Мало кто замечает, когда и как покидает нас, мужающих и взрослеющих, не столько само детство, сколько его лучшие свойства — ясность и прозрачность мысли и чувства, способность пребывать словно бы в Изначальном Эдеме, где никто никого не должен бояться и ни с кем «выстраивать отношений» опять-таки в опасении, что в будущем любая нечаянная откровенность может выйти боком и прочая, и прочая. Детство прямо, оно не только не лжет, но и не боится, не льстит, не подлаживается. Оно как любовь, которую мы во имя призрачного «покоя» готовы утратить первой...
Дети конкурса «Лето Господне» имени Ивана Сергеевича Шмелёва — верю, потому что имеются на сей счет неопровержимые доказательства, приведенные чуть ниже, — из тех самых вечно юных, что никогда не расстанутся с лучшими свойствами детства. С прямотой, с распахнутой настежь душой, приемлющей и радость, и печаль, с весной человеческой, что и согревает, но и намекает украдкой на прежние и будущие заморозки, с размышлением, преимущественно спокойным и светлым и лишь изредка — сожалеющим и сокрушенным.
О чем же сожалеть в семнадцать?
О несовершенстве людском конечно же. Но сквозь любые чумазо-кирпичные тупики проглядывают в этих работах надежда и вера в то, что мир устоит именно надеждой и верой, и ничем иным он стоять не станет, потому что создан, как и мы, по образу и подобию души ослепительной, надеющейся и верующей в то, что как бы ни плутало блудное творение, к высотам и широтам необычайным оно все-таки выйдет.
Вот почему работы эти возвращают нам то, что порой оказывается утраченным, и вот почему ничего важнее такого возвращения и обладания утраченным вновь для нас и существовать не должно.
Главный редактор конкурса «Лето Господне»
Сергей Арутюнов
Тимофей Поедушкин,
ученик частного общеобразовательного учреждения Гимназия имени преподобного Сергия Радонежского города Ростова Ярославской области. Учитель — Светлана Борисовна Недодаева.
Письмо, пойманное на ветру
Рассказ
Нет, это не взгляд в прошлое — я говорю тебе о том, что думаю и чувствую в данный момент, после всех событий, которые произошли со мной за последнее время. Сейчас все картины прошлого мелькают передо мной с такой скоростью, что даже ухватиться за что-то трудно, не то что выстроить цепочку событий. Когда и что было, к чему это привело — это мы с тобой и попытаемся понять, мой случайный друг...
* * *
Вокруг только один цвет — зеленый. Темно-зеленый, словно родниковая вода, текущая по каменистому дну пещеры. Куда ни кинь взгляд — все одно, все бесконечно, могуче и успокаивающе. Ты смотришь — и не можешь оторвать взгляд от этого моря...
Появляется шум. Шелест вечно молодых воспоминаний, растущих на крепкой древесине чувств. Незаметные, колкие сами по себе, вместе они складываются в мягкое полотно прошлого, темной стеной прячущееся от ярких солнечных лучей. Да, здесь есть солнце! Его не видно, оно притворяется маленькими тусклыми зайчиками, но оно есть, это чувствуется душой.
Откуда шум? Кто заставляет шевелиться манящее прошлое? Ветер... Он гуляет, не слушая никого, не слушая даже себя: он несет хвоинки то вперед, то сам откатывает их назад... Покачивая могучие стволы и цепкие веточки, он складывает их звучание в гармоничный шум... Казалось бы, вот-вот, еще немного, и ты сможешь услышать музыку или понять что-то важное... Но ветер уходит в прохладную хвойную тьму, становясь тише и спокойнее — момент упущен.
Журчит холодная горная река, спустившаяся сюда словно случайно, как друг, которого ты не ждал, но которого всегда рад увидеть и приютить. Вечно холодная и беспокойная гладь отражает солнечный свет во всей его яркости и полноте, оживляя все вокруг. И ты сидишь на большом камне на берегу и слушаешь все это. Это горная тайга. Ты в ней, а она в твоем сердце... «И Дух Божий носился над водою». Вот только ты еще не понимаешь этого. Душа только готовится к тайному приятию...
