Копать совсем не тяжело

Был я смятен и ликовал. Грезилось мне море, покрытое парусами...

Александр Грин. Автобиографическая повесть

　

К тайнику

У обелиска «Разорванное кольцо» Юрий Семенович попросил остановиться. Вышли из машины, обо­шли памятник.

— Не знаю, вроде все так же: бетон, цветы, стихи на стеле... «Потомок, знай! В суровые года...» Поехали, теперь близко. Мы досюда вечерами пробежки делали. Засеки на спидометре, сколько это получится...

Уселись, небыстро поехали.

— А почему именно такой срок — сорок лет? — спросил сын, молодой человек лет тридцати, с короткой спортивной стрижкой, высоким крутым лбом, такой же светлый, как отец. Губы у него были яркие, плотно сжатые, взгляд цепкий, насмешливый. — Не пятьдесят, скажем, или тридцать?

— А это случайно — жребий. Валере, в его неполных шестнадцать, и двадцать лет казались вечностью, Гена, смотря по настроению, то говорил, что его и через год в Ломоносове зарезать могут, то давайте через пятьдесят, мы с Лешей склонялись к цифре 30, Саше почему-то нравилось именно сорок... Чтобы никому не было обидно, свернули пять бумажек с цифрами 20, две по 30, 40, 50. Бросили в шапку, тянуть доверили младшему, Валере, и тот достал жребий с цифрой 40. Наверно, это было ребячество, вы уж простите, но вот едем...

— Да что вы, Юрий Семеныч, обернулась невестка, — вовсе не ребячество. Очень даже интересно!..

— И сорок лет ни о ком ни-ни? Ничего не известно?

— Сведения старые и непроверенные... Если что и прояснится, то нынче летом. Зимой же не будешь землю долбить... Так договаривались. Ну, знаю, например, что Лебедев Леша женился на острове Врангеля, потом жил сколько-то в Певеке. Посылал ему письмо на родину, под Новгород, у меня был адрес, — как в яму. Пытался искать в Питере, через общую знакомую, была у нас такая, Валя, жила на Пискаревском, а Лешина двоюродная сестра училась вместе с ней в институте. Но Валя исчезла, я не нашел ни ее, ни родственников на старом месте. Тогда все летело в яму... Саша Шибанов застрелился на полярной станции, вроде бы из-за женщины. Тоже на уровне слухов, не проверено. Ну а о Гене Грозе и Валерике не знаю ничего. Хотя к Гене в Ломоносов мы на последнем курсе с Лешкой съездили, посидели, пообщались, Ладогу вспомнили. Это было тридцать девять лет назад...

В машине наступило молчание. Прервал его сам Юрий Семенович:

— Мы рвались в жизнь, в неизвестное. Вы сейчас все знаете из компьютера, и вам скучно — по клоакам лазаете, страшного да интересного разыскиваете, в пукалки играете. А мы не играли в жизнь, мы просто жили с утра до ночи. Пребывание в жизни слаще, чем сухие знания о ней. Хорошо как сказал, а!.. И не ночью жили, как нынешняя молодежь, а как раз в светлое время — когда птицы поют, солнышко светит. Мы все познавали сами. Для этого надо было встать с дивана, знаете ли, иногда засучить рукава, натянуть болотники или фуфайку и делать что-то конкретное, видимое. А потом открыть толстую книгу с библиотечным номером, тетрадь в клеточку да взять ручечку... И найти подтверждение, объяснение тому, что сделал, видел, додумал. Или просто узнать о тех краях, в которых тебе никогда не доведется побывать. Ах, как было интересно! Журнал «Вокруг света» был любимейшим чтением, дорогие вы мои! Его номер стоил сумасшедшие деньги — 80 копеек! На него подписывались в складчину, читали семьями, передавали друзьям!.. Нам было интересно! Теперь вы можете куда угодно поехать, да, но вам и там ведь скучно. Потому что очень легко и просто все достается, ум продолжает спать, он не работает, считывает одни картинки, ну а плоть натешишь быстро. А собственно картинки можно смотреть, пока глаза не заболят.

