мои, вот ведь дело-то какое, господа-бояре!..» Незабвенное время! Дни сплошной влюбленности в спектроскопию и во всех студенток МГУ… А теперь вот аспирантура, да. Диссертация. О, теперь нечто совсем другое!.. То была увлекательная игра, а теперь — борьба идей. Наука, вот что теперь!.. Машков даже встал. Широко и сильно ступая, прошелся по комнате, дымя сигаретой и стряхивая пепел направо-налево. Остановился перед Жанной, она, бледная, видно от внимания и волнения, очень тепло как-то — уважительно! — смотрела на него. И он умолк, чтоб через минуту, может быть, еще горячее начать снова.

Словно воспользовавшись этой его паузой, кто-то включил магнитофон, и все беспорядочно стали вставать.

Машков сразу сел, твердо ставя локти на стол, прикуривая и бросая спички.

— Тан-цевать хоч-чу! — близко-близко прошептала Жанна.

— Танцевать?! — громко сказал Машков, остро взглянув на девушку, и засмеялся; приятны были страстность в ее голосе и — он догадывался уже, чем обоснованная, — мольба.

И многие засмеялись. А негр, — здесь был теперь только один негр, второй уже где-то уткнулся, и о нем говорили, что он плохо себя чувствует, чтобы не сказать — перепил, — негр даже как-то нехорошо посмотрел на нее.

— Да нет, — сделав широкое движение рукой, прежде чем обнять девушку, сказал Машков, — я для танцев уже тяжеловат.

— Ну да!.. — весело сказала она, вставая.

— А в самом деле, почему вы не танцуете? Идемте танцевать!

— Надеюсь, хозяйке-то не можешь отказать, правда?

Тянули руки, увлекали. Призывно звучала музыка. И был ведь, был у него ритм в крови.

— Да нет, не хочу… Я, право, устарел! Брюшко и все такое…

И выставлял вперед свои большие ладони… и разбрасывал длинные руки по спинкам соседних стульев… и похватывал задранную бороду… и улыбался хитро… Нет, нет! Спасибо. Он здесь не ради этого, он забежал навестить свою бывшую помощницу, он — если уж так хотите! — вообще человек иного круга. Но была и более важная мысль: «Осмелится она пригласить еще раз, осмелится ли?»

Она позвала, но негр был тут как тут.

С новой мелодией опять подошла, умиляя своими обидно припухшими губками. Потом еще раз — уже доведя до самодовольного хохота.

Вот так.

— А правда ведь негры похожи на негатив? — сказал он, чтобы сказать что-нибудь замечательное. — Один мой приятель их так и зовет — «негативы»!

А танцевать опять не встал.

Но когда она, вся публичная, стала солировать — а был как раз твист, — поманил и сказал безотчетно:

— Давай сбежим!

Длинные глаза ее радостно округлились:

— С понедельника я могу взять отпуск на три дня!

Машков оторопело раскрыл рот… спохватился, горячо ощущая скулы. Виновато взглянул на нее: она скрывала смущение улыбкой.

И чтоб окончательно замять обоюдную неловкость, Машков встал и протянул Жанне руки. Рука нашла коробку сигарет, номер телефона был написан губной помадой.

— Юле понравилась Жанна! — во всеуслышание объявила Вера, когда они, уже ритмично поводя локтями, встали друг пред другом — танцевать.

…Легка, музыкальна была она.

И отчего-то живо вспомнилось все беззаботное прежнее время, студенческие, школьные годы. И вдруг подумалось, что истинно можно было бы прожить свой век без семьи, без трудной работы…

Ритмическая музыка прелестно сливалась с живой пестротой танцующих, с ним, с «его» девушкой, со всей этой комнатой, слабо, но широко освещенной уютным светом, идущим неизвестно откуда. Он хотел спросить Жанну: интересно, где здесь лампы? — но тут же забыл об этом.

…Нежно-податлива была она.

