Капитан Арсеньев

1. Ломжа^[1]

— Господа, идемте к Арсеньеву новую монстру смотреть!

Трое молодых офицеров 14-го Олонецкого пехотного полка, в еще не обмятой, редко надеваемой выходной форме вне строя, освободившись в воскресный день от службы, решали, как провести время. Несмотря на то что город Ломжа, где стоял полк, был губернским, развлечений здесь было не так уж много: полковое собрание часто бывало занято старшими начальниками, попадаться на глаза которым молодежи лишний раз не хотелось, а окрестные помещики малознакомых молодых офицеров приглашали редко. Представления в единственном театре давали нечасто, и они повторялись. Было скучно. В приграничном городе заканчивалось строительство мощной крепости с оборонительным поясом из пяти фортов. Отношения жителей 20-тысячного провинциального города на реке Нарев, менее половины населения которого составляли поляки, а большую часть — евреи, с русскими военными складывались неплохо. Императорская армия давала работу на строительстве и оснащении крепости жителям города со слабо развитой промышленностью, угасавшей из-за немецкой конкуренции. Портные, перчаточники, сапожники жили не столько заказами бедных местных панов и мещан, сколько пошивом форменной одежды для офицеров Олонецкого полка, среди которых, впрочем, было много поляков. Молодые офицеры еще не втянулись в гарнизонную рутину с карточной игрой и водкой, да и полковое начальство смотрело на такие занятия сурово...

— Сами знаете, господа, Арсеньев не прогонит, — просительно затянул молоденький, худой и белобрысый инженерный прапорщик Калиновский. — И чаю с колбасой напьемся...

Их товарищ, подпоручик Арсеньев, был старше и слыл слишком уж «службистом» даже для «почти гвардейского» полка со строгой дисциплиной. С начальством держался без гонора, но с достоинством, с нижними чинами дрался редко — для этого надо было вывести его из себя уж совсем оголтелой дерзостью и ленью. Инженерные работы солдаты его взвода выполняли в срок и с охоткой, чего редко удавалось добиться даже бывалым офицерам. Солдаты и фельдфебель были чисты, подтянуты, сыты и взводного уважали — впрочем, иное для Олонецкого полка было редкостью и непорядком.

Владимир Клавдиевич Арсеньев, определившийся в полк в 1896 году прапорщиком, приняв взвод, быстро получил очередное звание, и говорили, что он водит близкое знакомство с командиром, полковником Федоровым. Арсеньев не чурался балов, торжеств в офицерском собрании, был доброжелателен в общении с товарищами, но всякий раз старался уйти пораньше, отправлялся к себе на квартиру, где занимался с книгами и своей коллекцией удивительных тварей. Он договорился с польской вдовой, в доме которой снимал три комнаты, оплатил полковому кузнецу стеклянные, со свинцовыми швами ящики — террариумы, наложил в них камней, деревяшек, насыпал земли и населил пауками и удивительных цветов ящерицами, коих живыми выписывал с далеких окраин империи. Большую часть своего свободного времени офицер читал и вел дневники, куда записывал повадки и поведение своих необычных питомцев. Хозяйка, заходя к постояльцу, при взгляде на них сначала норовила упасть в обморок и говорила, что он колдун, но со временем вежливый подпоручик сумел возбудить в ней интерес к молчаливым обитателям прозрачных ящиков, словно у юной курсистки. Однако, укладываясь спать, вдова, ревностная католичка, крестилась и просила святых, чтобы ночью «монстры» не выбрались из своих жилищ.

— Пржышли, ваше благородие, — постучав и приотворив дверь в комнату с террариумами, служившую Арсеньеву кабинетом, недовольным тоном сообщил денщик. — Опять пане офицеры. Втроем...