Тут вот еще какая беда... Мы жили, а вас заставляют выживать. Это не ваша вина, но это факт. Не было столько богачей, но не было бомжей и нищих. Это плохо? А я считаю, хорошо! За образование ничего не нужно было платить — тоже, считаю, хорошо! Ты получал направление на работу, подъемные и там, на месте, комнату или койку в общежитии. А что, человеку в двадцать лет нужны сразу хоромы? Да зачем, когда в них сидеть, если кругом так интересно! И есть уверенность в завтрашнем дне — рано или поздно у тебя все будет. Она действительно была, уверенность, понимаете? Поэтому утром снова в мир с открытым забралом, с открытым сердцем, с радостью, черт возьми, а не со счетчиком денег в глазах, как сейчас.

Жизнь — это не деньги, жизнь — это любовь, ребятки... К женщине, другу, любому встречному. И когда он к тебе идет навстречу с таким же настроем — вот вам и счастье, вот и смысл. Согласны? Понятно?

— Да, красиво, — сказала невестка, женщина молодая, ухоженная. — Но разве так было?

— Было. У меня — было. Значит, и у тех, кто находился рядом. А этого достаточно. Человеку нужно совсем немного. И не два аршина земли, как Толстой под старость говорил, а чтобы люди, окружающие его, были счастливы и здоровы. Вот и все. Остальное от лукавого.

— Но человеку же всегда хочется большего!

— Я и говорю: от лукавого. Фантазия безгранична, да, но потребности должны быть ограничены, иначе трагедии не избежать. Да она и есть вокруг, разве не понятно?

— То есть смирение?

— Да не смирение, — Юрий Семенович засмеялся, — а совесть. Вот у эллинов не было понятия совести. Они придумали свое право, а про совесть забыли. И чем все закончилось? Красивыми каменными руинами!..

Молодой человек склонил голову к жене и с улыбкой, как любезность, в полголоса произнес:

— Только не спорь с ним.

Та улыбнулась в ответ:

— Да я и не собираюсь.

— Вот отбери у вас телефоны — половина выбросится в окно. Думаю, рано или поздно это будет сделано. Видно, время не пришло, еще можно потаскать кота за хвост. — Юрий Семенович махнул рукой. — Извините, понесло. о чем мы говорили?

— Юрий Семеныч, с вами о чем угодно интересно разговаривать.

— Спасибо, милая... Ну, коли продолжать тему... Я вот никак не могу понять, зачем вы каждый чих выкладываете в свой интернет? Ну, должно же быть за душой что-то сокровенное, прожитое только тобой или только двоими и для двоих! Должна быть тайна, святое, если хотите. Только тогда и возможна искренность, истинные чувства. А когда ты знаешь, что все, до трусов, станет известно десяткам или сотням малознакомых тебе людей... Что? Друзей?.. Бросьте! Друзей столько не бывает даже в молодости, не надо тут мне, больному и старому человеку, чушь нести! — Тональностью шутливого гнева Юрий Семенович владел виртуозно, она сглаживала углы в обоюдоостром разговоре. — Это не друзья, а набитый праздной толпой зрительный зал. Ну а кому интересно, тот и ваш банковский счет изучит до последней цифры. Разве не так? Вы же сами прекрасно знаете, что находитесь под колпаком! Как препарированные лягушки. Мюллер о таком и не мечтал!..

Молодые, к которым сейчас были обращены слова Юрия Семеновича, рассмеялись и ничего не возразили.

— Не понимаю, почему, собственно, это вам нравится? Это уже род эксгибиционизма получается. Да, так вот если знаешь, что душу свою предстоит вывернуть на всеобщее обозрение, то и начинается уже не жизнь, а театр. И очень плохой театр, показуха, откровенное вранье. Потому что до театра надо еще дорасти. Пушкин, когда писал письма жене, то только ей одной и писал, для ее ушей и ее сердца. Там всякое встречается, всякое!.. Но это все интимно, поэтому прелестно. Чаще он писал ей на французском. Русский, по Пушкину, несколько все же грубоват для изливания сокровенного. Да, теперь они переведены и опубликованы, и их читаешь как роман. Нынешние же ваши «клёвые» пуки умирают буквально через день. Пук и есть пук. После вас ничего не останется, все будет стерто! Представляете? После вас тишина и пустота! На скрижалях истории — чисто. Были вы или не были — поди докажи.

— Некорректно! — возразил сын. — Мы не Пушкины.

