Казак

«Скасками» назывались в России сообщения, которые «бывалые» люди по возвращении из своих удалых прогулок подавали своим милостивцам и правителям, а иногда и самим государям. В «скасках» удальцы обыкновенно повествовали о своих странствиях и приключениях... «Скаскам», которые сочиняли о себе вдохновенные бродяги, у нас легко верили, их читали заместо путешествий, и они доставляли удовольствие высоким лицам, которые не читали ничего лучшего...

Николай Лесков.
«Вдохновенные бродяги»

Границы создало казачество, а казачество создало Россию.

Лев Толстой

1

Как-то вечером трое гимназистов Саратовской гимназии спихнули на приглыбое место чужую рыбацкую плоскодонку и поплыли вниз по матушке Волге к казакам. Верховодил в компании третьеклассник Колька Ашинов. Беглецы держались ближе к зарослям камыша. Луну затянуло тучами, город миновали благополучно, шли всю ночь, а как стало светать, спрятали лодку в прибрежных кустах и завалились спать. Костерок не разжигали из соображений безопасности. Дни стояли теплые, душистые, на рассвете играла, плескалась рыба.

На третий день пути продукты иссякли, у беглецов стало спадать настроение, спутников Кольки Ашинова уже не занимали его рассказы о вольной казачьей жизни, о ночных набегах на горные аулы, похищении лошадей и скота. А тут еще недолга: проходя под мостом у неведомого городка, лодка налетела на тяжелый топляк, в пробоину стала поступать вода, еле дотянули до берега, где их и взял полицейский разъезд на лошадях. Один из беглецов оказался сыном саратовского полицмейстера, организовавшего широкий поиск. Всю вину за побег Ашинов взял на себя, на одном стоял твердо: «Лодку не крали, нашли в камышах и решили покататься, а течение понесло...» И с директором гимназии, и с полицейскими чинами Николай держался дерзко. Из гимназии его исключили, отец, погоревав, отправил сына к его дяде по материнской линии Федюшину, в станицу Червленную, подождать, пока вся эта история стихнет, уляжется.

Тут нужно сказать кое-что о биографии Николая Ашинова. Родился он в семье управляющего имением помещика Никифорова. Помещик влюбился в красавицу старшую сестру будущего вольного казака, женился на ней и в качестве отходного подарил отцу Ашинова имение — большой земельный надел под Царицыном, а в придачу дом в городе. Мать Николая происходила из знатного черкесского рода, дед нашего героя, терский казак Федюшин, в одном из набегов похитил юную черкешенку, женился на ней. Вскоре родилась дочь.

Отец Ашинова в молодости был хорош собой, есаул казачьего полка, одно время его полк квартировал в крепости Грозный, там, на рынке, он и повстречал юную казачку невиданной красоты. А через неделю сваты уже мчались на лошадях в станицу Червленную. Свадьба была казачьей, с обычаями. Есаул обожал жену, во всем ей потакал. Родились у них двое детей: старшая дочь Мария и младшенький сынок Коленька. Была у Ашинова-старшего одна страстишка — механика, мог управиться с любым механизмом. Починял часы, охотничьи ружья, пистолеты, сабли. Слыл искусным мастером во всей губернии, обслуживал часы самого губернатора. А как семья переехала в Царицын, первым делом открыл на центральной улице мастерскую по ремонту часов, а при ней магазин. Земли, что подарил ему помещик Никифоров, сдал внаем.

Интерес к механике передался и сыну, часы Николая не особенно интересовали, а вот оружие, особенно холодное, бередило душу: шашки, палаши, кинжалы. Тут уж отец, бывший рубака, всем сердцем развернулся к сыну.

Мать с пяти лет возила Коленьку к единственному оставшемуся в живых родичу — дядьке Степану, в станицу Червленную. Паренек с десяти лет на коне, с казаками на плацу. Дядька справил ему бешмет, черкеску, схваченную узким пояском с серебряным набором, мягкие чувяки. Чем не казацкий сын?