Денщики набирались из солдат срочной службы: в пехоту призывали с восемнадцати лет, в кавалерию — с семнадцати. Это были опрятные, грамотные и толковые нижние чины, что приводило в раздражение старшего фельдфебеля, заведовавшего полковой учебной командой, ведь именно такие рядовые были кандидатами в унтер-офицеры. Но при назначении в денщики принимались во внимание не самое крепкое здоровье, мягкость характера и другие обстоятельства, не подходящие для отправления должности унтера.

Казенный денщик избавлял офицера от необходимости нанимать прислугу. Несмотря на приличное жалованье, квартирные, кормовые и иные выплаты, офицеру приходилось делать взносы в капитал взаимопомощи, в кассу полкового собрания и отдельно — на полковые праздничные обеды, на памятные подарки начальникам, в старых, «почти гвардейских» полках хорошим тоном считалось вносить средства на «приварок» солдатам и в фонд госпиталя. Кавалеристы покупали сбрую и содержали своих лошадей, впрочем, жалованье их было больше. В результате некоторые младшие офицеры едва сводили концы с концами, и назначение рачительного денщика было для них большим подспорьем. Попасть к доброму холостому офицеру было мечтой многих солдат. Служба у семейного была менее привлекательной, ибо приходилось выполнять задания и капризы еще и «женского начальства». Однако и в этом случае денщик добросовестно помогал по дому, по кухне, заменял няньку, качая колыбельку с барчонком или мастеря деревянную лошадку, он вспоминал свое деревенское житье-бытье. Но, выполнив обязанности на квартире, денщик должен был спешить в полк, чтобы похлебать щей и унести в котелке казенной каши для себя, а возможно, и для своего офицера. Есть «людскую» пищу, что вкушала штатская городская прислуга, считалось непростительной глупостью, ибо она была дорогой и по армейским меркам скудной. «Денщичья сила», как шутили офицеры, собиралась отдельно, и толковый денщик мог узнать новости о других офицерах и поддержать авторитет своего. Впрочем, болтали мало, ибо все сказанное могло попасть в офицерскую среду. Нужно было прочесть приказ по полку на завтра, узнать, куда назначен офицер — на дежурство, на стрельбы, в оцепление или на какое-либо торжество в город... Для каждого случая к утру, а порой и к первому часу ночи должна быть готова соответствующая форма, заштопанное и выстиранное у прачки белье. На выходе в поле, на маневры денщик следовал в обозе первого разряда вместе с запасной лошадью, палаткой, койкой и чемоданами с личными вещами своего офицера. В отношении доступа в квартиру посторонних, особенно штатских лиц, денщики бывали неумолимы. Но другим офицерам препятствовать не могли, а если заходил ротный командир, то невесть откуда просыпались в денщике настоящая строевая молодцеватость и усердие.

Молодой солдат был доволен службой у «чудного» подпоручика Арсеньева, с увлечением ловил сачком жуков и кузнечиков для довольствия чудищ взводного, присматривал за ними и не обижал. Но душа бережливого поляка всякий раз протестовала, когда ему приходилось подавать не страдавшим отсутствием аппетита гостям его барина краковскую колбасу и сыр, чай и ром и конфеты.

Он заметил компанию офицеров из-за низкого палисада — нес ведра с водой не худой, но и не чрезмерно тучной, приветливой кухарке, в боковой вход, ведущий в кухню, — и не мог не выразить своего неодобрения.

— Не ворчи, Антон, — отвечал Арсеньев, оторвавшись от книги. — Проси. И самовар вздувай.

— Этак нам ужинать три дня нечем будет. — Денщики всегда говорили «наши стулья», «наши сапоги», «наши деньги», воспринимая офицерское хозяйство как общее. — Где же на всех набраться?.. Холодная телятина одна и позасталась...

— Иди, иди. Встречай. Все лучше, чем в ресторане водку пить будут.

— Зостане зробине... — Солдат должен был ответить: «Будет сделано», но, переходя на польский, демонстрировал свое крайнее неудовольствие.

Он шел в переднюю.