* * *
Посреди этого моря умиротворения раскинулся небольшой поселок. Каким ветром занесло в это глухое место первого человека, не известно никому. Как, собственно говоря, занесло сюда и нашу семью, никто из нас не может дать ответа до сих пор.
Был большой, суетливый город, его яркие ночные огни и беспокойные ночи. Есть неторопливый и размеренный ход жизни, который сливается с душой, ближе ей, дороже.
Знаешь, мой друг... это был какой-то душевный кризис. Когда ты уже оставил позади свое прошлое, стал смотреть с интересом на настоящее и будущее, хотя перед тобой лишь полуразвалившийся дом, заросший крапивой сад и на руках... А что на руках? Прохладный ветер с гор и капли седеющего дождя... Да, друг мой, это была осень. Это так здорово, ново и свежо!
Мы отстраивали дом около месяца. Недели постоянной работы, неоседающей пыли и протоптанных в крапиве дорожек — это днем. А вечером... О, эти еще теплые осенние вечера! Мы часто гуляли с ребятами нашей сельской школы — нас и было-то человек тридцать, если не меньше. И в первое время я не разбирал, с кем стоит дружить, а кого стоит сторониться — и был всеобщим другом. Гуляли мы до кромешной темноты, до тяжести в ногах, до охрипших голосов — зимой разве будет такое раздолье? Мы часто прыгали по каменистым порогам реки, разделявшей поселок на две неравные части. Пугали лошадей, коров. Иногда — людей! Все было необычайно притягательным.
Но вот осень отжелтела, отбушевала и, использовав всю яркую гамму теплых красок, ушла тихими шагами прочь. А вместе с ней и возможность обрести понимание чьего-то близкого присутствия.
Я нашел друга, нашел время, а еще нашел бумагу и ручку — верных спутников. Какое это оказалось счастье: наблюдать за миром и сохранять для своей вечности. Да-да, именно вечности! И камни, и реку, и людей... Далеко не всегда выходило что-то хорошее. Но опыт — «сын ошибок трудных», без падений и шишек не приходит.
* * *
Наступила зима — время, когда все приостанавливается, замедляет свой бег или прячется под лед размышлений. Идешь по льду и лишь по глухому журчанию понимаешь: под твоими ногами все еще есть жизнь... она неумолимо движется вперед, спрятавшись от холодного веяния мыслей.
Морозный скрип. Тусклое солнце, с трудом пробивающееся через тучи. Крик ворона, слетевшего с сосновой ветки, возвращает твое внимание к тому, куда ты идешь. И вдруг видишь себя перед храмом. Даже не храмом, а маленькой деревянной церковкой: облупившаяся местами краска, покосившаяся входная дверь и узкие окна. Душа противится: мне не сюда — и ноги мои сами разворачиваются и идут в другую сторону.
Солнце в горах заходит гораздо быстрее обычного, и через пару часов после встречи с храмом уже совсем темно. Только ты, звезды да ледяное облачко дыхания, каким-то чудом не замерзающее в хрупком воздухе. Пройдемся по ледяной реке?
Не бойся, лед крепкий, но все же я дам опереться тебе на свое плечо, потому что он пугающе скрипит и где-то даже трещит. Но это лишь видимость, как и в жизни. Так наше с тобой напускное равнодушие может дать трещину, когда кто-то на него наступает, но не более того. И только знанием своим ты понимаешь, что там, внизу, вода еще живет, не останавливаясь никогда. Она бежит, спотыкаясь о камни, заставляя все эти звуки складываться в единое целое, в какую-то гармоничную мелодию. Вот только слышат ее не все. Хотя тишина — это тоже элемент гармонии, он украшает собой общую мелодию, которую все же можно расслышать и понять.
Но вот картина рассыпается... Мы с тобой идем уже долго: замерли в одиночестве дома, зябнут на ветру сосны, ёжится от холода даже снег.
