Ключи от Стамбула

Жатвы много, а делателей мало.

Мф. 9, 34, 37

 

Предисловие

Десять лет назад я познакомил читателей журнала «Москва» с героем исторического романа «Пекинский узел» графом Николаем Павловичем Игнатьевым, блестяще исполнившим свою секретную миссию в Китае. Собранный мною материал о жизни и деятельности этого выдающегося человека, «льва русской дипломатии», как отзывались о нем современники, потребовал написания второй книги. Она посвящена русско-турецкой войне 1877–1878 годов и всему тому, что ей предшествовало, ибо у всякой истории есть предыстория, первопричина, которая довольно часто ничуть не уступает следствию по яркости красок и силе роковых обстоятельств, запутанных, как нити дворцовых интриг, достоверных, как ковчег Завета, и мистических, словно исходная точка Вселенной.

 

Часть первая

Жертва ревности интимной

 

Глава 1

Поднявшись по привычке в шесть часов утра, генерал-адъютант свиты его величества Николай Павлович Игнатьев, отметивший на днях свое тридцатидвухлетие, поцеловал жену, перекрестил полугодовалого сынишку, мирно посапывающего в своей детской кроватке, испросил у Бога милости и стал собираться на службу.

Его камердинер Дмитрий Скачков, добродушный богатырь с небесно-ясным взором, помог ему надеть мундир, поправил аксельбант, проверил, не низко ли свисает сабля, самую малость подвысил ее и, сделав шаг назад, сказал довольным голосом:

— Теперь хоть во дворец, хоть под венец.

— Под венцом был, а во дворец пора, — живо ответил Игнатьев, но веселая улыбка, тронувшая его губы, быстро сошла с лица. Сказалась бессонная ночь, в течение которой он так и этак кроил-перекраивал в уме канву вчерашнего спора с князем Горчаковым, и настроение его разом ухудшилось.

Они со светлейшим серьезно разошлись во взглядах, когда заспорили о том, о чем и спорить-то, пожалуй, было незачем. Суть их разногласий давно была ясна обоим и касалась «больного человека», как в высших сферах называли Турцию, впадавшую время от времени в голодные обмороки из-за крайней расточительности ее нового правителя — султана Абдул-Азиза. Будучи главой Азиатского департамента, Игнатьев предлагал своему шефу внимательнее присмотреться к новому владыке османской империи, с пониманием отнестись к его государственным реформам, заручиться его дружбой и, не теряя времени, укреплять позиции России на Балканском полуострове. Но «старик», как за глаза именовали князя Горчакова в министерстве иностранных дел, коим он неспешно управлял с апреля 1862 года, вместо дельного ответа пренебрежительно фыркнул: мол, дружба с султаном ему и даром не нужна. Убеленный благородной сединой князь Александр Михайлович Горчаков, вице-канцлер российской империи, слишком хорошо знал истинное отношение государя императора Александра II к балканской проблеме. Всякий раз, как только речь заходила о Турции, тот неизменно повторял, что задача, стоящая перед министерством иностранных дел, более чем скромная: снять с России ограничения, наложенные на нее в 1856 году Парижским мирным договором. Никаких территориальных требований русское правительство к Османской империи не предъявляло и других претензий не имело. Единственно, чего хотела Россия, это возвращения отнятой части Бессарабии. Еще государь предупредил свое правительство, что не намерен поощрять бунты в Турции. Это бы шло вразрез с избранной им политикой мирного добрососедства. Вот и выходило, что директор Азиатского департамента генерал-майор Игнатьев «много берет на себя», когда утверждает, что надо самым спешным образом закладывать основы будущей государственности балканских народов.

Игнатьев не сдавался, развивал свою идею:

— Если нам удастся зародить и воспитать в славянах чувство преданности императорской России, мы добьемся того, что их земли на Балканах послужат отличным плацдармом для оборонительных и наступательных продвижений России на юге.