— Конечно. Это для наглядности. Писали-то все, и многое уцелело, оттуда теперь и черпают разные сведения. Нет, вы только вообразите себе, что бы мы знали о Пушкине и его современниках, если бы они пользовались мобильными телефонами?.. Почти ни-че-го! Столько же, как о веке двенадцатом, — одни легенды. Материальные памятники, что дошли до нас, стали бы во многом загадками. Как археологические находки.

— Отец, ты ломишься в открытую дверь. Просто изменились носители информации, и все. Раньше писали на бумаге, теперь в электронном виде. В чем проблема?

— А в том, что новгородский берестяной носитель я и при луне прочитаю, а твоему нужна розетка с током, понимаешь — розетка! Без нее твои носители — куча мусора! Еще и экологически вредного!

— Да вон у меня в машине розетка!

— Сынок, так в твою машину надо ведро бензина залить, чтобы она заработала! А чтоб это ведро бензина выгнать...

— Прекратите! — взмолилась женщина. — Это не интересно. Я не хочу слушать про розетки, пожалуйста!..

— Действительно, отец, извини, тут ты прав.

— Это не я... Все проверяется временем, сын. В молодости этого просто не осознаешь, живешь сегодняшним и воспринимаешь все остро, до болезненности. Все так, все так...

— Юрий Семенович, вы что-то хотели рассказать о письмах...

Сын с удивлением покосился на свою жену.

— Что же... И я писал, мое поколение еще писало, слава богу. Мы вели дневники, всякие тетради по интересам, песенники. Я вот в школе, помню, вел дневник подводной охоты! Летом писал, а зимой перечитывал, рисовал, что-то вклеивал — блаженство!.. Душа трудилась. Все б отдал, чтоб хоть одним глазком на него взглянуть! Не сохранился, конечно... А любовное письмо! Да это же целый обряд, действо! Представьте, вечером, когда все угомонились, освобождается от посторонних предметов стол, и в теплом круге света от настольной лампы или торшера раскрывается тетрадь в линейку или клеточку. Вынимается лист, обязательно двойной, потому что письмо будет большим, подробным, а не «здравствуй — до свидания», событий, мыслей за прошедшее время накопилось много, может и не хватить одного листа, скорее всего, не хватит, тогда присовокупится еще один парный лист, — пишущий, расчувствовавшись, неожиданно для самого себя и его испишет со всех сторон. Упавшая прядь волос убирается за ухо, взгляд в окно, за которым ровная ночная темнота с огоньками других окон, где не спят и тоже, может быть, пишут, — чистота белого листа всегда немножко пугает, — но далекий адресат ждет, он, и только он перед мысленным взором, и вот старательно выводится первая строчка: «Здравствуй, мой милый, милый мальчик!..»

— Так это девушка пишет?

— Да, пусть девушка, разницы никакой... Сразу же необходимо известить, что предыдущее письмо получено, оно благополучно дошло и связь не нарушена, можно общаться и дальше, ответ тоже дойдет, все будет прочитано и перечитано... «Твое письмо, опущенное почему-то в Амдерме, шло до меня полтора месяца, и сейчас не любимый нами сентябрь, как ты пишешь, а глухой октябрь. Все листья облетели, на улицах темно, и люди какие-то все стали темные и одинаковые. Иногда так и хочется протереть рукавом эту пелену невской сырости, висящую перед глазами. Ты пишешь, что к тебе привязалась собака и она спит у твоих ног. Так знай: это не собака — это я. Погладь ее, пожалуйста, посмотри в глаза, как ты это умеешь, и, может быть, мне станет радостнее здесь, в городе, одной среди людей...» Ну вот как-то так, — вдруг оборвал сам себя Юрий Семенович, обнаружив, что его не перебивают.

— Напиши мне письмо, — просто сказал сын, глянув на жену.

Та слушала, не мигая, уйдя взглядом в себя, чуть повернув голову к Юрию Семеновичу, сидевшему сзади, чтобы не пропустить ни одного слова.

— Уедешь куда-нибудь — напишу.

— Куда мне уехать?

— Не знаю. Куда-нибудь. В Амдерму.