И он подумал смешливо, что видит Бог, что можно иметь успех и не умеючи…

* * *

Совершенно внезапно оказалось, что времени уже много — первый час ночи, и вышла заминка.

Машкову было не близко до дома, а Жанне, как выяснилось, и того дальше. И Машков вдруг стал спрашивать Веру, нельзя ли Жанне здесь заночевать, стал уговаривать негра проводить ее до дома. И все это — во всеуслышание, засуетясь.

Как нарочно.

А все из-за позднего времени.

Никто ни в чем не отказывал, только Жанна еще не сказала своего слова — стояла посреди комнаты и терпеливо смотрела на него.

— Ну так что, чего ты хочешь? — сказал он.

— Гулять, — просто сказала она.

«Гулять»!.. Гулять было поздно; дома соседи, мало ли что могут наговорить жене!

И чтобы не сказать чего-то определенного, чтобы отсрочить эту минуту, он включил магнитофон — танцевать. И привлек ее к себе с нежностью.

— Юльк! — крикнула Вера из прихожей. («До свиданья, до свиданья… Заходите!» — выпроваживала она последних гостей.) — Юльк!.. Соня такси достала. Поедешь? Вам в одни края.

— Когда мы встретимся, а… Жанна? — с облегчением сказал он, язык не повернулся сказать «до свидания».

— Хоть когда, — сказала она тоже как будто с облегчением; впрочем, он уже не различал интонаций.

— Завтра.

— У «Динамо» в пять.

— Хорошо. В пять.

Повернулся и решительно пошел на Веру, воротя лицо от Вериных, показалось, насмешливых глаз.

И, садясь в машину, он еще помнил, помнил одними лишь обмякло опустившимися на колени руками, как нежно-податлива была Жанна. Как жена.

* * *

Утром, едва открыв глаза, Машков увидел строительную грязь в соседней комнате, цокнул уголком губ, подумал, с каким удовольствием можно бы поработать дома, если б… и решил заглянуть в контору — поругаться.

…Теневая сторона улицы была пустынна, а по солнечной куда хватал глаз лепестково белели передники, расплывчато алели галстуки. Первое сентября!.. И так хорошо подумалось о детстве, об отрочестве, о счастье в ту прелестную пору, что явилась вдруг уверенность, что все образуется, что когда-никогда кончат все же затянувшийся ремонт, приедет доченька, жена — заживут они семьей… Машков подумал и поехал прямо в библиотеку, в «Ленинку».

…Надо было вплотную браться за литературный обзор. Надо!.. Одно лишь — надо, а мысль не шла, не разогрелся еще.

Сидел читал наброски плана. Не читал — больше вертел головой… В зале было много женщин, и случайно обнаженные шелковые колени под столом напоминали вчерашний вечер, Жанну.

Потом незаметно он потерял какое-либо ощущение окружающего, писал как во сне. Иногда вставал, прохаживался у стола, ходил пить кофе в столовую — и все машинально, как лунатик, подчиненный чужой воле. Одной логически развивающейся мысли самозабвенно подчинен был он.

Вдруг словно кто-то ненароком подтолкнул его: царапнув пером, он взглянул на часы. Было около пяти, и он машинально встал и пошел к телефону-автомату.

— Жанна?.. Это я… я, знаешь, сегодня не смогу. Я после позвоню. Что?.. Почему это тебе кажется — «не позвонишь»?! Как-нибудь в другой раз… Ага. Пока.

И словно разбудила мысль: «Почему это она так сказала?» Словно задело, что она так сказала.

И обступили его гомон и дым курилки.

Осматриваясь в многолюдстве, он встретился глазами со Славкой и обрадовался: давно хотел сойтись покороче с этим библиотечным завсегдатаем!

— Ты что нынче какой-то чумовой? — сказал Славка, подходя.

— А! — сказал Машков. — Разговаривал тут с одной, а она говорит: «Ты, — говорит, — мне кажется, больше не позвонишь». Наверно, дает понять, чтоб не звонил? — И почувствовал, как больно задела эта мысль его мужское самолюбие.