— Звонки бубны за горами, — мрачно покосился Горчаков. — Тут не знаешь, что случится завтра, а вы, словно ребенок, увлекаетесь игрой воображения. — В его словах послышалась усталость человека, не желающего больше толочь в ступе воду. — Без союза с Германией и Австро-Венгрией нам не выйти из международной изоляции. Ступайте.

Николай Павлович встал, учтиво поклонился и уже в дверях услышал:

— Если вы хотите занять мое место, то нам не сработаться.

Крайне расстроенный столь болезненной реакцией светлейшего, Игнатьев со службы заехал к родителям.

Мать сразу заподозрила неладное — что-то у сына не так — и заступила дорогу:

— С Катенькой повздорил?

— С Катенькой? — словно лесное эхо, безотчетно повторил имя жены Игнатьев и лишь потом ответил: — С чего вы взяли, матушка? У нас все хорошо, я просто счастлив.

— Значит, по службе неприятности, — заключила Мария Ивановна и велела мыть руки. — За ужином отцу расскажешь. Кстати, как твое здоровье? Мне показалось, ты простужен.

— Был, — кратко ответил Николай Павлович и прошел в столовую.

Павел Николаевич, собиравшийся в Висбаден для курортного лечения, выслушал сына и, недовольный резкостью, допущенной им в разговоре с Горчаковым, велел нижайше просить у того прощения.

— Я ничего такого... — начал было оправдываться Игнатьев, но, встретив строгий взгляд отца, повинно склонил голову. — Я понимаю.

После ужина они уединились в кабинете.

— Это все она, гордыня, — сокрушенно произнес Павел Николаевич, и в назидательно-суровом его тоне появились нотки теплоты. — Наше самолюбие. А что касается светлейшего и ваших далеко не идеальных отношений, то я могу сказать одно: князь опасается твоей ретивости. Он усматривает в твоих действиях угрозу для себя.

— Да я ничуть не интригую, — совершенно искренне сказал Игнатьев и торопливо добавил: — Я всего лишь говорю о том, что время, историческое время, как-то странно ускорило бег, и надо это чувствовать, не отставать, идти быстрее, по возможности опережать события, а не плестись в хвосте, и это, по всей видимости, обижает старика.

— А если это так, — отозвался Павел Николаевич, — не лучше ли тебе отправиться куда-нибудь послом, побыть в тени, дождаться, когда хмурое твое начальство сменит гнев на милость, а? Ведь ты же сам сейчас сказал, что надобно уметь опережать события.

— Об этом я и думаю теперь.

Попрощавшись с родителями, Игнатьев приехал домой, переоделся и, отказавшись от ужина, заглянул в детскую. Павлушка уже спал, крепко прижав к себе плюшевого медвежонка.

— Ждал тебя, ждал и сомлел, — с легким укором в тоне сообщила жена и, когда они вошли в гостиную, поинтересовалась: — Что нового в Европах?

— Я думаю, что в скором времени ты это будешь знать лучше меня, — усаживая ее рядом с собой на диване, грустно вздохнул Николай Павлович и вкратце рассказал о распре с Горчаковым. — Мы разошлись с ним во взглядах. Я настаиваю на самостоятельной внешней политике России, а наш светлейший лебезит перед Европой, соглашается на роль несчастной желтой обезьяны.

— Обезьяны? — В глазах Екатерины Леонидовны читалось явное недоумение.

— Представь себе.

— Я что-то не улавливаю смысл. Вернее, мне понятно, что Европе хочется, чтоб мы копировали ее действия, мартышничали, так сказать, но почему ты говоришь о желтой обезьяне? Тем более несчастной.

— Сейчас объясню, — пообещал Игнатьев. — В глубокой древности самым изысканным лакомством у китайских обжор был мозг желтой обезьяны.

— Фу! — брезгливо сморщилась Екатерина Леонидовна и даже выставила вперед руки, будто ее пытались угостить мерзейшей гадостью. — Как это можно есть?