— Письмо обязательно перечитывалось, исправлялись ошибки, если они обнаруживались, ставились пропущенные запятые. Затем оно складывалось и заклеивалось в конверт. И ты знал, что вот здесь, по этой узкой кромке, она провела кончиком своего языка. Потом нужно было одеться, выйти на улицу, дойти до ближайшего почтового ящика, привстать на носочки и опустить его в широкую узкую щель под выдвижным козырьком, чтобы услышать, как оно мягко легло во вместительном нутре на пачку чужих и таких же откровенных посланий. А потом жить своей обычной жизнью и ждать ответа. Терпеливо ждать и ждать — без вариантов. Как видите, все это мало похоже на процесс обмена вашими СМС.

А на полярке письма прилетали ко мне прямо с неба, буквально как птицы. Самолет не садился, а, облетая регион, просто выбрасывал мешки с почтой. Бывало, от удара иной разорвется, ну тогда и носимся, ловим на ветру письма, газеты. Главное — письма. Чужое, чужое, бац — тебе!.. Вот радость! Да если еще и от нее!.. Не синицу, а целого журавля как бы ухватишь. Ну, что-то там, конечно, зачитывалось приятелю по комнате. Держать все в себе невозможно, как без этого, делились и сердечным, конечно. Но это самому близкому, а не всей станции и не всему свету. И я до сих пор храню эти письма, выброшенные мне с высоты пятидесяти метров из ЛИ-2, и никому не дозволяю читать. Надеюсь, что и она мои хранит. Или хранила до поры до времени...

— А что, что у вас с нею было? — забеспокоилась невестка, почувствовав, что Юрий Семенович намерен рассказ свой закончить.

— Ну, это отдельная история. Я, знаете ли, не любитель возвращаться назад. Но, может, когда-нибудь и расскажу. Тебе одной...

— Ну, отец, попался, она не отстанет.

— Нет, тогда уж лучше сразу...

Есть станции и по семь человек. Меня отправили на крупную, со штатом в тридцать. Зимовали и женщины: и с мужьями, и незамужние девушки. Курсы такие были в Москве — полярных работников, вот там их и клепали. Два года тридцать два человека вместе, как, по-вашему: тесно, просторно?

— Да кто ж его знает... Скучновато как-то.

— Можно и так сказать. Я от этой «скуки» в первую ночь на семь килограммов полегчал. А рыхлым я никогда не был. Ну и не устояли мы там с одной мадам, запуржило в полярную ночь, объяло полярным сиянием да и кинуло друг другу в объятья. Магнитный полюс где-то рядом — не устоишь. Чуть лбами не стукнулись. Она была старше меня на пару лет, опытнее, и, когда всполохи яркие улеглись, начал я понимать, что, во-первых, у нее на меня определенные виды, а во-вторых, связывает нас одна физиология, простите. И не очень мне это стало по душе. Сцены, знаете ли. А на каком, думается, базисе, находясь чуть ли не на льдине, их можно устроить? А ведь устраивала! Смешно. А не отмахнешься. В этом смысле действительно тесновато. Короче, расстались мы, к взаимному облегчению. Я, во всяком случае, точно. Но осадок остался. Ну и не решился я сразу явиться к своему милому адресату с глубокими синими глазами. Хотелось как-то очиститься, проветриться, что ли, — обновиться. Да и не были мы с ней особо друг другу обязаны, любовь у нас была чисто романтическая, должен вам сказать.

Пока борт на Большую землю в гостинице ждал, познакомился с молодым офицером, командировочным из Питера. А пока с ним в номере бутылку-другую спирта с чаем распивали, подружились. Под малосоленый-то омуль!..

Тут Юрий Семенович вкусно причмокнул и прислушался к получившемуся звуку.

— Нет, умом знаю, что вкусно, а самого вкуса уже не вызвать, стерся с катушки памяти... Полетели вместе. Ну а его друзья-знакомые в Питере встретили нас как папанинцев, и пошло-полилось все плавно дальше... Да, кипела жизнь! Ложился, а что назавтра будет, даже не задумывался!

Тут уже сын, притормозив, на мгновение обернулся:

— Так это кто, не Виктор Василич был?

— Да, он самый.

— А какого черта он там делал?

— «Какого, какого»... Военный человек. А там все же погранзона. Я, улетая вон на Литейный, 4, ходил расписываться кое в чем. А ты думал!..

— Да кто, кто это такой — Виктор Василич? — почти подпрыгивала на своем сиденье невестка.

— Знакомый, дальний какой-то мамин родственник, майор.

— Тогда он пребывал в элегантном звании старшего лейтенанта погранвойск. Цвет фуражки — зеленый.