— Проше, господа... — и по привычке вытягивался, открывая по первому же звонку дверь. — Владимир Клавдиевич ожидают.

Небольшой круглый стол застилался белой скатертью с польской вышивкой цветами, рядом приставлялась тумбочка, на которой, на подносе, появлялся самовар, приносились закуски, сласти, чашки и блюдца, десертные тарелки и мельхиоровые хозяйкины ложки-вилки. В кабинете с окнами углом на две стороны было не слишком просторно, но вся компания помещалась на диване и стульях. Поручик Бялый рассматривал лежащие на столе книги. «Сборники географических, топографических и статистических материалов по Азии», Леббок — «Начало цивилизации и первобытная культура», Лыпин — «История русской этнографии», Шнейдер — «Наш Дальний Восток»...

— Учебниками по тактике пренебрегаете?

— Тактика не универсальна. Зависит от района применения, — отвечал Арсеньев.

Он снимал куски черного ситца с террариумов ночных тварей, надевал рабочую перчатку прочной замши с раструбом, лез в один из ящиков, рылся в нем. Брал сонного паука с полпальца длиной, показывал.

— Это, господа, китайский люковый паук, или паук-печать, по-научному — циклокосмия трунката^[2]. Обратите внимание: брюшко заканчивается хитиновым диском с рисунком, напоминающим иероглиф. Красавец! Собой невелик, однако — царь арахнидов. Самый древний паук на земле, под сто миллионов лет этот вид существует, и ничто его не берет. О нем написано в Эръя^[3] — старинном китайском трактате, на современный лад это толковый словарь иероглифов, мудрец Конфуций его составил. Не беспокойтесь, господа, не прыгуч и не ядовит. Очень смышленый: роет глубокие, разветвленные норы, закрывает лючком из почвы и травинок, склеивая их паутиной. Без пищи может сидеть по полгода, укрывшись в норе и замотавшись в паутинный кокон...

Буроватый, цвета темного дерева, паук, действительно напоминающий прихотливо вырезанную китайскую печать, вцепившись всеми восемью лапами в раструб перчатки подпоручика Арсеньева, недовольно шевелил жвалами.

Офицеры с живым интересом слушали короткую лекцию, во все глаза глядели на «монстру», но не забывали угощаться. Они уважали своего товарища. Взвод Арсеньева был образцовым, но подпоручик добивался этого без брани и рукоприкладства. Он был не прост, занимался с какими-то китайскими книгами, не был беспринципным карьеристом — никакой подлости по службе ждать от него не приходилось, но при этом часто по каким-то делам, о которых не распространялся, бывал у высокого начальства. Офицеры ценили, что Арсеньев был лучше воспитан и более доброжелателен, чем многие польские дворяне, — и это несмотря на невысокое происхождение.

После отмены крепостного права в Российской империи для бывших помещичьих крестьян открылось много возможностей, и это был не только путь выкупиться и правдами и неправдами стать миллионщиком. Отец Владимира, Клавдий Арсеньев, вместе с матерью, освобожденной крепостной крестьянкой, в 1861 году перебрался из Тверской губернии в столицу, в Санкт-Петербург. Аграфена Филипповна, его матушка, занималась поденной работой, а Клавдий рос на удивление серьезным мальчиком: самостоятельно занимался по учебникам, а потом и под руководством педагога, в семье которого Аграфена была прислугой. Так Клавдий подготовился для сдачи экзамена на звание домашнего учителя, что приравнивалось к самому младшему классному чину по Табели о рангах. Клавдий Федорович поступил на службу на Николаевскую железную дорогу, где за 40 лет поднялся от кассира до заведующего движением Московской окружной дороги.

Он женился на Руфине Кашлачевой, крестьянке Нижегородской губернии. В Санкт-Петербурге Руфина Алексеевна открыла маленькую мастерскую по пошиву дамского белья, где вместе с ней, хозяйкой, трудилась всего одна работница. Арсеньевы жили «прилично» и в чем-то даже сохраняя деревенский уклад: в семье было четверо сыновей, пятеро дочерей да еще одна приемная, рано осиротевшая дальняя деревенская родственница Капитолина. С ними жили обе бабушки.