В Царицын Коля возвращался неохотно. На волю его тянуло, в горы, к казачьим кострам. Под нажимом отца Ашинов окончил уездное царицынское училище, и в связи с проявившимися способностями родители определили его в саратовскую гимназию. Гимназист-перестарок, плотный, жилистый, сильный, сразу занял в гимназии видное место. Даже старшеклассники его побаивались. В гневе Николай Ашинов был страшен, голубые глаза становились белыми, с губ срывались гортанные слова — Николай знал по-черкесски, и, набычившись, он бросался на врага. Но случалось это редко. Славился же Коля Ашинов своими рассказами из казачьей жизни. Что было правдой, что вымыслом — не разберешь, но слушали его дворянские и купеческие сыновья с открытым ртом. В его рассказах упругий ветер бил в лицо, под копытами коней гудела земля, вдалеке полыхали станицы, сожженные абреками. И это было близко, почти рядом, и не в какой-то там Америке, где жестокие индейцы снимали скальпы с голов первых белых поселенцев, а здесь, в России. И еще Ашинов мог удивительно подражать голосам учителей гимназии, многих оторопь брала от такой схожести. Мог изобразить хохла на рынке, мог китайца, торгующего бумажными змеями. А уж подделать чей-либо почерк и даже подпись — такого второго мастера в Саратове не найти.

Характером Коля Ашинов был в мать, та и в глухом купеческом городке носила одежду, в которую обряжались терские казачки: поверх длинной рубахи азиатский архалук, стянутый на талии и груди серебряными коваными застежками, на голове платок в виде повязки, на ногах — сафьяновые сапожки. Любила украшения — мониста, бусы из заморского янтаря. Ходила павой, умела за себя постоять. Как-то из трактира при постоялом дворе вывалился пьяный полячишка, увидев казачку, забормотал: «О, пани, пани...» — попытался ее обнять, но получил жестокий удар сапогом в пах, охнул, повалился на колени, зашипел: «Пся крев...» И тогда мать Николая выхватила из-под архалука небольшой острый кинжал и приставила к горлу заезжего: «Заколю, паскуда». И поляк, загребая сапогами дорожную пыль, косо побежал вдоль улицы под хохот подвыпивших купцов. С той поры мужики обходили казачку стороной.

Успевал Николай Ашинов только в латыни, французском языке и географии. Еще закон Божий давался легко за счет превосходной памяти. А вот точные науки не интересовали, эти уроки он часто прогуливал и был дважды оставлен на второй год.

Особенно полюбил он ходить на саратовский «пеший» базар, ему нравилась пестрая, разношерстная толпа: тут и азиаты, и кавказцы, и мордва, и русские. Ревут верблюды, ржут лошади, кричат гуси. Над базаром плывет гул, запахи острые, звериные. Юноша чаще всего задерживался у старьевщиков, что торгуют старинным оружием, подолгу простаивал у лубочных картин, изображавших подвиги русских богатырей. Читал много, но все больше про путешествия.

В станице Червленной я не был, а вот в Шелковской довелось. Вторая чеченская война уже затухала, но в «зеленке» еще постреливали боевики, еще на дорогах рвались фугасы. Я оказался в Чеченской Республике в необычном для себя качестве — начальника фронтовой бригады писателей, состоявшей в основном из поэтесс — исполнительниц своих песен, были еще три мужика: замечательный баритон — заслуженный артист России, философ и журналист. Мне досталась роль ведущего. Мои красавицы меня ни во что не ставили, одна из них, самая бойкая, покрикивала из-за ширмы, переодеваясь к очередному выступлению: «Юрий Николаевич, посмотрите, как на мне сидят колготки, не морщат». Раскаленный Моздок, Ханкала в серой дымке, Грозный, бригада внутренних войск за забором из бетонных плит, раненые в госпитале, гигантский ангар, где проходили концерты, и гром аплодисментов парней, вернувшихся с задания. Девушки никогда не были на войне и потому ничего не боялись. В Шелковскую станицу ехали на бронетранспортерах, вдруг команда: «Земля!» Я знал все морские команды, знал и команду «Воздух!», но «Земля!» — тут глухо. Команда бэтээра, кроме башенного стрелка, рассыпалась по «зеленке», а я остался сидеть у распахнутой дверцы. Когда опасность миновала и экипаж вернулся в машину, я спросил у сержанта, каковы мои обязанности по команде «Земля!». И тут услышал пение — девушки репетировали. Поездку в Червленную отменили: один из бронетранспортеров вечером подорвался на фугасе.