— Не знаю, Катенька, не представляю. Вся штука в том, что мозг вычерпывали чайной ложечкой у верещавшей живой обезьяны, спилив ей купол черепа.

— Живо-о-ой?!

Екатерина Леонидовна икнула и зажала рот руками. В глазах читался ужас.

Игнатьев ласково привлек ее к себе:

— Забудь, забудь. Все это, видимо, легенды, и не больше. Мифы Поднебесной.

Жена легонько помотала головой, как отгоняют морок наваждения, и вскоре они вновь заговорили о программе Горчакова и о том, что волновало Николая Павловича как христианина.

— Славяне должны чувствовать плечо России.

— Ты у меня идеалист, Коленька.

— Что делать, такой уродился.

Вспомнив бессонную, прошедшую в мучительных раздумьях ночь, Игнатьев глянул на часы, стоявшие в прихожей, и дал знать Дмитрию, что время одеваться. Тот живо повернулся к гардеробу:

— Один секунд, погрею шубу.

— Дмитрий, — удержал его Игнатьев. — Я не барышня.

— Так лихоманка-то вчерась еще трясла, — ворчливо произнес Скачков и хмыкнул с явным осуждением.

— Это вчера, — сказал Николай Павлович, поймал рукав зимней шинели, оделся, надвинул фуражку на лоб, как это делал государь, и, окинув взглядом свое отражение в зеркале, повернулся к жене, вышедшей проводить его.

— Шею закутай, — сказала она озабоченным тоном.

— Катенька, — натягивая перчатки, успокоил он ее. — Кашель прошел.

— Прошел, а ночью-то я слышала. — Екатерина Леонидовна решительно поправила на его шее теплый шарф и с напускной ворчливостью добавила: — Нет слушать жену, так все свое.

Лакей открыл дверь — и тотчас пахнуло морозцем. Вдоль Гагаринской набережной за ночь намело сугробы. Санки, запряженные двумя орловскими рысаками, стояли у парадного крыльца, и кучер Василий, пропахший сеном и сыромятной упряжью, нетерпеливо перебирал вожжи.

Игнатьев запахнул шинель, сел поудобней, и кони резво побежали — свернули на Невский проспект.

 

Глава 2

Испросив аудиенции у государя императора, Николай Павлович чистосердечно поведал ему о тех «трениях», которые возникли у него с князем Горчаковым, и выразил желание оставить пост директора Азиатского департамента.

— Мне хочется живого дела, — вполне твердо, но с просительной ноткой в голосе обратился он к царю, прекрасно зная, что тот любит, чтобы его упрашивали. Была в нем эта чисто женская черта.

— И кем же ты намерен быть? — с неудовольствием спросил Александр II, уже имевший разговор со своим канцлером. — Я мыслю тебя дипломатом.

— Послом в Персии или же в Турции, — кратко ответил Игнатьев.

14 июня 1864 года генерал-адъютант свиты его величества Николай Павлович Игнатьев Высочайшим указом был назначен посланником при Порте Оттоманской с годовым окладом содержания в сорок девять тысяч рублей серебром, не считая подъемных. Через два дня он дал обед своим сослуживцам Азиатского департамента, сдал дела и, выправив паспорта на всех членов семьи вместе с людьми, четвертого августа прибыл в Вену, обрадовав родителей своим прибытием. Отец и мать лечились в Висбадене, где два года назад они благословили своего старшего сына на бракосочетание с юной княжной Екатериной Голицыной, когда он утешал их своим близким присутствием после возвращения из Поднебесной.

Венчание совершено было в местном православном храме, и с тех пор памятная дата этого счастливого события — второе июня — стала для Николая Павловича сугубо почитаемой, едва ли не священной. Жена у него прелесть! Катенька общительна, добра, умна и восхитительно красива.

Провожая сына в Стамбул, Павел Николаевич просил писать как можно чаще, а мать, всплакнув, перекрестила:

— Мои вы ненаглядные, храни вас всех Господь!