Всякую свободную минуту Клавдий Федорович, учитель по образованию, занимался с детьми. Все они уже в раннем возрасте были грамотны, выработали красивый, четкий почерк и знали наперечет океаны и моря, все государства земного шара и их главные города. Математику дети учили по знаменитому сборнику задач для устного счета педагога Сергея Александровича Рачинского. «Кабатчик купил 3 сороковых бочки вина по 5 руб. ведро, разбавил его водою, перелил в 9-ведерные бочонки и продавал вино по 5 руб. ведро. Получил он 120 руб. барыша. Сколько воды прилил он к каждому бочонку?» «Некто в каждый будний день пропивает по 16 коп., а в каждое воскресенье столько, сколько во все будние дни недели. Сколько он пропивает в год?» «Сапожник каждый день два раза посылает мальчика за водою, а колодец за полверсты, и 15 раз в месяц за водкою, а кабак за ³/₄ версты. Сколько верст мальчик пробежит в год?» Дети секунд через тридцать наперебой отвечали: «Полтора ведра! Сто рублей! Тысячу верст!» Они решали задачи без карандаша и тетрадей, только в уме, и понимали при этом о вреде пьянства, нечестности трактирщиков и о тяжелой жизни юных подмастерьев.

Во время Русско-турецкой войны^[4] в семье Арсеньевых следили за событиями на театре военных действий. Отец повесил в одной из комнат карту, и булавками с флажками вместе с пятилетним Володей отмечали они маршруты движения войск, искали города, что были названы в газетных военных сводках. В сознании Владимира географическая карта представлялась неотделимой от защиты Отечества, военного поприща.

Он много читал самостоятельно. Романы Жюля Верна, Майн Рида, Луи Буссенара и других авторов романов-приключений, давали ему вполне рациональное представление о географии и природе далеких краев. Он перешел к описаниям путешествий эпохи великих географических открытий, плаваний Колумба и Магеллана. Володя читал отчеты о путешествиях Пржевальского, так же, как и во время войны, по картам следил за маршрутами путешествий.

Когда Клавдий Федорович получил очередное повышение по службе, семье оказалось по средствам на лето снимать дачу в Тосно. Неподалеку жил материн брат Иоиль Кашлачев. «Дядя Илья» был внешне тихим, задумчивым человеком. Однако он служил в лесничестве, был отменным охотником, к браконьерам проявлял суровость. Он любил лес, реку Тосну, чувствовал их красоту и искренне приобщал к ней своих сыновей и племянников. Знал название каждого зверя и птицы, дерева и куста, травы и гриба. Лесничий отправлялся с мальчишками на трех-четырехдневную рыбалку, учил их терпению на воде, тихому поведению в лесу, рассказывал о повадках животных и молчаливых рыб, о свойствах растений. Иногда дядя Илья разрешал мальчикам под присмотром старших братьев и кузенов совершать путешествия по реке на плотах, и эти впечатления, чувство самостоятельности и недетской ответственности остались для Владимира незабываемыми.

Грамотный и начитанный, Владимир легко окончил четырехклассное мужское Владимирское училище, год проучился в 5-й Санкт-Петербургской гимназии и сдал экзамены за гимназический курс. Классическая система образования приводила в армию множество молодых людей. Сдать гимназический экзамен было очень сложно, особенно трудно давались «мертвые» языки — латынь и греческий. «За неуспешность» из старших классов гимназий исключалось до 80 учеников из 100 первоначально поступивших. Окончание 6-го класса гимназии давало право на 1-й разряд отбывания воинской повинности, то есть некоторые привилегии. На переходном экзамене из 6-го в выпускной 7-й класс с двумя годичными отделениями многим ученикам ставили удовлетворительный балл — тройку, но лишь «под честным словом», что они сами оставят гимназию и отправятся на военную службу. Бывший гимназист мог отслужить положенный срок вольноопределяющимся — добровольцем, что давало право жить отдельно и столоваться с офицерами, в остальном же такой солдат с трехцветным кантом на погонах выполнял все обязанности рядового. Служба вольноопределяющимся и гимназическое образование давали хорошие шансы юноше без протекции поступить в хорошее юнкерское училище, выдержав всего два экзамена — по математике и русскому языку.