2

Впервые ехал Николай в станицу один. Отец прибаливал, мать осталась с ним. Казачья станица выросла на левом берегу реки Терек. Белые хаты за заборами, ухоженные огороды, пасеки, сады, казачьи конные разъезды днем и ночью, сторожевые вышки: соседи, чеченцы, лихой, ненадежный народ, то и дело жди набега. Казачки в огороде, на иных работах — все с ружьями, стреляют не хуже мужиков, а уж коня обратать, да без седла, только загорелые ноги мелькают.

Дядя Степан жил бобылем, два сына погибли в схватках с горцами, жену прибрала холера, завезенная из Астрахани. Много тогда народу полегло. Жил старый казак справно, сам себя обихаживал.

Хороша станица на рассвете. От реки тянется туман, клочья его застревают в прибрежных кустах, а звуки, звуки — и каждый Николаю знаком. Вот в отдалении отстучали копытами кони, казаки завершили объезд и теперь спешат к хате сотника, петухи горланят вовсю, а в предгорье тявкают с подвыванием шакалы. А вот звякает ведро — то дядька Степан идет к колодцу. на нем нательная рубаха, старые шаровары с синими лампасами, на ногах мягкие ичиги. Как только дядька наберет воды и скроется в хате, место его займет Николай — выплеснет ледяную колодезную воду в бадейку и бегом на огороды, там сбросит одежонку и выльет на себя ледяное золото, дух разом и перехватит. Хватает полотенце, а рядом ласковый женский голос:

— Какой мужик пропадает. Только монах какой-то. То плоть железом укрощает, как наш полковой поп Герасим, то колодезной водой обливается, опосля зубами стучит.

У плетня стоит вдовая молодка Ефросинья, чуть за тридцать, груди вот-вот рубаху порвут, на голых бесстыжих ногах обрезанные валенки. Николай прикрывается как может полотенцем.

— Чего скрывать, все равно увидела, — усмехается Ефросинья. — у тебя, милок, видать, и бабы-то еще не было, а я страсть как молоденьких люблю. Нонче, как дядька твой уснет, ты сигай ко мне в окошко, уж я тебя разутешу. То не шашкой махать да ружье вскидывать. А перина у меня пахучая... — вдовая казачка тихо смеется.

Муж Ефросиньи вернулся с Русско-турецкой войны весь израненный, через полгода помер. Николай знает, вдову не осудят. А ежели приплод выйдет, тоже ничего, выдумает что-нибудь, бабы они хитрые. Ветром, скажет, надуло. А в станице казак подрастет.

И все в Николае напрягается и вроде как звенит, он молча натягивает на себя одежонку и скрывается в хате, а поздним вечером, как из боковушки послышится разливистый храп, ночным татем растворится в темени и проскользнет в специально приоткрытое окно вдовьей хаты. И там, в сутеми, крепкие руки ухватят его за шею, согнут, умело освобождая от одежды, и придушенный стон перекроет все звуки. А утром не добудится дядька Степан своего племянника, пока не оттянет его тонким сыромятным ремешком и не гаркнет голосом сотника:

— А ну, вставай, лихоимец!