Придерживаясь старинного правила: «Что делаешь, делай скорее», Игнатьев не стал дожидаться комфортабельного парохода и на старенькой «Тамани» двадцать второго августа добрался до Константинополя. В море их жестоко потрепало: штормило-мотало два дня, но в Босфор судно вошло при тихом ветре. Небо прояснилось, воды пролива вновь приобрели глубокий изумрудный цвет. Выглянувшее солнце сразу же придало всем, кто оказался в этот миг на набережной курортного местечка Буюк-Дере, где находилась летняя резиденция российского посольства, и самой турецкой деревеньке радостно-праздничный вид.

Константинополь со стороны Босфора открылся во всей своей красе, увенчанный гигантским куполом св. Софии, находящейся под неусыпной стражей четырех суровых минаретов.

Лодка-«забежка» подплыла к «Тамани», моряки завели якорь в нужное место, и в тот миг, когда загрохотала цепь и пароход окончательно встал напротив двухэтажной летней резиденции российского посла, со стороны портовой крепости один за другим раздались пушечные выстрелы числом семнадцать, согласно принятому этикету.

Ступив на берег, на деревянную пристань напротив ворот посольской дачи и поочередно пожимая руки своим константинопольским сотрудникам, Игнатьев хорошо осознавал, что все они сейчас гадали об одном: уживутся они с ним, освоятся ли под его началом или начнут разбегаться по более уютным, комфортабельным углам? Каждый из них помнил, что новая метла по-новому метет и что перемена начальства уже перемена судьбы.

Высокий, статный, крепкого телосложения, с оживленным выражением лица и темно-карими глазами, в которых всякий мог увидеть добрый нрав и редкий ум, Николай Павлович чувствовал себя просто переполненным любовью; будь обстановка менее официальной, не столь торжественно-помпезной, он каждого чиновника миссии заключил бы в объятия и дружески расцеловал. Во-первых, многих он когда-то лично принимал на службу, приводил к дипломатической присяге, воспринимал как близких, по-семейному родных людей, а во-вторых, он привык поступать так, как диктовало ему сердце, сокровенные уголки которого были до краев заполнены сейчас веселостью и благодушием. Поэтому, охотно пожимая руки своим дипломатам и вежливо раскланиваясь с их миловидными женами, он надеялся, что его привязанность ко всему русскому и его надежда на сердечное взаимопонимание всех членов миссии, которых он всемерно уважал за их нелегкий «закордонный» труд, читались на его лице даже при самом беглом взгляде.

 

Глава 3

Военный атташе посольства полковник Генерального штаба Виктор Антонович Франкини на правах старого товарища обратился к Николаю Павловичу с сочувственным вопросом: как же так вышло, что он покинул Петербург и согласился стать послом в Стамбуле?

— С Горчаковым поцапался, — усмешливо сказал Игнатьев как человек, честно выполнивший долг перед самим собой и не собирающийся бросать однажды избранного дела. — А помимо того, прямо скажу, непрестанные столичные интриги и личные усложнения, так или иначе связанные с ними, мне опротивели вот как! — Он провел пальцем по горлу, как проводят лезвием ножа, и сказал, что они еще вернутся к этой теме. — А пока прошу ко мне.

Игнатьев и Франкини прошли в небольшую гостиную, в которой за общим, великолепно сервированным столом уже сидели многие чины посольства. Николай Павлович всегда был радушным хозяином и щедрым хлебосолом, искренно считая, что нельзя все время быть в мундире, застегнутом на все пуговицы. Человек лишь тогда и хорош, когда умеет радоваться людям и в меру сил творить добро.

Во время обеда Евгений Петрович Новиков — поверенный в делах посольства, предупредил его о том, что английский посол сэр Генри Бульвер-Литтон на днях должен прибыть в Стамбул.