Владимир Арсеньев учился хорошо, но генералов в его семье не имелось, и военную карьеру он решил пройти с самого начала. 145-й пехотный Новочеркасский Его Императорского Величества Александра III полк входил в 1-й армейский корпус и дислоцировался в столице. Полковое начальство охотно зачислило Арсеньева вольноопределяющимся, тем более что он намеревался продолжать военную учебу и службу. Этот опыт был для юноши полезным: побывав «в шкуре» солдата, он, став офицером, всегда входил в нужды нижних чинов и не допускал грубости.

Через два года Владимиру предстояло держать экзамены в Санкт-Петербургское юнкерское пехотное училище как вольноопределяющемуся «1-го разряда по образованию». Он волновался: из списков, обычно составляющихся в полку и направляемых в училище, там вычеркивали до половины, а остальных безжалостно резали на экзаменах. А если отец кого-то из поступавших служил когда-то вместе с начальником училища, то шансы еще сокращались. Августовским утром 1893 года 21-летний Владимир Арсеньев в отутюженной форме вместе с пятью своими сослуживцами прибыл в училище для сдачи экзаменов. В этот день решалась его судьба.

В отличие от военных училищ, в которые поступали юноши, окончившие кадетские корпуса, в основном дворяне, училища юнкерские были всесословными. Все поступавшие в пехотные юнкерские училища принимались на полное содержание казны. Для производства в офицеры военное образование не было обязательным, однако на практике никто, даже отслужившие в войсках унтер-офицеры, не мог получить офицерских погон, не выдержав специального экзамена, который сдавали выпускники училищ. Арсеньев хорошо показал себя на вступительных экзаменах, но последнее слово оставалось за начальником училища. Наконец, на первой неделе сентября, он получил уведомление о том, что зачислен. Все юнкера учились на казенный счет, и Арсеньев поехал примерять новенькую форму с алыми пехотными погонами, украшенными шифровкой «П.Ю.» — «Петербургское юнкерское».

Общая программа курса военных и юнкерских училищ включала как предметы специально-военные, так и общеобразовательные. К специально-военным относились тактика, военная история, артиллерия, фортификация, военная топография и география, военная администрация, военное законоведение. Вместе с ними будущих офицеров русской армии обучали общеобразовательным предметам, что позволяло поддерживать высокий культурный уровень выпускников училищ — Закону Божию, механике и химии, русской словесности, проводились практические занятия по французскому и немецкому языкам.

День начинался с чаепития. По пути в столовую юнкера могли зайти в часовню, однако свежий, теплый белый хлеб и черный, очень сладкий чай казались более привлекательными, лишь перед экзаменами в молодых людях просыпалась набожность, и паникадила были уставлены свечами. После чая и до завтрака занятия проходили в классах, позже — на плацу или в казематах. Введенная указом Николая II гимнастика быстро делала из бывших гимназистов и семинаристов подтянутых, бравых юнкеров с особой осанкой, манерой держаться, которые часто сохранялись до старости. После обеда полагались два часа сна, снова чай, после чего юнкерам давалось время для самостоятельных занятий.

