Когорта

Русский эпос Казахстана

Уважаемый читатель!

Мы посвящаем два номера журнала «Москва» русской литературе Казахстана. Это явление особое и весьма замечательное. Судьба ее в чем­то напоминает судьбу знаменитого алма-атинского яблока апорт. Великолепный расцвет, обильный урожай, а затем измельчание уникального плода. Приходится с сожалением признать, что русская литература Казахстана, особенно поэзия, после необычайного взлета постепенно умалилась и если не вовсе сошла на нет, то вошла в пестрое, легко вспыхивающее и так же легко и быстро отцветающее «великолепие» постмодернизма.

Поэт и прозаик Вячеслав Киктенко, родившийся в Алма-­Ате, после окончания Литературного института долгие годы работал в молодежном издательстве «Жалын», а затем редактором в журнале «Простор», который даже возглавлял до переезда в Москву.

Вообще перипетии с переездом многих казахстанцев самых разных национальностей после развала единой страны, мытарства с расселением их уже по всему миру, а не только на исторической родине — особая и очень драматичная повесть, еще только ожидающая серьезного труда, его написания и осмысления. Здесь же, в лирико-документальной повести, автор почти не касался этой болевой темы. Основа повествования тут — литературный, художественный мир Казахстана, главным образом судьба и творчество поэтов, писателей, художников, чей творческий взлет пришелся на последнюю треть прошлого столетия, то есть на 60–90-е годы ХХ века.

В основном вокруг двух литературных издательств — «Жалын» («Пламя») и «Жазуши» («Писатель»), а также, конечно, вокруг старейшего русского журнала Казахстана, да и всей не раздробленной еще страны (год основания — 1934) группировалась эта когорта русскоязычных литераторов. Вокруг журнала «Простор».

Мы публикуем воспоминания и размышления автора о юности, о жизни, о литературе, о друзьях­писателях, с кем он много лет общался. Автор обильно цитирует их в своей лирико-документальной повести «Когорта». Он собрал и составил отдельные подборки стихов и прозы своих современников. Надеемся, что это лучшие из произведений авторов, представленных в повести. Как и в дополнениях к ней. Они также идут в двух номерах, после самой повести. Это произведения периода тех же 60–90-х годов. К сожалению, неизвестно, как сложилась судьба многих из них после распада единой страны, биографические справки скудны, мы не смогли найти даже фотографий некоторых авторов.

Из восемнадцати миллионов нынешних казахстанцев около трети — русские. Раньше русских было больше, но после распада страны многие уехали, последние демографические данные уточняются. Казахстан — большая страна, на ее территории в прошлые века находились на западе — земли уральского казачества, на севере и востоке — сибирских казаков, на юго-востоке — казаков семиреченских, «семиреков». Это острова старинного, природного русского языка, бережно хранимого потомками, сберегаемого еще и доныне. Казахи, в большинстве владеющие русским языком, говорят на нем гораздо чище других коренных народов бывших национальных краев и республик.

Истоки русско-казахских литературных связей уходят в глубь веков, о чем свидетельствуют древнейшие памятники русской письменности. Уже в XVIII веке русские писатели, путешественники, ученые, оказавшись в казахских степях, начинают собирать и записывать устные поэтические творения народа. Ф.М. Достоевский по выходе из омской каторжной тюрьмы прожил в ссылке в Казахстане почти пять лет. Его дружба с выдающимся этнографом, путешественником, мыслителем, русским офицером Чоканом Валихановым хорошо известна. Стоит перечитать их переписку, это увлекательнейшее, глубокое, общепознавательное чтение.

В творчестве С.Т. Аксакова есть казахские мотивы, так же как в произведениях В.И. Даля. «Очарованный странник» Н.С. Лескова жил в казахской степи. Л.Н. Толстой десять раз посетил Оренбуржье. Знаменитый его рассказ «Сколько человеку земли нужно» написан об этой бескрайней земле. История Казахстана сложилась таким образом, что в советское время он стал наиболее многонациональной и поликультурной страной. С Казахстаном так или иначе связано творчество Д.Фурманова, М.Пришвина, Ю.Домбровского, Л.Мартынова, С.Маркова, Вс. Иванова, П.Васильева, М.Зощенко, А.Ахматовой, М.Петровых, К.Паустовского, В.Шкловского, А.Чижевского, Н.Заболоцкого...