— Он возвращается из отпуска, а вот французский посланник маркиз де Мустье, умный, способный, но и склочный донельзя, уже прервал свой отдых и вернулся к служебным делам. Человек он лживый, страстный, с непомерным воображением и самолюбием. — перечисляя свойства характера французского коллеги, Евгений Петрович для большей убедительности загибал пальцы на левой руке. — Общаться с ним неимоверно трудно.

— Спасибо за подсказку, — поблагодарил его Игнатьев. — Теперь я буду знать, что он человек желчный и недоброжелательный.

— Прирожденный интриган, — добавил Новиков.

— Насколько мне известно, — сказал Николай Павлович, переходя от личностных оценок маркиза де Мустье к дипломатическим проблемам, — Франция заигрывает с нами, но вовсе не для того, чтобы быть в союзе с нами. Ей крайне важно возбудить ревность Англии и Австрии и понудить их, в особенности первую, быть податливее на свои предложения. Заручившись поддержкой Британии и пощипав, может быть, Австрию, Франция конечно же поднимет Польский вопрос и затеет с нами драку.

— Упаси Бог! — воскликнул второй драгоман Михаил Константинович Ону, женившийся недавно на племяннице старшего советника МИДа барона Жомини и сблизившийся таким образом с теснейшим горчаковским окружением. — Этого нам только не хватало!

— В самом деле! — переводя его реплику в шутку, рассмеялся Игнатьев. — Мало того, что нам предстоит реконструкция летней резиденции, так мы еще должны вести ремонт основного здания. — Он покачал головой и с явным огорчением заметил: — Крыша течет, чердак вот-вот обрушится, своды треснули. Когда идешь по коридору, пол ходуном ходит.

— Это только наверху, на третьем этаже, — поспешил оправдаться Евгений Петрович. — А трещины в стене легко замазать.

— Вот именно замазать, — с неудовольствием откликнулся Николай Павлович. — Большая зала остается неотделанной, куда ни глянешь — горы мусора. А мы намерены в день тезоименитства государя императора дать первый русский бал!

Он помолчал и, не желая более уязвлять самолюбие своего нерасторопного предшественника, обратился к Эммануилу Яковлевичу Аргиропуло, первому драгоману посольства:

— Вы что-то хотели спросить?

— Да, ваше высокопревосходительство, — подтвердил тот. — Здесь поговаривают, что кавказский наместник хочет выселить в Турцию черкесов, убыхов, абадзехов, гоев и всех незамирившихся горцев. Вам об этом что-нибудь известно?

Николай Павлович взял со стола салфетку и, промокнув усы, отложил ее в сторону.

— Впервые слышу. Но если это так, — произнес он, глубоко задумавшись, — в этом кроется какая-то загадка. Разве для того это делается, чтобы доказать, что мы не способны к управлению, к владычеству над азиатскими народами, что у нас один кулак справляется с горцами? — Он слегка наклонил голову, всем своим видом показывая, что, будь его воля, он сделал бы все необходимое, дабы охладить административный пыл великого князя Михаила Николаевича, нимало не сомневаясь в действенности своих доводов и его благоразумии. — Переселение горцев с черноморского берега было обоснованно в течение вооруженных с ними столкновений, ради скорейшего прекращения борьбы, но продолжение этого выселения — позор для русского правительства.

— Вот-вот! — воскликнул Эммануил Яковлевич, которому ответ Игнатьева показался изумительным по смелости и, честно говоря, обворожительным. — Именно так и можно понимать сию угрозливую акцию. Зачем отдавать туркам сотни тысяч живого, крепкого народонаселения?

— Мы и так уже отдали им целую армию в течение последних четырех лет! Почти шестьсот тысяч горцев! — возмутился полковник Франкини и озадаченно спросил: — Неужели у нас такой переизбыток населения?

— Я полностью с вами согласен, — откликнулся Николай Павлович, обращаясь к своему атташе и к переводчику. — Подобное переселение — явление ненормальное в жизни народов.