Все свободное время юнкер Арсеньев проводил за чтением. Из учебных предметов более всего его привлекала география. Ее преподавал Михаил Ефимович Грум-Гржимайло, родной брат знаменитого исследователя Средней Азии Григория Ефимовича. Древний род, из которого происходили оба русских географа, с течением столетий разветвился, в Италии его представители звались Гримальди, в Польше — Гржимайли, в Чехии — Гржимеки. Русская ветвь брала начало от литвина, хорунжего Луки Грума, перешедшего на службу московским царям в XVII веке. Григорий Грум-Гржимайло думал пойти по военной стезе, но этому помешала сильная близорукость. Он поступил на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Успехи его на академическом поприще были велики, Григорий Грум-Гржимайло создал студенческий кружок, в котором его единомышленники, среди которых был и Владимир Вернадский, занимались исключительно наукой, оставляя в стороне модные социально-политические веяния. Он увлекался энтомологией — изучением бабочек. Образование завершил досрочно — совет Санкт-Петербургского университета утвердил Грум-Гржимайло, фактически еще студента, в звании кандидата естественных наук без защиты диссертации, поскольку молодой ученый уже опубликовал несколько серьезных работ. Было и еще одно обстоятельство, способствующее досрочному выпуску: Григорий Ефимович собирался в свою первую экспедицию — на Памир и в припамирские области. Получив в конвой великую силу — четверых казаков Оренбургского войска, отважный путешественник миновал Алайскую долину, перевалил через Заалайский хребет и вышел к озеру Кара-Куль...

Увлечение фауной чешуекрылых, коллекционированием и классификацией бабочек, обитающих в России, сблизило Григория Ефимовича с великим князем Николаем Михайловичем. Подобные занятия никогда не были барской прихотью. Помимо научных результатов — до них этим всерьез никто не занимался, — оно принесло Грум-Гржимайло еще и результаты практические. Великий князь помогал изданию его работ, финансированию экспедиций Императорским Русским географическим обществом, свел с туркестанским генерал‑губернатором Розенбахом. Михаил Ефимович был единомышленником и помощником старшего брата. Его лекции были очень популярны. Владимир Арсеньев с увлечением слушал рассказы о путешествиях Гржимайло-старшего, в воображении юнкера возникали древний Шахрисабс, дворцы беков горного Куляба и полустепного Припамирья, Гузара и Шарабада, равнины Курбан-Тюбе...

Он читал даже по ночам. Книги по географии и этнографии Центральной Азии и Сибири способному юнкеру приносил Михаил Ефимович. Арсеньев впервые столкнулся с научной литературой, и ему не всегда удавалось с первого раза проникнуть в суть ученой премудрости. Грум-Гржимайло не жалел своего времени и после занятий подробно отвечал на вопросы пытливого ученика. Преподаватель рассказывал юнкеру о том, как мало на пороге нового столетия исследованы Сибирь и русское Приморье, какие возможности для страны остаются скрытыми в тех местах...

В 1896 году Владимир Арсеньев простился с Санкт-Петербургским юнкерским училищем. Несмотря на то что 80 из 100 пехотных офицеров Русской армии были выпускниками именно юнкерских училищ, такое образование считалось словно второстепенным. Выпущенные в полк подпрапорщиками, в кавалерии — эстандарт-юнкерами, воспитанники училищ порой оставались в этих предофицерских званиях, в неопределенном служебном и бытовом положении до года и более, в зависимости от собственного рвения, вакансий и воли начальства. Владимир Арсеньев окончил училище с отличием и был произведен в прапорщики. Ему было предоставлено право выбора воинской части, он искал службу на Дальнем Востоке, но вакансий не нашлось, и молодому офицеру пришлось отправиться на противоположную, западную окраину империи. Правда, полк был «отличным», с двухсотлетним старшинством. 14-й Олонецкий был сформирован в 1798 году как мушкетерский, то есть вооруженный новейшим образом. Полк участвовал в битве при Лейпциге и взятии Парижа, ходил за Карпаты, в Валахию, брал трофеями турецкие пушки, сражался с польскими инсургентами и при взятии Варшавы в 1831 году потерял командира — полковника Тухачевского, но получил знаки на головные уборы «За Варшаву». Полк гордился Георгиевским знаменем с надписью: «За Севастополь в 1854 году и 1855 году», усмирял бесчисленные восстания поляков и венгров. Само присутствие на западных рубежах России этой хорошо знакомой европейским соседям части русской армии вселяло в них благоразумие. В 1890 году на пожертвования офицеров и трудами солдат в Ломже был возведен и освящен большой каменный полковой храм Святых Петра и Павла, куда были перенесены останки Александра Николаевича Тухачевского. По случаю 100-летия полку было пожаловано Георгиевское знамя, для офицеров и унтер-офицеров отлиты юбилейные нагрудные знаки.