Ты уже дрожишь, я чувствую. Выдыхаю искрящееся облачко, снимаю куртку и набрасываю поверх твоей. Мне-то что... Это ведь мой холод. Это по моей остывшей душе мы шагаем. Остывшей, одинокой, непонимающей, вечно плывущей вниз по течению... Согласись, чего-то не хватает в этом мире вечной ночи? Может, солнца? Но вот, кажется, виднеются его первые лучи, выглядывающие из-за гор. Остановись, погляди на этот чарующий свет. Он прекрасен, как слеза ангела, но так же тяжел...
Неожиданный треск, и ты оказался под водой. Жуткий холод сковал тебя крепко, так крепко, что нельзя ни выдохнуть, ни тем более вдохнуть — и ты не можешь ни выплыть, ни опереться ногой о дно. Плечо, где же плечо, на которое можно в этой жизни опереться? Где та рука, что вытянет тебя из этой душевной пустыни?
* * *
Снова этот шум. Деревья шумят все так же, скрипят, хотя что-то неуловимо меняется. Этот звук не скованный и тревожный, не колкий и холодный, он иной... Он что-то сулит. Обещает. В каждом звуке чувствуется веяние нового, волнующего.
Вот уже тонкий зеленый покров стелется по обеим берегам реки, освобождающейся от объятий льда и бегущей вниз, переливающейся на свету искорками ледяных иголочек и оттаявших слез.
Ты открыл глаза. Это хорошо.
Ты пережил то, что испытывают далеко не все. Бог выделил тебя. Да, не удивляйся так, Бог видит каждого, кому тяжело. Он погрузил тебя в страх душевной пустоты, оставив, казалось бы, без надежды, но Он же протянул тебе руку и... спас. Ты бы пропал, не будь рядом протянутой руки...
Ты уже открыл глаза, так смотри. Открой душу. Открой чувства. Постарайся узреть и почувствовать красоту, дарованную свыше. Вдохни этот воздух. Тайга — она в тебе, и ты в ней, и вы одно...
* * *
Весна. Одно это слово наполняет грудь ароматом новых возможностей и мечтаний. Сидя на зеленом берегу, я смотрю на воду, по которой совсем недавно ходил ногами. Это ведь не лед был — это была все та же вода, которая помнит каждое прикосновение... Тихонько кинув в бурное течение небольшой камешек, словно извинившись, я поднялся: пора было идти на службу...
Удивлены? Да, для меня самого это было весьма неожиданно. Все решилось за кружкой чая. Я его не любил всей душой, но не мог отказать: Ирина бы обиделась, что ее труд пропал. Вкусив терпкий отвар, пожевав листья иван-чая, попавшие в рот, я тщательно обдумывал ее предложение: петь в церковном хоре. Да, слушать сочетание самых сложных инструментов в природе — двух человеческих голосов, один из которых мой, сталкивалось в моей душе с явным противлением идти в храм, в это грустное, с моей точки зрения, мрачное здание с узкими окнами, тусклой дорожкой летящей пыли и восковыми слезами строгих икон, пугающих своей праведностью.
Я не могу объяснить до конца, почему согласился. Я долго обдумывал, но не приходил ни к какому выводу. Наверное, все решила улыбка Ирины: такая добрая, теплая, как солнечный зайчик, упавший на ковер в предполуденный час.
Это было первое мое воскресенье, которого я ждал с таким нетерпением. Выглаженная рубашка, вычищенные брюки и черные туфли — бог весть, зачем так готовился.
Окрестили меня давно, но в сознательном возрасте я был на службе только в детстве, когда меня оставляли погостить у родственников, причем очень давно. Смутно помню, что нас обливали водой и что было солнечно и тепло. Вероятно, то была Троица...
И вот мой первый добровольный шаг в это таинственное место. Казалось бы, не так давно мои ноги сами ушли в сторону при одном только его виде, а теперь... мое сердце притихло и замерло.