После обеда он разговорился с настоятелем посольской церкви о. Антонином (Капустиным), расспросил его о насущных заботах, обещал всячески помогать в благих делах и с особым приподнятым чувством отстоял с женой на всенощной, на указанном ему «посольском месте».

В субботу Николай Павлович и Екатерина Леонидовна исповедались, миропомазались, а в воскресенье причастились Святых Христовых Тайн вместе с Павлушкой, которого всю службу держал на руках Дмитрий Скачков.

 

Глава 4

Прошло совсем немного времени, и Абдул-Азиз, приняв верительные грамоты у иностранных дипломатов, почтительно склонявших голову перед его величеством владыкой Порты, устроил в их честь торжество, на котором жена русского посла Екатерина Леонидовна Игнатьева была единодушно признана королевой бала!

Абдул-Азиз галантно вручил ей презент: изумительную диадему и колье.

Это был поистине царский подарок: в колье сверкало девять бриллиантов, а в диадеме — девяносто! Ослепительное украшение.

— Я не знаю, как выглядела Афродита, но смею думать, что она бы не решилась примерить эту диадему, стоя рядом с вами перед зеркалом, — сказал он с изысканной дерзостью. Сказал чуть слышно. По-французски.

— Я очень тронута, ваше величество, — почувствовав, как слезы счастья застилают ей глаза, промолвила Екатерина Леонидовна, впрочем, с приятным достоинством. — Вы так благосклонны ко мне, так щедры, что я невольно умолкаю, дабы не наскучить вам своей излишне пылкой болтовней.

— А? Каково? — наклонился посланник Пруссии граф Брасье де Сен-Симон к уху своего секретаря, услыхав ее блистательный ответ. — Да она больше дипломат, нежели сам Игнатьев. Не зря австрияки боятся, что новый посланник России со своей супругой вскоре будут чувствовать себя в Константинополе как на посольской даче. — Заметив взгляд представителя Вены, не очень дружелюбного при встречах, он горделиво вздернул подбородок и нарочито приосанился. — Я вдруг поймал себя на мысли, что, сядь она на российский престол, многие бы вскоре поняли, что такую штучку голыми руками не возьмешь!

— Она и держится как настоящая царица, — внезапно севшим голосом ответил секретарь, не отводя восхищенного взора от супруги русского посла. — И держится она так не потому, что королева бала, а потому, что рождена быть ею.

Судя по репликам и пересудам, женским и мужским оценкам, новоявленная «королева» не прилагала никаких усилий, чтобы понравиться султану. Напротив, складывалось впечатление, что она страшится влюбить его в себя.

Старший советник прусского посольства, высокий, синеглазый, обаятельный блондин в отлично сшитом фраке, сойдясь возле буфета со своим коллегой из британской миссии и явно поджидая направлявшегося к ним банкира Редфильда, любителя шампанских вин, смешливо скривил губы:

— Наши посольские куклы сразу попритихли.

Лакей поднес ему фужер с «Madame Kliko», и он привычно снял его с подноса:

— Вы только посмотрите на жену австрийского посла! Самолюбие ее потрясено, это уж точно.

Англичанин усмехнулся и, пригубив свой бокал с вином, пустился в небольшое рассуждение:

— Иначе и быть не могло. Стоит женщине увериться в своем очаровании, в той красоте, которой обладает ее тело, магически влекущее к себе сердца и взгляды, с ней происходит резкая метаморфоза. Там, где она раньше уступила бы разумной мужской логике, нисколько не смущаясь этим фактом, ее собственная начинает бунтовать и требовать — нет, не поблажек и уступок! — это бы еще куда ни шло, а полной, так сказать, капитуляции чужого, не угодного ей мнения.

— И с этим ничего нельзя поделать? — спросил советник прусского посольства с тем выражением веселого лица, когда любой вопрос, пусть даже философский, кажется уже не столь и важным.