Лирико­документальная повесть «Когорта» недаром дана с подзаголовком «Русский эпос Казахстана». Теперь, спустя десятилетия, оглядывая панорамную картину русской литературы 60–90-х годов прошлого столетия, можно с уверенностью сказать, что это не преувеличение. Поэты, а также прозаики послевоенного поколения сумели создать свой коллективный эпос, странно не замеченный и по достоинству не оцененный в коренной России. А уж про поэзию тех лет можно смело утверждать: это своя, значительная русская поэтическая школа. Оригинальная и классическая одновременно. Публикуя повесть «Когорта» с большими поэтическими подборками лучшего, созданного в те, уже кажущиеся былинными годы, мы надеемся, что пусть и с опозданием, но откроем русскому читателю более полное и целостное поэтическое богатство этого таинственного для многих, уже словно бы в историческом тумане острова. Русского острова Казахстана.

Редакция журнала «Москва»

---

1

Цветение урюка в весенней Алма-Ате... такого чуда не встречал я потом нигде, никогда, ни в каком другом уголке мира. Алма-Ата, конечно, город яблок, знаменитый алма-атинский, почти килограммовый в былые годы апорт брал все золотые медали на мировых выставках-ярмарках, но урюк... урюк зацветал — первым!

 

* * *

Воспринимал я блаженное цветение урюка как нечто само собою разумеющееся и совершенно не осознавал это как чудо. И уж тем более не понимал, что знаменитое цветение сакуры, обожествляемое японцами, — совсем иное цветение и торжество. Не понимал, не осознавал, что наше цветение ничуть не уступает японскому. А может быть, и превосходит.

Превосходит хотя бы потому, что — скромнее, застенчивее, и не так «церемониально». Урюк наш цвел скромно, естественно, без излишних прикрас, но так открыто, так чисто, по-весеннему распахнуто и беззащитно!..

 

* * *

Урюк цвел сам по себе, просто цвел. А мы — просто блаженствовали. Можно сказать, обалдевали от этого блаженства и не задумывались ни о чем таком, что следует обожествлять. Жили, учились, влюблялись, грустили, смеялись и не осознавали, что это — счастье.

Тем более что впереди меня иногда шла девочка из 8-го класса, в коричневой школьной форме, тоненькая, как тростинка, девочка с каштановыми, прямыми, скромно и мило уложенными волосами, всегда одинокая, с прелестной родинкой на щечке... прямо как в знаменитой тогда песне:

Ах, эта родинка

Меня с ума свела...

Шла девочка, что-то напевая про себя, шла по направлению к дому, беспечно размахивая портфелем, всегда одна... а я не смел. Не смел на глазах товарищей подойти, предложить проводить до дому и взять, «отобрать» ее портфель... смешной, растерянный, глупый мальчишка, девятиклассник...

 

* * *

Брели гурьбой после уроков, блаженствовали от весеннего солнца, от невероятного (так теперь кажется... или не кажется?) цветения урюка. Счастливые, вольные — до следующего школьного построения, — одуревшие... особенно, наверное, я, так и не подошедший к той странно волновавшей меня девочке, мучительнице сновидений... даже имени ее так и не вызнал!..

По сию пору тоскую, казнюсь, пеняю на такую глупую юношескую нерешительность. А может быть, эта девочка и стала бы моим счастьем, судьбой, музой?..

 

* * *

Но я про урюк. Еще про весну, про урюк. И про тончайший его аромат...

Не понимали мы тогда блаженства, которое нам подарили. Но, может быть, именно это и хорошо?

Деревца были рассажены по всей улице Кирова... да и по всему городу. Но самые мощные заросли дикого урюка таились в горах. Точнее, в травянистых, пологих предгорьях громадного горного хребта Заилийского Алатау. Их называли прилавками.