Часть весны и часть лета прожил Николай Ашинов в станице Червленной, изнутри узнавая казацкую жизнь и казацкую службу. И все шло к тому, что нужно молодцу определяться в конный полк казачьего войска. Федюшины — известная фамилия, испокон веку в казаках, дядя Степан на казачьем круге большой вес имел. Николка по отцу и матери казачий сын, огольцу семнадцать лет, а на коне что чеченец: взрослых обставляет, а уж вольтижирует — посмотреть любо-дорого. Старейшины решили, хороший казачина из Николки получится: образован, до сотника поднимется, а то и выше. А вот у самого Николая стали зарождаться сомнения: вольницы в терском казачьем войске не было, дисциплина как в линейных войсках, нрав свой придется укоротить, чуть что — есаул и нагайкой огреть может. Дежурства, наряды, конные объезды, полевые работы — казак сам себя и семью кормит. Вот и вся жизнь. А Николая тянуло к жизни вольной, с дальними поездками, мир вон какой огромный. Старые служаки баяли о вольных казаках, о «некрасовцах», что после подавления Булавинского восстания ушли в Турцию, устроив там поселения, а часть двинула в Египет, в Малую Азию. Это тебе не в станице сидеть, воровать у горцев коней — вся лихость.

Как всегда, все решила судьба. В середине июля от отца пришло горькое письмо. «Возвращайся, сынок, — писал Ашинов-старший, — матушка твоя тяжко заболела, боюсь, не застанешь ты ее в живых. Да и я плох стал. Видишь, как буквы скачут? Рука дрожит от немощи. Завещание я составил, да завещать тебе, считай, нечего. Надел земли ушел за долги, остался остров на Волге, да и тот собираются прибрать к рукам городские власти. Поспешай».

До Царицына Николай добирался на перекладных, путь неблизкий. Мать неделю как похоронили, тиф ее спалил, отца не узнать, совсем старик: руки и голова трясутся. Пошли на кладбище, упал на могилу, зарыдал, приговаривая: «Нет мне без тебя жизни, матушка...»

Отец отошел через две недели. Николай Ашинов в семнадцать лет остался один. Выглядел старше своих лет, уже курчавилась светлая, с рыжиной бородка, взгляд прямой, жесткий, сам приземист, широкоплеч, напорист, резок.

Остров на Волге, что напротив Царицына, считался ничейным, горожане выезжали туда на пикники, рыбалку, кое-кто уже распахивал огороды. Разговор у них с молодым казаком не получился, не получился он и с городским головой — тот считал островные земли муниципальной собственностью. Сказался характер будущего вольного казака, острая смекалка, твердость. Ашинов изучил документы, нанял адвоката и подал на городского голову в суд — дело в те времена неслыханное — и выиграл процесс. Помогло, видно, и письмо губернатору, тот хорошо знал отставного есаула и известного часовых дел мастера, отца Николая Ашинова.

Часовую мастерскую и лавку Ашинов продал, рядом с «пешим» рынком открыл что-то вроде нотариальной конторы, писал для русских и иноземных купцов прошения, готовил исковые заявления в суд. Помогло знание языков — хорошо говорил на черкесском языке, мог объясниться на чеченском и даже на французском. Все же гимназическое образование, хоть и прерванное. Ладно скроенный, в черкеске с серебряными газырями, в шароварах с синими лампасами, в сапогах со шпорами, Николай нравился купцам. Его услугами охотно пользовались, к тому же казак мог подсказать, как обойти закон, кому и как дать взятку, ходил слух, что были у него связи в полиции, да и с уголовным людом дружбу водил. Для него сделать паспорт нужному человеку что раз плюнуть.

Миром отстоять остров не удалось, тогда Ашинов нанял семерых ссыльных кавказцев, осетин, из бывших абреков, вооружил их отцовскими ружьями, и остров быстро опустел. До глубокой ночи на нем полыхали костры, гудели барабаны, слышались гортанные крики. Ашинов тесно сошелся с разбойниками, денег не жалел, частенько ночевал на острове, в шалаше, внимательно слушал рассказы абреков, изучал их язык.

3

После обеда Ашинов, одетый как купец средней руки, нанял у пристани лодку и через полчаса был на своем острове. День выдался душный, у палатки потрескивал костерок, на шампурах доходило мясо, ароматный запах плыл над островом. У костра на чурбачке сидел старший из охранников — Итар Дзараев. Они обнялись.

— Что тебя привело к нам так рано, брат? — спросил Дзараев.

— Спешное дело привело. Джигиты спят?