Это и правда было темное помещение, но совсем не мрачное, как мне казалось раньше: оно оживало на время службы, наполнялось тихим светом горящих теплых свеч, взгляды святых становились гораздо теплее, когда рядом находились люди — в иное время святые просто думали о чем-то своем... Возле иконы Божией Матери стояла девочка в светлом платье и белом платке. Я никогда раньше ее не видел: скорее всего, она была не из местных. Таинственная незнакомка о чем-то горячо молилась, когда звук моих шагов нарушил звенящую тишину. Мое появление ничуть ее не смутило: она привычным движением зажгла свечу, поставила ее и, перекрестившись, тихонько вышла из храма, оставляя за собой едва различимый аромат чего-то тонкого, цветочного. Сердце мое заполнилось таким теплом и радостью, что я растерялся окончательно. Кто знает, может, и это «мимолетное виденье» заставляло меня позже возвращаться в храм каждое воскресенье. На службу приходил я все раньше и раньше... Почему «и»?
Потому что в моей жизни появился клирос. Да, места здесь совсем немного: примерно четыре шага на четыре, но и певчих всего ничего. Подошла наконец и Ирина — веселая и жизнерадостная, с длинными каштановыми волосами и белозубой и поистине обезоруживающей улыбкой. Она приезжала вместе с батюшкой из города по воскресеньям, помогала ему с какими-то мелкими делами и пела на клиросе и читала положенные отрывки Писания во время службы. В этот раз мы должны были впервые в истории нашего храма спеть вдвоем Божественную литургию.
* * *
Удивительное явление человеческого голоса... Всего один звук — а перед тобой предстало уже бескрайнее белое поле. Летит птица, прокладывая путь через мириады осколков стекла, лежащих здесь вечно. Единственное, что меняется и как-то движется, — это свет, играющий с мерцающими пылинками, и ветер, который создает волшебный скрип и шуршание, доступное внимательному уху. Но никогда ветер не забирал с собой осколки дальше верхнего слоя — эта вечная маска оставалась хранить боль земли...
Наконец зазвучал второй голос. Меняется все: ветер делится на две части, играя уже сам с собой и кидая в воздух целые всполохи света. Тени движутся, обнажая нижние слои и саму землю... Второй голос возродил целую плеяду чувств — именно возродил. Они ведь всегда были, всегда их семена лежали во мраке почвы, покрытой колким холодом. Именно второй голос, более низкий, приземленный и живой, подхватил стеклянное великолепие вечности, обратил его в настоящий вихрь, в котором замелькали причудливые образы... Птица, река, ангел — или девочка в белом платке?.. Но вот стекло тает, и хочется схватить его, удержать, познать... но оно оборачивается водяными каплями, орошает тебя, твою душу и всю землю. И пробуждается жизнь! И появляются всходы! И сразу непонятно, что вырастет: на первых порах все они одинаково зелены. Но вот уже можно отличить, где цветы, а где могучие, крепкие деревья чувств, сопровождающие человека всю его жизнь. Вот так и получилось, что именно тогда я и познал всю красоту мира. Познал всю силу того, кто подарил это счастье — быть рядом с Тем, Кто позволит твоей душе вырваться из ледяного плена, из холода, рядом с Тем, Кто протянет тебе руку, рядом с Тем, Кто подарит тебе возможность познать гармонию и красоту этого мира.
* * *
Да, мой друг... Лето. Все вопросы уже решены, и остается понять только самое простое: что же делать с собой?
Ты успел побывать подо льдом одиночества, во мраке осознания отсутствия любви к Богу в твоей душе. Ты увидел свое возрождение и считаешь это чудом. А чудо — вот оно, протяни ладонь...
Чудо в мелочах. Смотри, вот качается на ветру цветок иван-чая — и шмель забавно жужжит возле него, стараясь уловить ритм ветра... да и жизни в целом. Он радуется Божьему миру, солнцу, хорошей погоде.
Но я тебе пока хочу показать еще кое-что...
Мы с тобой взобрались на холм, не заросший пока деревьями. С него видно весь поселок как на ладони. Вот где-то топится баня, и запах теплого дыма щекочет ноздри. Вот бежит ребятня, своими звонкими криками заполняя все вокруг. А колокола нашей маленькой церквушки тихо, совсем неслышно гудят в ответ. Это все — жизнь.