— Все сие очень интересно, Арсеньев, — проговорил поручик Бялый, метивший в полковые адъютанты^[5], — хоть мне больше по нраву ваши ящерицы: словно металлом отливают... Не сердитесь на мой вопрос: как все это, — он сделал жест в сторону террариумов, — может помочь в службе русскому офицеру? Или вы собираетесь заняться естественными науками?

— Науки, Станислав Казимирович, службе не мешают, — отвечал Владимир Клавдиевич. — Полагаю, мы с вами, господа офицеры, должны смотреть на вещи широко. Сейчас мы стоим перед лицом вечной западной угрозы, что сохраняется со времен первых московских царей. За этой границей не могут смириться с существованием такой страны, как наша. Но Россия граничит не только с Европой. Как знать, может быть, нам суждено умерить европейские притязания, зайдя к ним с черного, азиатского входа?

— А вы были правы, прапорщик, — выходя от Арсеньева, рассуждал еще один взводный, подпоручик Пландовский. — Арсеньев умен...

— И не жадничает... — подхватил Калиновский.

— Все-то вы, Ян Юзефович, о стомахе своем печетесь. Только попечения ваши тщетны, мой самый худой ефрейтор вдвое толще вас.

— Дайте срок, с чинами наш инженер раздобреет... — отозвался Бялый.
 

2. Азиат

Служба шла своим привычным чередом: занятия, караулы, работы в строящейся крепости, гарнизонные балы... В один из дней Арсеньева призвал к себе командир полка. Перед этим он поздним вечером вернулся из Варшавы.

— Разрешите войти, ваше превосходительство? — В дверях кабинета Арсеньев обратился по уставу.

— Входите, поручик.

— Виноват, ваше превосходительство, но служу в чине подпоручика...

— Начальство не ошибается, — с иронической назидательностью ответил полковник Федоров. У меня для вас два известия. Вот первое: поздравляю вас поручиком. — И, прервав уставные благодарности, пригласил: — Полно, не на смотру. Садитесь, Владимир Клавдиевич.

Арсеньев снял фуражку и устроился на стуле перед столом полкового командира.

— Вчера присутствовал на совещании у генерал-губернатора. Второе мое известие, полагаю, вас огорчит: очередной ваш рапорт остался без удовлетворения.

Подпоручик Арсеньев раз за разом передавал по команде рапорты о переводе на Дальний Восток. Такие вопросы решал генерал-губернатор, совмещавший эту должность с командованием Варшавским военным округом, светлейший князь, генерал-адъютант Александр Константинович Имеретинский. Внук царя Имеретии Давида II, он участвовал в кавказских войнах, но затем служил на западных рубежах: начальником штаба Варшавского военного округа; находясь «в заграничном отпуске», был инспектором стрелковых батальонов герцога Мекленбург-Стрелицкого^[6]. Во время Русско-турецкой войны сам участвовал в сражениях и сообщал царю Александру II о разумных действиях и личной храбрости генерала Скобелева; расположением придворных кругов Скобелев не пользовался, и, чтобы его поддерживать, нужны были честность и мужество. Территория Варшавского военного округа, которым командовал генерал князь Имеретинский, включала десять губерний, в том числе Варшавскую, Владимиро-Волынский и Ковельский уезды губернии Волынской, новейшую Брестскую крепость и хорошо развитую железнодорожную сеть с узлами в Варшаве, Бресте, Ковеле, Ивангороде.