— Молодые, что им еще делать?

— Мой человек сказал, что в полицию поступила жалоба на вас: мол, бесчинствуют, воруют. Народный учитель из мещан бумагу написал.

— Нехороший человек, резать будем.

— Погоди резать. Днями нагрянут полицейские. Когда вас брали, обошлось без крови?

— Нет, брат. Наших троих положили, ну и мы... Вроде пронесло, на чеченов свалили, те в горы ушли. Судили за грабеж.

— Не пронесло, дело снова открыли, а тут еще учитель этот... Источник у меня надежный. Короче, завтра утром нужно уходить. С рассветом пойдете на пароход купца Рябова, он вас наймет грузчиками, купец все знает, ему заплачено. Пароход идет в Астрахань, а там...

— А там мы дорогу знаем.

— Переоденьтесь грузчиками, купец обеспечит. И не высовывайтесь. Возьми пакет, там деньги, золотые монеты, — так надежнее, ну и лиры турецкие. В Константинополь двинете?

— Куда же еще? Там большая осетинская община. Народ бедный, но помогут.

— С паспортами я не успею вам помочь.

— Паспорта есть, турецкие. Правда, фальшивые, но работа хорошая. В Тифлисе делали.

— Надолго прощаемся, Итар.

— Знаю.

— Как вас найти в Константинополе?

— Рядом с рынком большая чайхана. У хозяина спросишь меня. Сам куда?

— Сначала в станицу Червленную, затем на побережье, поищу вольных казаков. Казачье войско не для меня, мне свобода нужна, простор.

— Да хранит тебя Всевышний, брат.

Ранней осенью остров внезапно опустел, кавказцы исчезли, а вскоре исчез и сам Ашинов. Купцы поговаривали, что казак будто бы островок сдал в аренду известному в городе бахчеводу, дом продал, а сам подался в Закавказье, потом видели его в Батуме, в компании Мишки Двулобого, предводителя вольных казаков, осевших в Турции «некрасовцев», и беглых абреков. Главным промыслом этой вольницы было вождение караванов с контрабандой через границу — в Персию, а то и подалее. В восемнадцать лет Ашинов стал уже начальником каравана. К тому времени он возмужал, раздался в плечах, на коне — джигит, принимали его за чеченца: рыжая борода, светлые глаза, сросшиеся у переносицы брови. Одет в поношенную черкеску, турецкие шаровары с дырками, янычарские сапоги с задранными носками, а уж оружие — шашка, кинжал, кавалерийский карабин — такое, что любой абрек позавидует. В удали и отваге в стычках нет ему равных. И языки знал: кроме кавказских, турецкий освоил. С караванами прошел весь Северный Кавказ, случалось, с контрабандистами спускался на утлых парусных суденышках от Сухума до Геленджика, какое-то время жил в Турции, а как началась война с турками, вступил в летучий казачий отряд, что неожиданно скатывался с гор и вырезал небольшие турецкие гарнизоны. Открылся в нем еще один талант: умел привлекать к себе людей и повелевать ими. Уверовал в себя Ашинов, уверовал в свое предназначение. Слух о нем гулял по всему Кавказу, особенно после того, как попал он к туркам в плен, но бежал, сделав подкоп и голыми руками убив трех охранников. Подвиги Ашинова обрастали небылицами, а порой и вымыслом, чему вольный казак и сам способствовал.

Жизнь казаков в Турции с каждым годом становилась все сложней, местные власти стали ограничивать их свободу, запретили иметь оружие, сократили площадь пахотных земель. Ашинов с казаками-«некрасовцами» подались было в Персию, на реку Атрек, впадающую в Каспийское море, образовали там поселение, но не прижились: с одной стороны персидский Хорасан, персы стали поддавливать лихих переселенцев, перехватывающих торговые караваны, с другой — полудикие племена туркменов-кочевников, совершавших неожиданные и жестокие набеги. Большая часть казаков решила перебраться назад, на российские земли.