— Подождите, так, а что с той вашей... которая писала письма? Она кто, вообще, была?

— А вот это уже табу, не пытай!

— Ну, хоть про глаза, чуть-чуть, пожалуйста!..

— В глазах ее хотелось утопиться.

— И вы только целовались с нею...

— Ну-у... да.

— Вы ее любили?

— Конечно.

— Господи, куда действительно катится мир!..

— И как стремительно, заметьте!..

— Сейчас мы все тут заплачем и для полноты картины разобьемся, — недовольно сказал сын, не отрывая взгляда от дороги. — Отец, а ты не думал, что нынешней молодежи, может быть, тоже интересно жить? У вас было свое, у них свое, другое... Темп жизни изменился.

— Думал. Только в добывании денег нет никакой романтики — вот в чем дело. Ни грана! Одно делячество. Как можно обойтись в юности без романтики? Без мечты и веры? Мы вот еще Грином зачитывались... «Мечта разыскивает путь — открыты все пути!» С детства мечтать стать миллионером?.. Простите, но это мечта на уровне пещерного сознания: нажраться больше всех мамонта да самый теплый кусок шкуры отхватить. А вы все же образованны, знаете куда больше нашего, поэтому, наверное, и тянет кого в клоаку, кого в наркоту... Потому и выкладываете каждый чих и пук на всеобщее обозрение — хоть чем-то нервы пощекотать. Нет, не поет у меня душа от нынешних дел. «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!..»

— Высоцкий, — опять вполголоса сказал сын.

— Знаю! — почти зло ответила невестка.

— А насчет темпа вот что я понял, дорогие вы мои... Жить надо, вообще, медленно, со вкусом, не надо никуда торопиться, это вот как на дороге. И темп жизни каждый задает себе сам. Не надо нестись вместе с толпой. Это опасно и неинтересно. Так вообще можно просвистеть мимо самой жизни, в несущемся стаде-то. Не совсем в тему, но как же мне нравится вот эта индийская мудрость: «Не надо ничего делать. Сядь на берегу реки, и она пронесет мимо тебя тело твоего врага». А?

— Красиво! — восхищенно прошептала невестка. — А река эта — Ганг...

— Ну, пусть будет Ганг.

Помолчали.

— Юрий Семеныч, простите, а из-за чего можно было застрелиться на полярной станции? Белое безмолвие?

— Да... Одиночество, гнет ледяной пустыни... А одиночество, помноженное на мрачную русскую тоску, — это страшная штука. У меня на зимовке две пулевые пробоины было в потолке...

— Что, тоже?! — невестка обернулась, округлила глаза.

— Да нет. Просто кто-то осатанел и расстрелял из карабина лампочку. Пять месяцев ночь... А лампочка в полутора метрах от ствола. С первого раза, наверно, промахнулся...

— Кошмар!.. А вы про радость жизни...

— Кто это прошел, тот умеет радоваться самым тонким проявлениям жизни, уж поверь!

— Такой ценой?

— А цену нужно знать, иначе счастья просто не заметишь.

— Боже, как сложно!

— Случались и сложности, да. Это жизнь.

— Но счастья своего, любви, как ваш Леша, вы в Арктике так и не встретили... Все осталось там, в тех глазах, которым вы не поверили...

— Пожалуйста, прекрати эту песню, — уже совсем строго сказал своей жене сын. — Еще неизвестно, что будет дальше.

Та, недовольная, замкнулась и вжалась в кресло.

— Сама Арктика — она и есть любовь. Но это только между нами! — Юрий Семенович попытался рассмеяться, но дальше заговорил серьезно: — Когда сидишь на острове, все думы о Большой земле, тоскуешь, любишь, рвешься туда. Выедешь, осмотришься, и через месяц тебя еще с большей силой тянет назад, на безлюдный остров во льдах. Я вот ходил-ходил в моря и не выдержал, снова туда вернулся. Две навигации в Дудинке отработал. Летом на Таймыре красота!.. Это называется заболеть Севером. Любовь сродни боли. А представьте, если вас еще накроет и сильная человеческая любовь! Какое испытание сердцу!.. Вот и говорили, что причиной была все же женщина, да... Я про Сашу.

— Он был самый близкий вам?