 

* * *

«Я помню, как на голом предгорье, на берегу Алматинки, стояло несколько срубов и юрт. Теперь там утопает в зелени прекрасный город. С особым удовольствием показываю я всем интересующимся прекрасные фотографии, на которых изображены парк и утопающая в зелени улица Верного, и свидетельствую о том, что когда я был в Верном, там не росло ни единого кустика...»

Семенов-Тяньшанский. 1884 год

 

* * *

Иногда, когда совсем уж невмоготу было томиться в душных классах, а на дворе вовсю разливалось великолепное весеннее солнце, я, бросив портфель, убегал в горы, на изумрудно сиявшие, весенней свежести прилавки, падал в траву посреди урюковой рощи, под пряно и пьяно цветущими деревами....

Это и был рай. Настоящий земной Рай.

 

* * *

Это был МОЙ, только мой Рай — с пчелами, кружащими над бело-розовыми облаками, солнцем, пробивавшим косыми лучами густо цветущую, пыльную от света крону, и, конечно, с самим собой, блаженно возлежащим под сладко гудящей кипенью цветения, алчно вдыхающим его ароматы...

О чем я мечтал? О той худенькой девочке, подойти к которой так и не решился? Казалось снова и снова, ну чего уж проще, небрежно подойти, грубовато вырвать портфель из ее рук, предложить проводить до дома. Тем более жили мы на той же улице. До сих пор казнюсь...

 

* * *

Радостно удивился, когда прочел чудесные строки алма-атинского поэта (и о нем пойдет речь, как и о других моих друзьях-поэтах) Бориса Прицкера:

Я поглядел вокруг. Опять цветет урюк,

И медленный листок сорвался на аллею.

Опять весна вокруг, опять цветет урюк,

Когда цветет урюк, собою не владею.

А бедная жена, забыта и больна,

Твердит, что ждет она,

Твердит, что я не смею.

Я бормочу: мой друг,

Прости, цветет урюк,

Когда цветет урюк, собою не владею...

Вот и я тогда не владел собой. Убегал в горы. И этим урюковым цветением, а потом и плодами по осени напоена почти вся моя жизнь. Вся жизнь, со всей ее бытовухой, поэзией, первой любовью, родителями, друзьями, недругами... со всем. Потому и не смог не сказать о диковинном, корявом дереве урюк, который ассоциируется у русских в основном с узбеками, торгующими курагой. А я — про дикий, сумасшедший, невероятный теперь алма-атинский урюк, которого не осталось в городе...

А потом, уже ближе к лету, вызревали зелененькие урючинки на старинных громадных деревьях, посаженных вдоль всех центральных улиц города неизвестно кем и когда... уж не самим ли легендарным садоводом Баумом?

 

* * *

«Баум Эдуард Оттонович, потомственный садовод, сын эстонского переселенца Оттона Матвеевича Баума. Окончил Лесотехническую академию. С 70-х годов полностью посвятил себя делу озеленения Семиречья, почтовых и торговых трактов, городов. Первый, по сути дела, садовод Юго-Востока. Баумом заложено 36 рощ, основана школа садоводства, Казенный сад, ныне парк Горького. С 1895 года лесной ревизор Семиречья. В 1916 году воспрепятствовал повальной порубке леса, оставил лишь санитарно-порубочную. Добился у генерала Колпаковского приказа об обязательной посадке не менее 20 деревьев вокруг каждой усадьбы г. Верного, а внутри усадьбы неограниченное количество плодовых деревьев. Вменил в обязанность всем гражданам города ежегодно подавать именные списки о состоянии высаженных ими растений. Всего Э.О. Баум завез и интродуцировал 44 вида лиственных и 17 видов хвойных деревьев. Из Пензы, Воронежа и Курска им вывезено 49 сортов яблонь, из Крыма — 25 сортов яблонь, 49 сортов груш...»