— Ничего, — встряхнул головой англичанин и поправил свои волосы, не столько золотисто-светлые при ярком свете люстры, сколько желто-рыжие с густым темным отливом. — Любой диктат, будь это диктат власти или диктат красоты, всегда больно гнетет и мягким не бывает. Он может таким лишь казаться, причем казаться людям посторонним, обособленным от непосредственной его «давильни».

Синеглазый блондин вскинул бровь, изумленно воскликнул:

— Ну надо же! — и вновь обратил свой взор на миловидную жену австрийского посла, которая стояла, чуть не плача, обиженно покусывая губы.

— Вы только посмотрите на нее! Она едва скрывает свою ярость.

— Вас это удивляет? — спросил рыжеволосый дипломат, пряча улыбку превосходства.

— Я ей сочувствую, — ответил прусский дипломат и, несколько рисуясь, подкрутил усы. — Мы все привыкли избирать ее царицей бала, а теперь, мне кажется, она готова разрыдаться.

— Это вы о ком? — спросил с легкой одышкой барон Редфильд, небрежно подавая ему руку для пожатия.

— Да так, — пробормотал советник прусского посольства, переглянувшись с англичанином. — О милых сердцу дамах.

— О мнимых и действительных кумирах, — с крайней почтительностью пояснил британский дипломат, стараясь уловить реакцию барона на свои слова.

— О мнимых говорить не стоит, — назидательно сказал в ответ банкир и почти залпом выглотал шампанское. — А бал сегодня в самом деле цимес!

— Чем же он вас восхитил? — добавив к почтительности толику мягкой иронии, вызванной словечком «цимес», поинтересовался англичанин.

— На нем впервые победила красота.

— А что побеждало до этого?

— Скука.

Весь вечер Екатерина Леонидовна не отходила от Игнатьева, опираясь на его правую руку, галантно согнутую в локте. Сам же Николай Павлович, ведя беседу с тем или иным интересующим его лицом, нет-нет да и поглядывал на жену восторженно-блестящими глазами.

Когда начались танцы, музыка вынесла их почти на середину залы, и всякому, кто наблюдал за ними, стало ясно: не было еще в дипломатическом сообществе Константинополя более прекрасной супружеской пары.

В кулуарах иностранных миссий заговорили о «русской угрозе».

— Эдак все золото Порты перекочует к Игнатьевым! — возмущался австрийский посланник, верный политической традиции Габсбургов «лавировать и ловить рыбку в мутной воде».

— Да черт бы с ним, с этим золотом! — раскуривая трубку и выкашливая дым, негодовал английский посланник лорд Литтон, имевший обширные связи в турецком обществе и ревниво усмотревший в благосклонности султана охлаждение к той политике, которую он рьяно проводил в Константинополе. — Боюсь, что посольская чета Игнатьевых в скором времени будет не менее опасна, чем два новейших броненосца, которые мы строим для султана!

Прусский посланник граф Брасье де Сен-Симон дальновидно избегал громких высказываний. Он молчаливо соглашался с лордом Литтоном, зато посол Франции, в глазах которого не гас огонь самодовольства, снисходительно похлопывал по плечу своих приунывших коллег и во всеуслышание провозглашал, что никому не суждено первенствовать в Константинополе, пока в нем пребывает он, маркиз де Мустье!

Бахвальство француза дико возмущало представителя Италии: он хмурился... и соглашался.

Франция и впрямь первенствовала в Турции.

А бальная зала сияла! Оркестранты честно отрабатывали деньги: наяривали от души. Пыль столбом стояла — все плясали.

— Хороши балы у падишаха! — радовался жизни третий секретарь австрийского посольства, и, глядя на него, все понимали, что не стоит увлекаться анисовой водкой, как это делают турки, которым Аллах запретил пить вино.

— Отличный бал.

— Скандалиозный.