— Не сказал бы... Он был старше, очень силен физически, всегда спокоен. Мы его просто уважали и слушались. Но обидеть его мог любой. То есть любой слабый, понимаете? Противнику равному или более сильному он ответит, а на слабого махнет рукой. А слабый как раз и бывает подл. У горцев есть пословица: «Рана от меча заживает, а от слова — никогда». Ну а против женщин, Саша сам шутил, он не знал никаких приемов. Он вообще-то борец был, спортсмен.

— Он мне нравится, — негромко сказала невестка.

— Спасибо, милая. Когда-то мы дружили...

— Ну вот маяк...

— Да, да, это он! Узнаю места... Да тут все в коттеджах, однако... Вот здесь, слева, стояли наши палатки, антенное поле, а там ангар — наш дом...

　

Дневники (лето 1972-го)

2 июля. Сегодня к гидрографам приехали на практику трое курсантов.

Гена, с фингалом под глазом, увидел их и обрадовался: «Во, будет с кем на танцы ездить!» Он как поедет во Всеволожск или Рахью, каждый раз с отметинами возвращается. Сам он из Ломоносова и пытается здесь, на Ладоге, завоевать авторитет. Среди курсантов действительно оказался один борец вольного стиля с первым разрядом. Он широкий, сутулый и руки до колен. Саша, похоже, добряк из добряков. Лицо большое, круглое, в черной щетине. А другие двое, Юра и Леша, немножко футболисты, немножко волейболисты, но парни крепкие, им лет по двадцать, Саша постарше, ровесник Гене. Они с дороги похлебали Гениного борща и побежали на берег купаться. Ветрище дул страшный, волны с белыми гребнями стеной, а они, раздеваясь на ходу, как бросятся в них... и полчаса не вылезали, орали, подныривали под гребни, как дельфины. А Саша, по-моему, вообще непотопляемый, как тюлень, голову покажет, потом минуту не видно. В Стрельне, говорят, такой красоты нет, там вода коричневая и поверху порой плавает то, что в унитаз спускают. Они не врут, купался я в Финском заливе. Потом играли в волейбол, футбол. Классные ребята!

5 июля. Съездили! С утра потом разбирались между собой. «Какого черта вы отвалились, надо в куче держаться, спина к спине!.. А ты зачем того пацана по зубам хватил, он стоял сам по себе. Ага, стоял, а рука видал где у него была?! Рука? Я видел, как за него еще человек пять вступилось, вот что я видел, тебе это надо? Нам надо было?» И так далее. А Гена через слово хвалил Сашу: он там через бедро кого-то как шваркнул, так тот в полете еще парочку сшиб. Первый по вольной — это вам не хухры-мухры. Сидит улыбается, а щека расцарапана — девица набросилась. Я против них никаких приемов не знаю, смеется.

Тут вышел Саша Большой (начальник станции) и говорит Гене: ты туда помахаться ездишь, а парням после казармы, может, больше девчонок потискать хочется, чем по сусалу получать.

— Вы, парни, думайте сами. Залетите в милицию, что я должен буду в характеристике писать? Да они и сами отрапортуют, без меня. Прямо на имя начальника училища телегу отправят.

Саша Большой лысый, беззубый, с черной бородой, костлявый и высокий, капитан-лейтенант, но здесь они, как правило, ходят по гражданке. Он снимает комнату в деревенском доме по соседству. Примечательна у него и фамилия: Сирота.

Гена вольнонаемный; служил срочную в Лиепае мотористом на боевом катере и время то вспоминает как золотое. Он самый тут интересный. Меня все «малой» да «малой». Я не обижаюсь. Хожу к ним «домой» — в военный ангар, где они живут и спят на двухъярусных койках.

На Ладоге работает их гидрографическое судно, а береговые станции дают ему «для привязки» пеленг, когда оно запросит. Иногда «по служебным делам» оно подходит к нашему берегу. Рыбацкий причал принять его не может. Они становятся «на яшку» и спускают на воду шлюпку. И начинается гулянка. Наши ездят к ним, те — к нашим. Дня через два-три все дела заканчиваются и судно, дав длинный гудок, уходит за горизонт. Гена, тоскливо каждый раз глядя вслед уходящему судну: «Эх, жизнь корабляцкая!..»

7 июля. Я совсем подружился с Юриком. Он высокий, светловолосый и очень веселый. Зачем ему эти танцы, когда у него, оказывается, есть девушка, Валя, живет на Пискаревке? А я же, говорю, со Средней Охты, это почти рядом! Теперь мы друзья, с ним очень легко, просто, хотя он и старше меня почти на пять лет.