Из архивно-биографической справки

 

* * *

Не дожидаясь сладкой полноспелости янтарного налива, рвали мы нежные зародыши урючинки и прямо на ходу, хохоча и болтая обо всем на свете, набивали в рот, как сумасшедшие, эти кислючие до слюнотечения и сплевывания на асфальт зеленые ядрышки недозрелого урюка, пока не объедали дочиста дерева. Вот прошли годы, вспоминаю и — не могу вспомнить по осени ни одного желто-янтарного дерева на нашей улице. Только корявые, согбенные, почти безлиственные урючные деревца... вот и все, что осталось в памяти тех лет. А еще, и это главное, — что-то дымчатое, бело-розовое, весенне одуряющее, дурманящее до сумасшествия...

 

* * *

А еще вербы, не так пышно, как яблони и урюк, но отдельно розовеющими кустиками расцветающие меж камней, меж скал на предгорьях...

Это ранней весной, ближе к Вербному воскресенью.

 

* * *

...а весной там верба горит в розовой нежной опушке,

А зимой там избушку нежит белый и пушистый снег,

И всегда там живет удивительный, в маленькой той избушке,

Седенький и мохнатый, старенький человек.

Он сидит себе там, в окошечко светло и ласково глядя,

А иногда на крылечко выходит — валенками потопотать,

Посмотреть, послушать, как речка поет в ледяной ограде,

Как бежит себе, переливается... как она, как-то там?

Речка та невеличка, старичка родимая дочка,

Как из-под горки выбежала, так и бежит от крыльца.

А за домиком нет ничего, только солнечных гор оторочка,

А речка журчит, и ширится, и всем рассказывает про отца.

Она говорит сокровенное, что звать старичка Николой,

Что весь мир в глазах у него, а на дворе ни кола,

Что ему хорошо всегда, и зимой, и весной веселой...

И почему-то радостно, что зовут его Николай.

Я не бывал там с детства, только как вспомню речку,

Домик у гор огромных, старичка, а над ним небеса,

Снова иду к восходу, к тому золотому крылечку,

Где не скрипнет ни половицы, родные поют голоса...

 

* * *

Уплыла та девочка, отцвел урюк, яблони, вербы... уплыла молодость. Уплыл великий город Алма-Ата с его садами, горами, удивительными людьми, счастливо встреченными еще в юности, поутру...

Я переехал в великий город Москву. Так сложилось. Уплывает жизнь...

А что осталось? Остались стихи и даже опасно это слово всуе произнести, поэтому произнесу с большой буквы: ПОЭЗИЯ. Это чрезвычайно редко случается в мире, чтобы световой сквозняк, блуждающий по вселенной, озарил не только крохотную планету Земля, не только горы, моря, деревья, цветы, но — иногда, очень редко — осенил человека. А если человека пишущего, тогда... я воображаю картину:

Вдоль бульвара, благоухающего сиренью, бредет в поликлинику ссутулившийся человек. Он ничего не замечает вокруг — ни сирени, ни котенка, свернувшегося клубком под сиренью. Он в предчувствии диагноза... да еще темная туча пригнетает к земле...

И вдруг — косой солнечный луч прорывает тучу и бьет, прицельно бьет по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, дремлющий котенок, и остаточным излучением задевает человека.

Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котенок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем, ясны, веселы, и через мгновение начинается сумасшедшая скачка под кустом.

Он играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень... она уже распустила чары не только на котенка и птиц, сидящих на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека... мгновение — и спина его распрямляется. Он изумленно озирается вокруг, чувствует: произошло что-то необычайное, ему почему-то радостно. Беспричинно радостно. Это надо записать, не забыть записать после приема у врача. Он же поэт. Связан со Словом, а значит...

Человек еще не догадывается, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале осенила сирень, потом котенка, а с ними и все бессловесное — траву, листву, землю. И только потом его самого. Пусть не с такой силой и ясностью, как все бессловесное, но если человек сумеет не забыть это мгновение, не растерять его по пути к приговору, а выразить в Слове, пусть хотя бы частично, остаточно, то это уже не стихи, пронизанные смыслом, а — Поэзия. Поэтическая Мысль. А это так редко, редко...