На казачьем круге Ашинова избрали атаманом гулевой сотни^[1]. Тогда у него и возникла идея создать казачьи поселения в Сухумском округе для охраны черноморских границ России. Собрали казачий круг, подъехал главный атаман вольных казаков Михаил Двулобый. Сидели атаманы у дотлевающего костерка на берегу реки, в зарослях камыша орали лягушки, тяжело всплескивала крупная рыба.

— Котелок у тебя варит, Николай, — сказал Двулобый. Был атаман темен лицом, блики от костровых вспышек отражались на его серебряных газырях, — только кто же нам под Сухумом земли выделит? Твоя правда — земли пустуют, сколько раз турки под Сухумом десанты высаживали, граница и сейчас не охраняется. Нужно в Петербург ехать, прошение царю подавать. Ты по этой части мастак, грамоте обучен, языки знаешь, тебе и ехать. Персы всех здесь нас положат, мы для них что кость в горле. на круге погутарим, соберем тебя — и с Богом.

На том и порешили.

4

Осенью 1883 года Николай Иванович Ашинов появился в Петербурге. Остановился в недорогой, но приличной гостинице на Владимирской площади.

Столица ему сразу не глянулась. После красот Кавказа, Персии, Турции — гиблое место. хоть и простора много, и дворцы, и дома один краше другого — все равно серое городище, вроде богатого погоста, и люди бледные, схожие с покойниками. Идешь по улице, а кругом генералы, каждый раз шапку с головы рвешь, а на деле и не генерал вовсе, а ливрейный лакей либо асессоришка квелый, письмоводитель из департамента. И рот не разевай — враз обчистят. Только гулевого атамана этим не удивишь, ему бы только свой стиль выработать, чтобы почудней. Для петербуржцев новинка, сразу крючок проглотят. Интуиция подсказывала: говорить нужно просто, грубовато, как и положено вольному казаку, не страшась чинов и высокого положения. Не для себя хлопочет, а для матушки-России.

Многому научил сосед по номерам — вечный студент Эразм Копейкин, сын тверского помещика. Тот хоть и предпочитал занятиям на медицинском факультете портерные да трактиры, но в столичной жизни чувствовал себя как рыба в воде.

— Ты верно ухватил, Николай, Петербург вроде морга, где среди мертвецов надобно искать людей живых и влиятельных. Иначе, без протекции, ко двору не пробиться. Необходимо о себе заявить, пыль в глаза пустить, а для этого нужны журналисты, писатели, крупные чиновники, чтоб тебя подняли на плечи и пронесли по канцеляриям. Думающее общество в столице разбилось на два лагеря: либералы и славянофилы. К либералам не суйся, им до национальных интересов дела нет, глядят в рот западу, нужны деятели с патриотическим мышлением.

Ходил Николай Иванович по разным благотворительным обществам, редакциям столичных газет и рассказывал удивительные истории, от которых загорались глаза у самых прожженных репортеров. Казак утверждал: нет, не сгинули потомки Ермака Тимофеевича, Степы Разина, Кондрата Булавина, не оскудела казачья вольница. Перекочевали вольные казаки в соседние азиатские государства, на Персидское побережье Каспийского моря, в Курдистан, Турцию. Там и прижились. Сколько уж поколений сеют хлеб, ловят рыбу, водят караваны, но притом сохраняют верность русскому царю и отечеству, блюдут русские обычаи и веру православную, а в войнах выступают на стороне России, создают в горах летучие партизанские отряды. При этом Ашинов истово крестился. Представлялся солидно: выборный атаман гулевой сотни, посланный казаками на переговоры с русским правительством. Рассказывал, что казаки, живущие среди мусульман, вынуждены брать их имена, отчего путешественники по Малой Азии и Турции часто путают земляков с иноверцами. К примеру, все слышали про абрека Обейдуллу, что орудует в Курдистане? А он русский, имя — Иван Калинин.

Если Николая Ивановича спрашивали, зачем он прибыл в столицу, тот отвечал: «Надоело казакам скитаться по чужим землям, да и мусульмане прижимают — не продохнуть. Хотим просить у царя прощения за грехи и вернуться на родину. Нам бы переселиться на Черноморское побережье Кавказа, создать там казачье войско на тех же правах, что и Терское, Донское и Уральское войска. Задачи две: охранять границы от набегов турок и заселить пустующий край надежными людьми, чтобы своим хозяйствованием принести стране пользу».