На этих танцах никого не видишь. Народу как селедок, свет выключен, где стал, там и топчешься весь вечер, никуда не протиснуться. главное, к какой-нибудь девушке повернуться, а то перед незнакомым парнем начнешь выделываться и получишь в пятак. Вся гулянка уже после танцев начинается, на улице. Там дерутся, тут объясняются, здесь целуются, и этих никто не беспокоит, это святое. Кого-то, вся майка в крови, под руки ведут, а там уже и милицейский свисток заливается... Хорошо, ночи белые, есть время познакомиться. А зимой, говорят, свободно, тихо. Но зимой я здесь не бывал.

7 июля. В палатки к военным приехали новые ребята, курсанты из Ленинграда, три или четыре человека. Один очень симпатичный, стройный, ну просто лапушка, надо узнать, как его зовут. Ходит с этим Валерой из Ленинграда, который приезжает к нам на лето. Светка сох­нет по нему второй год. А что в нем такого, не понимаю, строит тут из себя...

10 июля. Третий день дождь. Тоска! На озеро не выйти, хотя и тепло. Вчера от скуки пошел к этой дуре Светке, соседке. А у нее еще и Машка. Сидят зачем-то в купальниках, накрасившись как куклы, и пьют бормотуху. У Светки живот... как у слона. Только гладкий. Я вошел, она сразу пластинку завела:

Льет ли теплый дождь, падает ли снег,

Я в подъезде возле дома твоего стою!

Жду, что ты пройдешь, а быть может, нет,

О-о-о...

Она, что ли, стояла и промокла до трусов? Я же не стоял, вошел сразу. И какой тут, в деревне, подъезд?

Нализались как дураки, потом целовались по очереди. Сегодня тошно. Юрику ни за что не скажу. Светка все хотела, чтобы я за живот ее обнимал. «Валера, милый, обними покрепче, я твоя!» А как я ее обниму, если рук не хватает? Вдвоем с Машкой?

12 июля. Ведем переговоры с пионерским лагерем «Маяк» о футбольном матче!

Нас, «деревенских», — дачников — набирается семь человек. А больше и не надо. Что нам эта мелюзга! У них настоящее футбольное поле, ворота с сетками. Из курсантов в нашей команде Юра и Леша Лебедев. У Лехи потрясающий удар с правой ноги!

13 июля. Юра показал фотографию своей Вали. Признаться, такое увидеть я не ожидал. Фото огромное, с журнальную обложку. Два кадра наложены друг на друга. На первом в дымке Смольный собор со всеми куполами и крестами. На его фоне девушка в коротком осеннем пальто с широким поясом и металлической пряжкой сидит на парковой скамейке. Сидит вольно, откинувшись на спинку, и в то же время собранно: руки засунуты глубоко в карманы, лицо склонено, взгляд в землю перед собой. Но ни земли, ни краев скамейки не видно, фигура занимает всю площадь. Аккуратный носик, губы ровные, плотно сжаты, на голове легкий, в крупные полосы платок, волосы на пробор, наполовину закрывают щеки. Нога на ногу, красивые худые коленки; в разрезе пальто, уже откровенно высоко, виден краешек цветного платья.

— Кто ее так снял?

— Знакомый, они жили по соседству.

— Знакомый? — В голове был какой-то сумбур, и из этого сумбура вырвалось для самого меня неожиданное: — А сколько ему лет? Он кто, в журнале работает?

— Да нигде он не работает. Хотя я не знаю. Такой седенький дедок, старый питерский фотограф. Не волнуйся, там все чисто! А ты настоящий друг! — Юра обнял меня, засмеялся.

Я тоже попытался...

— У фото есть название. Угадаешь?

— Ну... «Осень»? — Скамья, на которой сидит девушка, в голом, сквозящем парке.

Юра взял фотографию, посмотрел:

— Слушай, а близко... Только не «Осень» — «Молитва».

— Тю, — вырвалось у меня. А вообще-то да, молитва: взгляд в себя, глаза в землю, руки прижаты к телу, волосы подобраны под платок, кресты под небом — здорово!

— А еще есть?

— Есть, но там, у нее дома. Я не вожу, видишь, формат какой, куда я их дену...