Световой сквозняк, блуждающий по вселенной, насквозь пронзающий все мироздание, а не одного только возомнившего о себе человека, луч, блуждающий вдоль и поперек всех миров, проник сейчас сюда. Неясно откуда. И главное, луч непредсказуем.

Более того — беспричинен...

 

* * *

Так вышло по судьбе, а может быть, по чьему-то, возможно, более высокому соизволению я оказался в самом эпицентре огня, огромного плазменного облака казахстанской поэзии, литературы. После окончания Литинститута меня распределили редактором в детско-юношеское, доброй памяти издательство «Жалын» в Алма-Ате.

Поначалу это показалось не очень престижным. Поскольку, хоть и несколько расплывчато, прочили мне должность завотделом литературы в передовой молодежной газете казахстанской столицы.

Но со временем я оценил долговременное преимущество редактора поэзии в издательстве, даже не совсем «взрослом», а детско-юношеском. Тем более команда в нашей русской секции издательства подобралась великолепная: молодые редакторы, умница директор Калдарбек Найманбаев и даже наш суровый «комиссар», как его втайне именовали, главред Бексултан Нуржекеев оказались людьми, преданными литературе, а директор вообще выдал негласный карт-бланш на продвижение всего лучшего, что к тому времени созрело и оформилось в казахстанской поэзии.

 

* * *

После ошеломительного взлета Олжаса Сулейменова в русской поэзии (с очень ярко выраженным «тюркским космосом» духа, души, ритма, самой поэтики, — вот что поразительно!) очень многие молодые поэты многонационального Казахстана стали писать по-русски.

Еще бы! Уже самыми первыми стихами Олжас буквально опрокинул все представления о «лирике», «мудрой раздумчивости» восточной поэзии:

Эй, половецкий край,

                                 Ты табунами славен,

Вон вороные бродят

                              В ливнях сухой травы.

Дай молодого коня,

                              Жилы во мне играют,

Я проскочу до края,

                              Город и степь

Накреняя...

И — проскакал. Да как проскакал!

Ветер раздует

Пламя

В жаркой крови аргамака,

Травы

           сгорят

                         под нами,

Пыль

И копытный цок.

Твой аргамак узнает,

Что такое

                атака.

 Бросим

              робким

                             тропам

Грохот копыт в лицо!

Ну как тут не застрочить молодым поэтам, запеть взахлеб, вослед Олжасу Сулейменову, по-русски? Тем более немалое преимущество в те годы письма на русском языке очевидно: переводов не требовалось!

А русским языком в Казахстане владели практически все, с самого детства. Учились по русским учебникам, и во дворах, особенно в Алма-Ате, в других больших городах республики общались пацаны и девчонки по-русски.

Причем разговаривали все — казахи, уйгуры, корейцы — без малейшего акцента, в отличие от прибалтийских республик, где тоже учились по русским учебникам. Впрочем, особенности фонетики разных народов разбирать не берусь. Просто рассказываю, как все это было у нас, в моем казахстанском детстве, юности, жизни.

Олжас Сулейменов уже самыми первыми стихами словно бы подал некий таинственный знак идущим вслед за ним, как будто не только звуковой и словесный сигнал прозвучал в его сообщении тамтама, но геометрия, графика скал, древние круги «айналайн», овалы песчаных барханов проступили в ритмах, рифмах, слогах:

 

Сообщение тамтама

ОВАЛ: — Там сидит старик бездумный,

молчаливый — значит, мудрый,

умный, словно дым бездымный,

в доме собственном бездомный.

Там в сердцах уснувших фарсов^[1]

акты медленных трагедий,

в памяти бессмертных старцев —

не взлетевшие ракеты,

электрон средневековья,

и урановые копи,

и поломанные копья,

и расседланные кони.

Там жара в разгаре лета,

там сияет ночь, как день,

там раскинули тенета,

те подумали, что тень.

Прошлое там — настоящее,

там счастливое известье

к ним дойдет сквозь расстоянье

постаревшей, страшной вестью.

Там собака длинногорло

воет в небе одичалом,

утомительное горе

заливают черным чаем...