— Должен признать, не ведаю, из-за чего вы так настойчиво рветесь на Восток, — продолжал полковник Федоров. — Вы отличный офицер, полк наш не из последних, будущность ваша превосходна. Вы рискуете ее испортить: рапорты ваши вызывают уже некоторое раздражение у штабных.

Полковник вперил в Арсеньева прямой взгляд, ожидая ответа. Арсеньев несколько мгновений раздумывал, словно собираясь с духом.

— Семен Иванович, я благодарен вам за добрые слова и отношение. Если позволите, я буду искренен. Дальний Восток — огромная территория, и мы пока что не знаем, какие богатства она таит. Конечно же Россию постараются отбросить от восточных морей, чтобы лишить естественных для нас стратегических преимуществ. А отбросив — и землю заберут! Аляску мы уже отдали, теперь локти кусаем. Впредь допускать подобное невозможно...

— Без вас, конечно, там распорядиться некому... — хмыкнул Федоров.

— Я так, упаси боже, не думаю, — благоразумно отвечал Арсеньев. — Но сил мало, на организацию войск, флота, речного и прибрежного пароходства, на перевозки из центральных губерний — и то не хватает. А ведь нужно исследовать этот огромный край, найти эти богатства и, что важнее, обеспечить бесспорность наших владений, а это этнографические работы...

— Владимир Клавдиевич, — прервал новоиспеченного поручика командир полка. — Вы человек военный, офицер способный и должны понимать, где служите. Наш Варшавский военный округ клином в 350 верст вдается в земли Германской и Австро-Венгерской империй. Нам присвоено название Передового театра военных действий совсем недаром. Задача войск округа в случае войны, наше главное назначение — принятие на себя первого удара, изнурение врага обороной, разобщение противных России сил и переход в наступление, чему выдвинутое вовне расположение округа весьма способствует. До Берлина и Вены — по 300 верст^[7]. Азиатские ваши соображения я понимаю, но и здесь положение не менее, а то и более важно.

— Но нельзя же оставлять без защиты один край страны ради защиты другого...

— Есть и иные соображения. Наше присутствие здесь укрепляет уверенность русского населения. В последнее время к светлейшему зачастил митрополит Евлогий^[8], хлопочет об учреждении Холмской губернии. Между Волынью и Галичиной жители называют себя холмской русью, по названию древнего города Холм, да вы, наверное, знаете. Стали возвращаться от униатов в Православие. И Евлогий такой не один, многие думают, что создание отдельной губернии утвердит самостоятельное положение русских среди поляков. Но его высокопревосходительство сомневается — много в административном и военном отношении перестраивать придется. Да и в Петербурге пока что считают, что такое дробление нанесет ущерб значению власти генерал-губернатора... Образованными офицерами — выходцами из материковой России нам разбрасываться не приходится. Если в частях округа одни поляки останутся, что польским русским прикажете думать?

— Да поймите же! Простите, Семен Иванович, господин полковник... У любого государства, а уж у такого, как наша Россия, есть краткосрочное будущее и будущее в вечности, историческая судьба. Здесь нам дальше хода нет — Европа скорее совершит самоубийство, пойдет на полное саморазрушение, чем учтет интересы России. Черноморские проливы нам через Европу не вернуть. Будто Сам Господь Своим Промыслом подталкивает Россию на восток, а оттуда — подопрем их мягкое брюхо колониальных владений, не до Варшавы станет...

— Не замечал я в вас раньше этакой набожности...

В церковь Арсеньев действительно ходил не реже, но и не чаще прочих и подолгу не задерживался.

— Грешен, Семен Иванович, однако несение света веры в Азию на нас возложено, более некому...

— Вот что, поручик... — Федоров перешел на более официальный тон. — Все эти важные материи — пока что не нашего с вами ума дело. Светлейший зна