А теперь пойдем дальше... Это, несомненно, будет долгий путь.
Взобравшись на вершину одной из близлежащих гор, я смотрю на себя прежнего — бредущего по щиколотку в снегу, продрогшего, бесконечно одинокого — и счастлив, что все это позади.
Ты хочешь на вершину? Хорошо, я тебе помогу. Ты там, где многие мечтают себя увидеть: рядом с Богом. Ты понял самую важную истину: Бог — Он не там, не на вершине горы, Он здесь, в твоем сердце, в твоих руках... В жужжании шмеля, в покачивании цветка, в шуме деревьев, в тайге, во всем в мире, в человеке... Бог в любви к этому миру...
Елизавета Стребкова,
ученица МБОУ Средняя общеобразовательная школа № 4 города Рассказово Тамбовской области. Учитель — Анжела Сергеевна Горелкина.
Истинная красота
Рассказ
В тот вечер они спорили о смысле. Младший брат Саша небывало горячо доказывал, что понимает гораздо больше, чем может выразить собеседник своим снисходительным тоном. Старший, Дмитрий, смотрел на него с нерушимым спокойствием и молча улыбался живой, самолюбивой искре в глазах напротив.
Предметом спора, строго говоря, была вещь гораздо более приземленная, чем абстрактный и великий смысл. Младший брат с удивительным азартом был предан рисованию и первым зрителем всегда избирал старшего. Но только что было представлено самое лучшее, по мнению Александра, из когда-либо созданного — аккуратно сложенная стопкой серия иллюстраций к роману Достоевского. Александр уже даже закрыл глаза, готовый слушать возвышенную похвалу, как неожиданно последовало короткое:
— Мне не нравится.
А дальше, как Саша ни старался доказать Дмитрию все гениальные композиционные находки, всю особенную прелесть колорита, всю детальность передачи внешности, тот только качал головой.
— Разве не красиво? — наконец возмущенно подытожил Александр, сердито глядя на брата.
Тот почему-то тихо рассмеялся такому вопросу.
— Ведь сам Федор Михайлович писал: «Красота спасет мир»! Ты посмотри, какие здесь драпировки ткани! А какая перспектива у городского пейзажа? Да ты бы знал, чего мне это стоило, сколько раз я это переделывал!
— Ты так ничего и не понял, Саша, — ласково обратился Дмитрий, все еще тихо посмеиваясь, — ну как же так...
Александр с видом отвергнутого гения отвернулся от брата.
— Переделывал, переделывал, да так ничего и не получилось... — Дмитрий еще раз задумчиво перебрал листы. — А знаешь, почему?
Саша фыркнул, давая понять, что ни в грош сейчас не поставит мнение брата по этому поводу, но тот все равно продолжил:
— Потому что на пустую красоту талант пускаешь. Тебе ведь его не просто так дали, а на служение людям, Саша. Ты бы лучше учился у Федора Михайловича. Он потому и велик, что никогда пустой красоте не служил, множил дар Господа усердием и страданием на великом пути. Не о том Достоевский говорил, Саша, не о том...
Монолог Дмитрия прервали, рывком забрав из его рук стопку.
— Если так много понимаешь, то сам бы и делал. — Александр поспешно направился вон из комнаты, бросив на брата обиженный взгляд.
Тот ласково ему улыбнулся.
Теперь Александр сидел за своим столом при тусклом свете лампы. Перед ним все так же лежали его наброски — неоконченные иллюстрации, похвалы для которых он так ждал, и солидные, в красивых переплетах тома Достоевского. Он усердно, с каким-то даже ожесточением водил лихо заточенным карандашом по бумаге. Ничего не выходило. Он сам видел: Дмитрий прав, его иллюстрации не дышат свежей, бушующей жизнью, которая так восхищала в сюжете первоисточника. Но, во-первых, его ужасно злило, что он не может понять толкование тайны его постоянных неудач. Что за абстрактное «усердие»? Чему учиться, что не пускает к свободным и выразительным линиям? А во-вторых, Дмитрий, всегда слишком честный для брата-максималиста, очень задел его, говоря, что если он толкует лишь о красоте, то совершенно не понял великого писателя.