Ему верили и не верили. Появились первые статьи в газетах о похождениях вольного казака, в памяти у всех была освободительная Русско-турецкая война 1877–1878 годов, а тут вот он вам живой участник сражений. Да к тому же партизан.

Ашинов прожил в Петербурге три месяца, наталкиваясь на равнодушие чиновников. Наконец удалось добиться приема у начальника Главного штаба генерал-адъютанта Николая Николаевича Обручева. Николай Николаевич считался главным умом Военного министерства, стратег, ученый. При нем стал издаваться журнал «Военный вестник». На журналистском поприще общался с Чернышевским, Герценом. Его перу принадлежит знаменитая аналитическая записка «Соображения об обороне России», адресованная царю. Обручев предсказал неизбежность военного конфликта между Россией и Турцией, отработал план, который лег в основу последующих боевых действий на театрах Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, участвовал в войне на кавказском направлении и блестяще проявил себя при планировании и проведении Авлияр-Алазжинской операции, обеспечившей победу России на Кавказе. При нем начались реформы и перевооружение русской армии.

В мемориальном музее русского художника Н.А. Ярошенко, так называемой «белой вилле» в Кисловодске, я видел портрет Николая Николаевича, и, помнится, он произвел на меня сильное впечатление...

...Оказавшись в громадном кабинете начальника Главного штаба, Ашинов оробел. глянув в глаза генерал-адъютанта, и вовсе сник. И понял: лгать и привирать генералу нельзя — насквозь видит. Поэтому прошение доложил коротко, четко, без простонародных словечек и жестикуляций.

Обручев выслушал его внимательно, встал из-за стола, прошелся по кабинету, тихо сказал:

— Все, что вы изложили, мне известно, я воевал на Кавказе. Во многом вы правы. Но сейчас наша армия на пороге серьезных реформ, многие подразделения подлежат реорганизации. Казачьи войска устарели, они пережиток средневековой системы комплектования армии. Посудите сами, до отмены государем крепостного права владение землей за службу было привилегией казачества, а ныне при наделении крестьян землей их уравняли. Обязанность служения за свой счет легла тяжелым бременем на казаков: и хлеб выращивай, и России служи. Многие семьи уже не выдержали. Казачьи войска необходимо реформировать, сделать службу в них привлекательной, а не создавать новые на прежней основе. Охрану границ следует возложить на регулярные войска, оснащенные современным вооружением. А мысли у вас, атаман, разумные, Черноморское побережье открыто, нужны безотлагательные меры для решения этой важной задачи. Но после завершения военной реформы. И еще одно обстоятельство: выделение земельных наделов для переселенцев — компетенция Министерства государственных имуществ.

Обручев атаману понравился: прогрессист, за дело радеет. Но когда же эти военные реформы закончатся, если они еще не начинались? Нет, нужно стучать в разные двери. У министра государственных имуществ Михаила Николаевича Островского, брата известного драматурга, и вовсе вышел облом. Высокий чиновник отпустил на аудиенцию всего несколько минут.

— Вздорная идея, любезный, — сухо отрезал он. — Черноморское казачье войско! И во что это обойдется казне? Земли выделить бесплатно, средства на обустройство и снабжение войск — вынь да положь. И что это за вольные казаки из-за рубежа? У нас и своих разбойников сверх меры. А вот продажа казенных земель в частные руки принесет в казну хорошую прибыль. Нет и еще раз нет!

Ашинов только вздохнул — доказывать свою правоту бесполезно. Он-то, в отличие от министра, хорошо знал, что заселение прибрежных кавказских земель русскими крестьянами идет медленно. Горы чужды крестьянам, они предпочитают земли на равнинах. Да и климат... Многие боялись болезней и набегов горцев.