— Ну почему… Наоборот! А что, хорошая баба?

— Да как сказать… Вчера мало-мало пьянствовал, так пристала. Гм... Я говорю, давай, мол, сбежим. А она: после воскресенья, говорит, могу взять отпуск на три дня.

— Ха!.. Поняла, так сказать, тебя широко.

— Ага…

— А ты в принципе как насчет бабья-то?

— А!.. А ты?

— Да я вроде бы с ними не плебей!

И не хотелось разочаровывать:

— Да и я, знаешь, то же самое.

— Ха!.. Так у меня хата промерзает… целая квартира, — сказал Славка. — Если что — все… — обнадеживающе мотнул он головой.

И вдруг Машков вспомнил — вспомнил, как, прощаясь вчера, Вера намекнула ему, что в своих чувственных притязаниях на Жанну он вел себя хоть и самоуверенно, но в общем-то трусливо, и сказал с подъемом:

— А давай!.. Когда?

— Да это уж как они… — без всякого воодушевления сказал Славка.

И пошли опять к телефону.

— Давай все же встретимся, а, Жанна? Приедешь к одному хорошему приятелю?.. Ну конечно, с кем-нибудь!.. С братом и его девочкой?

Машков невольно глянул на Славку, у Славки повело подбородок.

— Ну нет! Брат нам, пожалуй, ни к чему… Ага. Вот это дело!.. Пока.

— А папу она не прихватит с собой?

— Да н-нет!.. Дело к вечеру; просто, говорит, могу дома никого не застать.

Машков подумал и для перестраховки позвонил Вере.

— Сегодня? — сказала Вера. — Нет. Сегодня не выйдет. Ты лучше Жанну пригласи… Да, знаешь?! Она тут звонила несколько раз, все о тебе спрашивает. Что?.. Что я рассказывала?.. Да успокойся! Не сказала, что женат. Да она этим как-то и не интересовалась… К тому же, помнится, вчера ты не делал секрета… Да. Всего.

Сдали книги и пошли, обговаривая, в какой магазин удобнее заглянуть.

* * *

Осматривая кооперативную квартиру, Машков восклицал с неумеренной, — по мнению Славки, ничем не обоснованной — восторженностью. Машкову думалось о девушках, о юных женщинах и казалось, что давным-давно одна и та же думка жмет ему сердце, когда на улице или в институте проходит мимо прелестная молодость. Думалось ему восторженно, что теперь, в этой квартире, с Жанной, он наконец-то приблизится ко всему юному и прелестному. И все сливалось в одно — молоденькие женщины, квартира и не отпускавшая ни на минуту мысль, что вот сейчас-сейчас придет Жанна, незнаемая прелесть Жанна…

Она пришла одна, и Славка, едва взглянув на нее, кинул Машкову ключи, шепнул, что вернется «где-то в районе двенадцати».

— А что, — сказала Жанна, снимая «болонью», — мы будем одни?

И так простительно лицемерны, так смешно нелепы показались эти слова, что Машков не мог обойтись без литературной ассоциации. «Ну разумеется! — подумал он. — Позабавимся… Парень с девкой — музыки не надо». И не счел нужным отвечать на вопрос — сказал, чувствуя, как азартно дрожит все внутри:

— Ты знаешь, у нас, кроме спиртного, ничего нет!.. То есть все есть, но надо готовить. Ты умеешь?

— А что, — сказала Жанна, — здесь можно хозяйничать?

— Конечно!

— Так давай!

…Она ловко двигалась по кухне, но делала все с мелочной щепетильностью. Как напоказ!.. Ну, может, и не напоказ, но уж точно, что не спешила, не понимала его нетерпения.

И Машков, уже волнуясь, уже сомневаясь, согласна ли она на то, чего так жаждало все его естество, подходил к ней еще и еще раз — все обнимал, чтобы увериться: она была нежно-податлива, как жена. Ох и рано же теперь становятся женщинами эти юные девочки!..