Ожесточенная борьба разума с роем мыслей, а карандаша с непокорным наброском очень скоро утомила и без того обессилевшего юношу. Он чувствовал, как норовят закрыться тяжелые веки, но сдаваться никак не хотел, поэтому то и дело встряхивал головой и отводил взгляд в сторону, быстро моргая. Но вот ему почудилось, что сидящая на подоконнике муха, буднично перебирающая тонкими лапками, молится.
Остальные мысли притихли в голове. Действительно, вся скромная поза такого невзрачного насекомого, движения сложенных «ладошек» и, кажется, даже общий образ вдруг приобрели какой-то неожиданный, одухотворенный смысл, источник которого невозможно было обнаружить. Юноша боязливо огляделся по сторонам: все застыло в каком-то не то торжественном, не то тревожном ожидании. Он увидел, что узкие, порою давящие стены его комнаты вдруг расступаются, растворяются в каком-то невиданном светлом тумане. Помещение превращалось в сплошное, беспредельное белоснежное небо, в котором было страшно утонуть. Из пространства словно вынули плоть: воздух с пугающей, головокружительной легкостью полился в легкие. Саша зажмурился. Белая пустота давила на него после череды противоречивых мыслей, как давит абсолютная тишина после бурлящего шума. Он чувствовал чье-то присутствие, но и это ощущение было таким призрачным, что приходилось все крепче стискивать в пальцах наброски — единственное, что осталось от реальности. Александр боялся, что его ноги провалятся через неестественно мягкое облако пуха, но все-таки инстинктивно сделал пару шагов вперед, пытаясь понять, где он. Тут же из молочной плотности тумана выступила высокая белоснежная фигура. Оцепеневший от ужаса и неожиданности, Саша никак не мог понять, чему удивляться больше: мухе, неожиданно обратившейся к Богу, белоснежному пространству, силуэту исполинского роста...
— Ангел?.. — почти шепотом спросил у фигуры Александр, с изумлением обнаружив, что в обе стороны от нее расстилаются белоснежные крылья, а пух, застилающий все вокруг, — невесомые полупрозрачные перья.
— Красота, значит... — звенящий, будто звучащий со всех сторон одновременно голос обратился к Александру.
Тот не ответил — молча наблюдал. Тонкие длинные руки ангела плавно перебирали пальцами крылья, словно скользя по струнам арфы, и с безжалостной выверенностью вырывали из них перья. Александр непроизвольно щурился при каждом таком движении. Должно быть, очень больно... Но зачем? Юноша несмело подошел ближе, стараясь заглянуть туда, куда ангельские движения отправляли белоснежный пух, но тут же испуганно отшатнулся — прямо под босыми полупрозрачными ступнями оказался край обрыва. За ослепительной небесной чертой сразу же открывался вид на беспредельное темное пространство ночного города. Отсюда, с головокружительной высоты, людские дома вдруг показались юноше такими крохотными, незначительными и будто бы беззащитными перед оглушающим мраком ночи. Одинокие огоньки, словно заблудившиеся в бездне, сиротливо смотрели вверх. Есть ли кто-то, кто видит их, кто о них позаботится?
— Красота... — с невыразимой печалью повторил ангел. Пальцы медленно отпустили маховое перо. Оно закружилось в вальсе с порывом ветра, сделало пару оборотов, прощаясь с небом, и рассыпалось в искрящийся снег.
Александр, очарованный этим безмолвным таинством, вдруг понял: это и есть ответ страждущим. Это небесная защита, забота и любовь, благодаря которым в сиротливой долине людей еще горят огоньки.
Тут ангел плавно, словно не прилагая никаких усилий, вынул из рук Александра один из набросков. Юноша не успел даже обернуться, как услышал треск рвущейся бумаги. В пальцах ангела иллюстрация рассыпалась в труху так же быстро, как рассыпались перья. Саша тихо вскрикнул, физически ощущая нанесенное оскорбление. Зачем?