УГОЛ: — А там?..

            — Там дикий бой,

            Там время не течет!

Там

        знают всех врагов наперечет!

Там

        зажимают раны, словно рты!

Там

        будет жив другой, если не ты!..

Атам...^[2]

КРУГ: — Я увезу тебя в город такой,

Где человек обретает покой,

Бьются в печах не огни,

                                             но костры,

Каждая женщина

                               ближе сестры.

Там человек тебе нужен как друг,

Друг — как любимый,

Небо — как воздух,

Круглыми сутками — круглые звёзды.

Мир как объятие — круг.

Дай мне руку, и я тебе дам.

«Где этот город?»

Там!

        Там.

              Там...

 

* * *

Мы росли, взрослели, еще не объединенные легендарной Когортой, которая где-то в провиденциально промысленных далях пока еще только намечалась, словно ожидая нашего явления в осознанную жизнь, творчество, слияние воедино, и писали, писали поодиночке, вырабатывая в себе только свое, каждый свое, устремленное в целое...

А жизнь шла своим чередом, перемежая литературные дела, хлопоты, нешуточные порою страсти с глубоко личными переживаниями, страстями, влюбленностями, тогда еще по-юношески романтическими, всплывающими нынче из памяти, как отдаленные кусты и деревья из дымки, из утреннего тумана, медленно рассеивающегося над рекой...

 

* * *

Ты помнишь, как ты мучила меня своей дружбой?

Тогда это так называлось — мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит ее в дом. Знакомит с родителями, дает почитать самые дорогие, самые заповедные книжки. Читает ей стихи. Они совершенно серьезно взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю, и мальчик провожает девочку домой. Все.

Поначалу это устраивало. Поначалу я и не искал других отношений. Мы были студентами, кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шел. Как можно!

Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку их, еще совсем не любя, — куда? В какой такой неведомый и неузаконенный омут? Да завтра же весь факультет узнает, и я сгорю со стыда! И так уже роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена...

Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделенных художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили в гости легко, безоглядно.

— Я слышала про вас и пришла познакомиться. Тая...

Звонок по телефону:

— Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость... но подруга про вас так интересно рассказывала... можно, я приду в гости? Меня зовут Вероника...

И — приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал, что с ними делать. Место было прочно (во всяком случае, в моем воспаленном мозгу) занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной... что ни говори, а приходилось нести вздор, приходилось...

Девочки таяли, растворялись в ночи... уходили прозрачно и, чаще всего, навсегда. Но, уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая, вишь, была мода — на поэтов, романтиков, сумасбродов.

Да ты это помнишь. Ты тоже пила мой фиолетовый (по тем временам непременно фиолетовый, а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала мой лирический бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, от забывчивости — ну, устал поэт токовать, ну, приладился рядышком, ну, склонил головушку на юные коленки... ну и что? Ничего. Ровным счетом ничего. Ну, потеребила ты ему вихры, ну, помолчали в сумеречной отрешенности... а потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила — пора, и я провожал тебя домой. Все.

Так что же мешало быть нам поближе? Почему до сердцебиения, до дрожи боялся я к тебе прикоснуться, поцеловать, сказать все, что накоплено в часы одиночества? Не сплетен же, в самом деле! Уж с кем, а с тобой у меня было всерьез. И не до конца...

 

* * *

Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». Я это понимал. Еще только понимал. А потом на деле множество раз убеждался — полнота, страсть, свирепость приходят позднее, когда боязнь (а с ней надежда на светлое, слишком светлое для земли) отступает, взамен оставляя силу и ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя, равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Зверь упорно пробивает дорогу, шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует — зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке, — выплеснулся, освободился от темных теснот...

 

* * *

И все-таки я недобоялся. Не хватило терпения, вот ведь...

Поздним вечером в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину), в такси, на заднем сиденье, я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала — притихшая, молча смотрела через плечо водителя на темный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами, и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно, — рано или поздно это произойдет. Может быть, даже теперь... а почему бы и не теперь?..

И —