Только в десятом часу сели за стол. И тут оказалось, что коньяк, — а они со Славкой купили только коньяк, — она совсем не пьет, «ни одной рюмочки, ни под каким соусом». И вообще мало пьет, даже с фужера сухого вина становится хмельной и говорит глупости.

Машков досадливо оторопел. Засуетился. Побежал в кухню — нет ли хоть рюмки какого-нибудь вина? Предлагал положить сахар в коньяк. Бормотал, что это просто невозможно, невозможно. Думал, как бы она не была слишком рассудительна без вина. Засобирался в магазин.

— Не надо! — сказала Жанна. — Ты выпей, и давай танцевать, — сказала она таким тоном, что Машков очень легко с ней согласился.

…Танцевали.

Поначалу медленное и нежное.

Тебя здесь нет,
и сердцу так тоскливо,
Мне без тебя
грустно одному.

Затем твист.

Жанна крутила коленками — так и рвалась из тесного платья.

Меняя пластинку, целовались у радиолы. И когда он задыхался в поцелуе, она, порывисто отстраняясь, говорила простым и веселым голосом:

— Не сейчас!..

И было в этом нечто такое, что, мол, для наслаждения нужна отсрочка, что так для нее лично будет надежнее. И он опять как-то легко с ней соглашался, хотя отрадно и страшно замирало сердце: как страстна и сильна, верно, эта маленькая юная женщина!

Минутами казалось Машкову, что он влюблен, влюблен мучительно и восторженно. И Машков думал, что, будь он свободен, сейчас же предложил бы ей стать женой, и женился бы не раздумывая, и никогда не спрашивал бы ее о прошлом.

Звонок в прихожей был так нелеп, что Машков опустил руки и, глядя поверх Жанниной головы, засмеялся над собой, как над чужим человеком.

— Ну как? — шепотом сказал Славка, еще едва просунувшись в дверь.

— Нормально! — сказал Машков и дурашливо захохотал.

— Два раза? — сказал Славка бесстыдно.

Машков только хохотал. Но уже сдержаннее, хитрее, чтоб показать: чего другого, а с «бабами»-то он «тоже не плебей»!

Славка улыбался.

Тебя здесь нет,
и сердцу так тоскливо,
Мне без тебя
грустно одному.

А когда в дверях, высоко упершись руками в косяки, встала Жанна, он почувствовал, что просто сил нет смотреть теперь на нее, на кружевной край рубашки, висевший над коленкой, на этот изгиб тянущейся вверх фигурки, и сказал резко:

— Собирайся!

…Шагая рядом с Жанной, Машков мучительно чувствовал себя смешным, обманутым, — гневно думая все же, сколько пошлости в этих его чувствах.

— Поедем на такси, — сказала Жанна, — у меня есть деньги-то.

— Деньги! — сказал Машков. — Сейчас все таксисты едут в парк.

Но улица была еще оживленна. Машины, притормаживая на переходах, рубиново зажигали задние огни. Пестро светился, мигал черно-белый жезл регулировщика.

Жанна остановила таксиста, и Машков сказал:

— Ну вот и хорошо! Садись, доедешь.

— А ты? — неуверенно сказала Жанна. — Я одна не поеду. Я боюсь… — шепнула.

— Вот еще!.. Поздно уже.

— Так ведь ночевать-то и у нас можно… Как-никак трехкомнатная квартира. К брату приятели часто ходят.

Но у него только стыдно отяжелели глаза.

— Поедем, — сказала она с неуверенной мольбой. — Ну, Юля, поедем, а?..

Он поднял глаза, сразу вспомнил, какая она вся есть под этой пышной сборчатой «болоньей», и пошел к такси, думая: «Дома решат, что я у жены, у тестя подумают, что дома… Теория относительности!»

И как сели в машину, Жанна с нежностью невесты приникла к его плечу.

Всю дорогу бы они целовались, если бы шофер поминутно не спрашивал: у Машкова — спички, у Жанны — как ему ехать.