Ангел слышал эту вопящую обидой мысль, но ничего не ответил, только придвинулся ближе к человеку и сдул с ладони мелкие клочки бумаги. Они полетели в ту же людскую бездну, оборачиваясь скромными, но уже искрящимися снежинками.
— Жалко? — тихо спросил ангел.
Саша боялся обратить к нему взгляд: знал, что может не выдержать того, что плещется в ангельских глазах, потому все смотрел на далекие огоньки долины.
— Веры в тебе мало, — продолжило небесное создание, словно отвечая себе, — мало, оттого и обнимаешь так крепко эти листы, оттого и страдаешь бесцельно. Посмотри, как они несчастны...
Ангел невесомо коснулся плеча человека, призывая еще внимательнее обратиться к тому, что находится за обрывом.
Александр не знал почему, но сердце его вдруг сжалось в невыносимой тоске. Он отчетливо видел: там, в одном из этих маленьких серых домиков с тусклой свечой на подоконнике, сидит великий творец — Федор Михайлович Достоевский. Его глаза, всегда такие внимательные к любому движению души, устремлены на листы бумаги, целиком исписанные человеческими судьбами. Он видит великое человеческое страдание и потому пишет о вечной Сонечке Мармеладовой. Он чувствует, как терзаются его братья и сестры, как душит их липкая паутина гордыни, и из дорожек мелкого почерка проглядывает воспаленный взгляд Родиона Раскольникова. Он ощущает страх беззащитных, маленьких и одиноких людей в этом большом мире — абзацы складываются в кроткое лицо Макара Девушкина. И произведения его, выстраданные, выплаканные молитвами о человеке в каждой строке, превращаются в целое искрящееся полотно света, как тот снег, что творит на небесах ангел. Талант его, беспредельный дар Божий, превращается в покрывало, которым истерзанное сердце так старается защитить такие же истерзанные сердца...
— Просыпайся, смешной человек, — услышал Александр знакомый ласковый голос.
Дмитрий стоял рядом, настойчиво касаясь руки брата, еще зажимавшей карандаш.
— Что же ты, прямо за столом спать собрался? Нельзя так, Саша, голова болеть будет...
Но дальше Александр уже не слушал. Он вдруг встрепенулся, вскочил с места, с удивлением и испугом оглядел комнату. Все было на месте: стены были так же крепки, как и раньше, мебель стояла на прежних местах, среди набросков лежал том Достоевского в старом переплете... Муха все так же молилась на подоконнике, неустанно складывая лапки в этом великом обращении. Теперь Александр увидел: за окном, сквозь полупрозрачную штору, кроется тот же обрыв, что он наблюдал с белоснежного облака пуха. Та же долина сирот, ищущих свет, ждущих, когда серебряным снегом ответят небеса на каждое страдание.
— Я понял... Я только теперь это понял...
Викентий Копытков,
ученик ГБОУ школа № 1528 имени Героя Советского Союза И.В. Панфилова города Москвы. Учитель — Светлана Васильевна Белянкина.
Таинство
Рассказ
— Ваня! Ванечка! Ванюша!!! — Мама безуспешно пыталась докричаться до сына. — Да что ж такое, где этот мальчишка носится? Никогда не дозовешься, когда надо.
— Ма, а что от Ваньки-то надо? — как бы между прочим спросил Вася — он был постарше Вани и поэтому в данной ситуации выступал как рефери.
— Так его ж очередь сегодня мыть посуду, а его, сорванца такого, не дозовешься.
— Та не беспокойся. Я сегодня посуду помою. Тем более что Полкана я уже покормил.
Большущий пес, услышав свою кличку, поднял голову и мелко забил хвостом о пол, но при этом продолжая лениво лежать возле будки, как бы всем своим видом показывая, что еда и правда уже в нем и он ответственно ее переваривает.
В семье батюшки Валентина и матушки Натальи был очень четкий распорядок. У каждого своя обязанность. Каждый день недели был расписан. И наверное, сложно было бы по-другому, ведь в семье десять детей.
После школы каждый ребенок выполнял свою миссию, и жизнь крутилась своим чередом. И каждый выпавший из механизма на время винтик становился довольно быстро заметен.