 

Глава 5

Познакомившись ближе с представителями иностранных государств в Константинополе, Игнатьев пришел к выводу, что преобладающее влияние на Востоке имели Англия, Франция и Австрия — три европейские державы — участницы в Крымской войне, подписавшие Парижский договор 1856 года. Все наиболее важные вопросы международной политики решались ими без участия России.

Без всякого стыда они заключали между собой публичные договора и секретные соглашения, непосредственно касавшиеся судеб пока что единой османской империи. Многие ее земли, формально остававшиеся под властью султана, на самом деле давно находились под «опекой» иностранных государств. Сербию все больше и больше подгребала под себя Австро-Венгрия, Тунис со всех сторон окружала заботой Франция, а на Кипр и Египет нацелились штыки английских штуцеров. Прусские инструкторы муштровали турецких солдат, англичане руководили флотом, галлы заседали во многих комиссиях и всевозможных учреждениях.

Евгений Петрович Новиков, будучи поверенным в делах, хорошо изучил экономическое положение Турции и постарался ввести в курс дела нового посла.

— Вы должны знать, — предупредил он Николая Павловича, — что внешняя торговля калифата во многом подчинена интересам чужеземных монополий. Внутренний рынок тоже трещит по швам, испытывая натиск со стороны иностранных фирм и компрадорской агентуры.

Судя по остроумной реплике Новикова, даже вороны, сидевшие на ветвях привокзальных деревьев, каркали с прононсом, на манер французских.

— Если я верно вас понял, — проговорил Игнатьев, — Турцию приватным образом колонизируют?

— Не столько приватным, сколько наглым, — уточнил Новиков и слегка наморщил лоб. — Николай Павлович, готовьтесь к тому, что к вам срочно нагрянет французский посланник маркиз де Мустье и в самой категорической форме потребует, как он изволил выразиться, сатисфакции.

— А в чем, собственно, дело?

— Дело в том, что дней за десять до вашего прибытия в Константинополь наш андрианопольский сотрудник, временно исполнявший обязанности консула, Константин Николаевич Леонтьев, принятый на службу год назад, когда вы, — он несколько замялся, — были в Петербурге, отходил хлыстом француза — консула Дерше.

— За что же, позволительно спросить?

— За оскорбление, которое тот якобы нанес ему как представителю России, позволив себе дурно говорить о ней.

— Вот молодец! — с жаром воскликнул Игнатьев. — Все бы так поступали! Отстаивали честь России.

На следующий день после отъезда Новикова в Вену в здание русского посольства вошел чрезвычайный и полномочный посол Франции маркиз де Мустье, Франсуа Леонель. Торжественно-решительный и злой.

— Я полон гневных слов и возмущения! — заявил он с порога Игнатьеву. — Вы распустили своих подчиненных! Стыдно, мерзко, неколлегиально! Вы неразумно позабыли...

— Что?

— Дипломатические правила едины для всех и установлены Венским конгрессом в 1815 году. Надо быть дипломатом в традиции!

Маркиз важно подал руку, и Николай Павлович вежливо, но ощутимо-крепко ответил на холодное пожатие, предложив располагаться запросто и побаловать себя испанским ромом.

— Презент барона Редфильда, — сказал он со значением и сам наполнил рюмки, размышляя над словами гостя и приходя к выводу, что чистых дипломатов очень мало. Их, может быть, намного меньше, чем патронов в стволе однозарядного ружья. И еще: что значит быть «дипломатом в традиции», с точки зрения политиков Европы? По всей видимости, это значит закрывать глаза на те мерзости, которые насаждают в мире их правительства, идущие на поводу у собственных амбиций или финансовых кланов.

— Нашего Редфильда? который Зундель, а представляется как Жан, да еще и Доминик? — с легким и не вполне объяснимым сарказмом поинтересовался маркиз, напрочь упустив из виду, что и его полное имя выглядит в чужих глазах слишком громоздким, если не сказать, комичным: Дель Мари Рене Франсуа Леонель. Ну да бог с ним!

Несмотря на то, что французский посол расположился в кресле и прочно и гневно-вн