* * *

От уверенности в близкое торжество наслаждений всей ее женской прелестью Машков не испытывал смущения, входя к ним в дом, в большую квартиру.

Дверь открыл юноша лет двадцати, брат.

Он провел Машкова в комнату и усадил за стол, словно бы накрытый для чая. Машков внимательно посмотрел на этот стол — было похоже, что их ждали.

И стало неловко. Так неловко, что голос сам собою снизился чуть не до шепота.

Стали разливать чай, звякали посудой.

— Кха-кха… — сказали за стеной, не кашлянули, а сказали. И юношу, который рассказывал про море, где он «чудненько провел весь отпуск», Машков слышал уже будто издалека.

— Жанна, — раздался женский голос за стеной, — варенье-то в серванте, внизу.

Жанна открыла сервант, сверкающая посуда множилась в его наборных зеркалах.

Минуты не посмотрела, сказала, туго хлопнув дверцей:

— Ну если хочешь угостить, так доставай иди сама!

Появилась моложавая простоволосая женщина в пижаме, рукава и штанины — раструбом.

— Здравствуйте! — сказала. — Я мама.

— Ольга Петровна, — сказала Жанна. — Она у нас варенье варит — пальчики оближешь!

И опять было нестерпимо неловко.

Ольга Петровна достала варенье, вазочки… и уселась за стол.

— Папочка! — сказала вдруг, глядя на стену. — Иди покури уж, ладно…

Слышно зевая, в дверях появился «папочка».

— Дурную привычку взял… — сказал он, подходя. — Курить ночью встаю!

И было неловко — хоть беги.

Подошла Жанна, положила руки на плечи, тихонько тряхнула: бод­рись, мол! И сказала:

— Ты не гляди, что он хмурый. Он у нас славный!

Засмеялись. И Машков засмеялся, перебарывая смущение.

— С бородой! — сказал «папочка». — Геолог, что ли?.. Вроде не стиляга.

— Не-е… — стараясь иметь простой и спокойный вид, сказал Машков. — Спектральщик…

— А вы откуда приехали? — сказала Ольга Петровна. — По выговору-то вроде не москвич.

— Мама! — гневно сказала Жанна.

И хорошо сделала: Машков к подобным расспросам не был уготован.

— Костромские мы… — после заметной паузы сказал он, нарочито окая, чтобы шуткой покрыть смущение.

Засмеялись. Только Ольга Петровна не смеялась, сказала с невесть чем обоснованным подъемом:

— Значит, в общежитии живете?

— Мама! — вскричала Жанна. — Это невозможно… — прошептала и опять тронула Машкова за плечо.

А Машков совсем потерялся: ерзнул и опустил веки.

— Ага, в общежитии, — наконец сказал он, думая, как врать дальше. Но вместе с тем была и другая мысль: не встать ли, не извиниться ли за столь неурочное вторжение?

— Так кто вы, говорите, будете?.. — сказал «папочка» и дружески взял за локоть.

— А! — облегченно сказал Машков. — Аспирант.

— Вон что!.. — сказал «папочка», восхищенно взглянув сначала на дочку. — Это дело серьезное…

— Да всякие они бывают! — весело вздыхая и значительно прямясь на стуле, сказал Машков. — Я как-то в курилке рассказал анекдот. Пустяковый такой анекдот: почему, мол, «к вам» пишется раздельно, а «квас» вместе?.. Ну, смеялись, конечно. А потом два аспиранта пришли в лабораторию, в общий зал, и как ни в чем не бывало задали тот же вопрос. Смеялись дико, смеялись с час: кто смеялся, потому что было смешно, кто — чтоб отдохнуть немного. Смеялись, в общем, часа два… И наконец один из тех аспирантов вдруг спрашивает на полном серьезе: «А в самом деле, почему?!» Ну, тут уж смеялись два месяца!.. С тех пор профессор, как, вы думаете, их зовет, а? А вот как: одного — «Мало били», другого «Били мало»!

Засмеялись, задвигались и разговорились уже дружески. А Машков подумал, что жить в этой семье, наверно, просто.