Эразм Копейкин наставлял:

— Что же ты, душа моя, напролом идешь, как лед в половодье? Хочешь бюрократическую машину империи сломать? А машина-то железная, смазки требует. Нужно кого и взятками подсластить, авось твое предложение в доклад царю включат. Только знаешь ли ты, какие взятки в столице? С гусем в приемную к царедворцу не сунешься. Не тот коленкор.

А тут еще и осень навалилась, с дождями, с чугунным небом, с желтым туманом по утрам, из которого не прохожие возникали, а их тени. Солнце вроде как и совсем не всходило.

— Ты чего-то задумываться стал, — громыхал, тряся бородой, Копейкин, — гляди, лихоманку схватишь. В гиблом месте живем, на болоте, на костях. Знаешь, сколько людей здесь царь Петр положил, когда строил этот мертвый город? Пойдем, брат, лучше в трактир. Портер душу веселит.

— Грех это.

— Не согрешишь, не покаешься.

5

Черная полоса в жизни атамана все же сменилась просветлением. Один промышленник познакомил Ашинова с известным инженером-путейцем Валерьяном Александровичем Панаевым, двоюродным братом писателя И.И. Панаева. Валерьян Александрович построил первую в России Николаевскую железную дорогу, участвовал в строительстве других железных дорог, был принят при дворе, имел обширные связи в высшем обществе. Светский человек, литератор, театрал, он вошел в историю русского искусства как создатель знаменитого Панаевского театра, построенного на Адмиралтейской набережной в Петербурге.

Колоритный атаман поразил его своими рассказами, ему понравилась идея казацкой колонизации Черноморского побережья. Панаев написал рекомендательное письмо своему приятелю — командующему главной императорской квартирой генералу О.Б. Рихтеру: «Я подметил в нем (в Ашинове. — Ю.П.) необыкновенную удаль, замечательный здравый смысл, ясный взгляд на вещи, настойчивость в достижении цели и безотчетное желание искать борьбы с препятствиями, в чем, кажется, и заключается цель и условия жизни подобных людей...» И рекомендовал генералу поддержать идею заселения Черноморского побережья казаками.

В Петербург к тому времени приехал хороший знакомый Панаева — командующий войсками Кавказского военного округа князь А.М. Дондуков-Корсаков. Во время аудиенции Ашинов представил князю готовый проект создания Черноморского казачьего войска. Помимо военных и финансовых положений, в проект были включены и социальные вопросы. Так, чтобы предотвратить разделение казаков на богатых и бедных, атаман предложил все хозяйственные излишки передать станичным обществам, чтобы они не оседали у разбогатевших казаков. На территории поселений строго запрещались торговля спиртными напитками, воровство, стяжательство. К документу прилагался проект формы одежды для казаков Черноморского войска.

Князь Дондуков-Корсаков был опытным военачальником, знал и поддерживал реформы в российской армии и поэтому фактически повторил доводы начальника Главного штаба. При этом все же обещал сделать запрос кутаисскому военному губернатору генерал-майору Смекнову по поводу переселения вольных казаков. Военный губернатор вскоре уведомил, что в Сухумском округе есть земли для размещения переселенцев в количестве до двух тысяч человек. Ашинову было дано письмо сухумским властям, в котором предлагалось оказать казакам-переселенцам всяческое содействие в обустройстве на новом месте.

Чтобы закрепить успех, Николай Иванович решил обратиться к русской общественности и срочно выехал в Москву, надеясь получить поддержку Ивана Сергеевича Аксакова. Расчет был верен. Дух русского патриотизма был издавна крепок в древней столице, в отличие от холодного и космополитичного Петербурга. Аксаков издавал газету «Русь», наметился и другой покровитель — Михаил Никифорович Катков. Он в своей многотиражной газете «Московские ведомости» громил так называемые западные либеральные ценности. Катков имел большое влияние на императора Александра III. Император, помня о гибели отца, железной рукой наводил в России порядок, революционеры сидели в тюрьмах или укрывались за границей, а либеральная интеллигенция, как и в двадцатом веке, испуганно перешептывалась на кухнях, прилюдно изображая преданность прес