Сам глава семейства сегодня был на требах, поехал кому-то освящать «телегу самоходную».
— Странная эта телега, — ворчал, перемывая груду посуды, Вася. Если уж она самоходная, то чего ж не досамоходила до нас? Чего папу гнать-то?
Но несмотря на то что отец Валентин ездил далеко, к вечерней службе он успел вовремя. Быстро переоблачившись, он пошел в храм.
На тот момент там уже стояли прихожанки-бабушки, и на клиросе под руководством одного из старших братьев Паши стоял и тихо распевался хор имени отца Валентина. Не все сыновья и дочери изъявили желание получать музыкальное образование, в отличие от Павла, но музыкальный слух и голос унаследовали все.
Все стояли, и только место, где обычно стоял Ваня, было пустое. И как ребята ни делали вид, что все нормально, и дружно сдвигали ряды, от маминого взгляда эта «пропажа» не утаилась. Молча, одним взглядом она вопрошала у ребят, где Ванька, но кто пожимал плечами, а кто делал вид, что сам только что заметил отсутствие десятилетнего сопрано.
Служба началась. Все хоть и помнили партитуру наизусть, но все равно смотрели на пюпитр. И тут все в нужном месте услышали звонкий, чистейший голосок Вани. Он стоял на своем месте. Вроде бы все как обычно, но что-то было не так. Ванечка стоял и пел. Пел в солнечных очках. Они ему, конечно, шли, но ведь не зимой и не в четыре вечера, когда на улице уже было темно, как ночью.
Но разборки остались на потом. Сейчас шла служба.
После завершения отец Валентин вопросил паству о желании исповедаться. Часть бабушек выстроилась в очередь, и батюшка уже был готов к выслушиванию деревенских сплетен, просто не все старушки понимали правильно суть исповеди и честно и самозабвенно пытались избавить от утруждения очищаться самим своих соседей и товарок, как вперед всех встал Ваня. Отец Валентин удивился, но не сильно подал вид. Бабушки же, знавшие всех детей с пеленок, с умилением пропустили Ивана вперед, приветствуя его горячее желание к покаянию.
— Ну что, отрок? В чем сознаваться пришел?
— Не сознаваться, а исповедоваться буду, батюшка, — уверенно, но слегка прихлюпывая носом, начал Ванюша.
— В очках будешь исповедоваться? — с теплотой в голосе спросил батюшка.
Ваня молча снял очки, и его отец увидел красно-фиолетовый фингал под глазом, вернее, даже не под глазом, а на том месте, где должен был быть глаз. Синяк был знатным. Глаз заплыл. Первое, что хотел сделать отец Валентин, это отвести сорванца к врачу, но, вспомнив, что он на службе, взял себя в руки. Да и не такое он видел в своей жизни, ведь до служения Богу он честно отслужил в десантных войсках.
— Я не хотел... Я правда никак не хотел драться. А что они? Они сами первые начали, сначала разрисовали мой альбом, а потом начали в телефонах прифотошопливать фото наших девчонок к разным нехорошим картинкам и рассылать всем. Девочки даже плакать стали. Я им раз сказал, два, а в них как бесы стали бушевать. Вот и пришлось «окропить кулак в крови врага своего», — лихо процитировал Библию мальчишка.
— Ну пока я вижу, что кто-то в твоей крови окропился.
— Не-не, там реально есть на что посмотреть. Я их тоже раскрасил под хохлому. Я ведь не только кисть могу в руках держать.
И тут батюшка вспомнил, как сам говорил эту фразу, уча сына паре приемов по самообороне. Картина была маслом! Плачущий мальчишечка и красный от стыда и неловкости исповедующий его поп.
— Надо было к учителям подойти, а не в драку лезть.
— Я что, ябеда? Я же мужик! Сам разберусь, — почти твердым голосом сказал Ваня.
— Вижу, как ты разобрался. Что теперь делать будешь? — с неподдельным интересом спросил священнослужитель.
— Та все нормально будет. Пацаны сами никуда не пойдут жаловатьс
- Комментарии