И пока разговаривали так, Жанна все стояла у него за спиной и трогала, трогала пальцами его отросшую косичку. И время от времени Машков смотрел на родителей Жанны, думая, что эти простодушные «старики», должно быть, не знают и не догадываются, какая у них дочь. А к концу недолгого этого ночного разговора словно уже и жалел их.

— Жанна! — едва только разошлись по комнатам, услышал Машков требовательный голос за стеной и увидел Жанну, ее голое плечико в приоткрытых дверях. И сразу же почувствовал ее принадлежность ему, свою власть над ней и самодовольно хохотнул.

— Выключатель под портретом, — сказала она, глядя с дразнящей ласковостью, и пропала за дверью.

Блаженно потягиваясь в скользких накрахмаленных простынях, Машков подумал, что надо бы моментально заснуть, потому что Жанна скоро придет к нему и разбудит; как только уснут в квартире, так и разбудит.

И уж спать не даст!..

— Ю-ля!.. — протяжный ласковый шепот услышал Машков сквозь сон, ощутил какое-то нежащее движение под шеей, открыл глаза: было полуденно светло.

С сердитым недоумением озираясь, увидел: в халатике Жанна сидела у изголовья, руки были под подушкой.

— А где брат? — сказал он, думая, что они одни в квартире.

— Брат?! — вскинув легкие брови, сказала она. — Давно на работе. И папа тоже… и мама…

Но это «папа и мама» показалось уже не важным: шаркая по полу веником, в комнату медленно входила круто гнутая старуха.

— Доброе утро! — сказал он подчеркнуто весело, когда старуха взглянула на него.

— Утро доброе! — сказала старуха, глядя уже на Жанну. — Разбудила? Не дала доспать человеку.

— Действительно! — внезапно искренне сказал Машков сердито, ерзнув и садясь на постели.

Бабушка с внучкой переглянулись, у внучки запылали щеки. И Машков засмеялся, чтобы обернуть в шутку свою оплошную искренность.

И так — со смехом, с шуточками, с разговорами со старухой — стал собираться.

Долго умывался, сильно шумел водой и фыркал. Громко спросил полотенце, чаю.

Смущался невозможно. Жанна часто подходила к нему, чтобы обнять, но он только похлопывал ее по плечу и, отводя глаза, говорил:

— Опаздываю…

Она собралась проводить.

— Зачем? — сказал он и, ожидая, пока она искала что-то в сумочке, все держался за ручку двери: скорей бы выкатиться, что ли!..

Наконец-то вышли. Даже вздохнулось.

Но тут же трусливо подумалось о жене. И чтобы рассеять страх, он оглядывался: «Посмотреть хоть, куда вчера занесло!..» И от этой мысли не замечал ни глубоких проспектов, ни высоких домов, сквозных от параллельных окон, — виделось ему только: натасканная колесами грязь на асфальте, оплывшие края котлованов и каких-то ям, разворотивших зеленый газон, косо отбитые серые, как папье-маше, куски труб, мотки черного смоленого троса, припорошенные жухлой листвой, — ощущал он лишь неуют огромной стройки.

— Возьми меня под ручку… — прошептала Жанна.

— А? — сказал Машков, хотя отлично расслышал, что она сказала.

— Юля, возьми же меня под ручку… — не глядя, сказала она с нежной робостью.

«Ну да, — подумал он, чувствуя себя породистым и умным, — с шикарным парнем скромненько пройдемся по двору!..» — И взял ее за шею.

— Под ручку! — сказала она с раздражающе необоснованным достоинством.

И он нехотя взял, уж ничего не испытывая, кроме неловкости: она шла играючи, и шаги ее были так неровны, что не было никакой возможности подшагаться.

Стесненность движений тяготила его.

— А вот здесь у нас солдаты… — сказала Жанна.

Машков посмотрел на нее, желая понять, к чему это она… и вдруг увидел, как она красива: чистое, свежее личико под копнышкой соломенно-светлых волос и шейка, в обна