Корабельные дневники. Путевые заметки

Голубые дороги

«Голубые дороги», такой был послевоенный кинофильм. Он о военных моряках. Фильмы были в основном черно-белые, а этот цветной. Могу представить, как тогда загорелось мое сердце, если все детство мечтал быть моряком. Играли в капитанов, карабкались на высоченные деревья, вглядывались в синие под голубым небом дали безбрежных лесов. А как гудели от ветра прямые стволы золотых сосен в вятских борах! Прямо гигантский орган. Сосны так и назывались — корабельные. Помню и отроческие стихи: «Сосна — корабельная мачта с натянутым парусом неба, вросшая в твердую землю, как в палубу корабля.

Море постоянно жило во мне томительной тягой к себе. Но в армию меня призвали не во флот, а в ракетные войска, и море впервые увидел только после второго курса пединститута. Увидел из окна поезда, в котором мы, вожатые, везли пионеров в евпаторийский лагерь «Чайка». Море показалось мне похожим на безбрежный синий лес детства и юности. А уж когда оно стало плескаться у ног и когда заплыл в его объятия, покорен был им окончательно.

И вот эти два Божиих чуда — лес и море — друзья мои. В лесу не боюсь заблудиться, в море не боюсь утонуть. Когда долго без них, то очень тоскую. Всегда бы, как на Святой горе Афон, стоять среди леса и видеть море.

А вот сижу в доме, стоящем на асфальте, и утешаюсь чтением найденного в бумагах блокнота. Лет пятнадцать назад брал его в первое морское плавание. Открывалась паломническая линия «Святой апостол Андрей Первозванный», и меня пригласили. Тогда я преподавал в Духовной академии, и — вот совпадение — в день, когда я узнал о приглашении, мне подарили блокнот. А день был — день святого равноапостольного великого князя Владимира. Подарил блокнот студент Димитрий. Я только что встретил его в Манеже, на открытии выставки о династии Романовых, и сказал, что снова получилось совпадение: его подарок терялся и нашелся именно сегодня. Это важно было сказать: на обложке блокнота фотография нашего святого страстотерпца Николая, вершины романовской династии...

— Значит, пригодился мой блокнот? — спросил отец игумен.

— Еще бы. Я его тогда весь исписал.

— Интересно бы почитать.

— Это невозможно, — искренне отвечал я, — секретов нет никаких, но разобрать мой почерк уже и сам почти не в состоянии.

Игумен посоветовал:

— А вы выберите время и переведите его через компьютер. Есть же у вас компьютер?

Я тяжко вздохнул:

— Так куда денешься.

— Вот и отлично. Я вас благословляю.

Радостно было получить благословение от своего бывшего студента.

И вот сижу и одним, изредка двумя пальцами перетюкиваю свои тогдашние записи. Как записалось, так и перелагаю. Только расставляю для удобства чтения заголовки частей.

Отплытие

Сей ценный дар получен от студента Моисеева на день святого Владимира, и в этот же день узнал, что приглашен на корабль, и сразу решил, что возьму блокнот с собой. Дай Бог. Дай Бог, чтобы книжка эта мала оказалась для записей.

Все еще не верится, хотя позвонили и назвали день, час и место отъ­езда. Читал сейчас акафист святому апостолу Андрею. Теплоход «Витязь» был научным судном, а сейчас открывает паломническую линию: Россия — Святая земля. Первый рейс.

Новороссийск. С вокзала на морвокзал. Долгие часы тянутся, жарко. Наконец-то молебен на причале. Речи. С вещами по трапу. Качается. Получил ключи от каюты в носу корабля. Долгое отчаливание. Не естся, не пьется, не спится. Но дремал. Шумит вода, и шумят моторы.

Оказалось, долго дремал. Под утро вышел на палубу. Никого. Идем в морском пространстве. Берегов не видно. Это, конечно, чудо — везде вода. Мы же из воды, Господь же вначале сотворил море. Ученые, бежа вдогонку за Создателем, вычислили, что состав плазмы крови равен составу морской воды.

Все мысли о Святой земле. Здесь и церковь корабельная, иконы. Ощущаю корабль как частичку Святой земли. Не могу даже ходить по нему обутым.

Сижу на самом носу судна. И слева, и справа подступающие высокие воды. Мы будто выкарабкиваемся в гору. Отломил от хлеба кусок, солью посыпал, питаюсь. Вчера не было сил пойти на ужин. Никого на палубе.

Читал «Отче наш», и показалось, что читаю его один на всем белом свете. И не смею думать, что Господь меня слышит. А если не слышит, мы погибли.

Вернулся в каюту. Отдраил иллюминатор. Стало свежее, и слышнее стал шум раздвигаемой кораблем воды.

Вчера в Новороссийске, в церкви, служили напутственный молебен. Чайка села на крест. У нас бы в Москве голубь был. Отходили от причала, стоял у борта. Билась меж кораблем и причалом измученная винтами вода, белесая, кипящая. Отходили долго, ложились на курс. Выбились из графика.

В первый день плавания измучился, от жары перестал соображать, есть ничего не хочется.

Корабль освящен

Был чин освящения корабля. Нес за батюшкой чашу освященной воды, которой батюшка окроплял стены кают, шлюпки, капитанскую рубку, машинное отделение, камбуз. Сто раз пели: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруяй и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».

Вечером фильм, не помню какой, не смотрел. В каюте хорошо. И хотя перед дорогой было все бегом-бегом, набрал с собой образочков, иконочек, наладил в левом, по ходу, углу, то есть в восточном, иконостасик. (Вот русский язык, сплошные запятые.) Открыл шкаф, в нем вдруг церковный календарь. Вот спасибо. Год прошлый, но изображения Троицы, Божией Матери, святых вечные.

На корме поставили бассейн. Похож на баптистерий — круглый, небольшой. Залез, пока детей нет, побулькался. Дети здесь все те же дети. Хотя они тут дети всяких начальников.

Смотришь вдаль, смотреть больно, режет глаза. Может, от соли. Слава Богу, море спокойное.

Да, вчера же было затмение. Я о нем забыл прочно, хотя в городе говорили, что будет. Здесь оно было почти полное. Я сидел, весь мокрый от жары, в каюте. Темнеет вдруг резко. Ночь, что ли? А может, тучи? Как хорошо! Хорошо бы дождь, прохладу. Нет, затмение. Конечно, это апокалипсис: среди дня нет солнца, духота. Люди сбились в кучки. У кого-то цветные стекла. Посмотрел и я сквозь стеколышко. Лучше б не смотрел: черный диск солнца. Вот оно так же чернело при Распятии. Солнце померкло, и завеса церковная разодралась. Страшно. Было вразумление.

Но вот осветилась полоска сбоку, стала расширяться. Побольше, побольше. Будем жить.

Пишу, очки не держатся на мокрой переносице, потею. Пишу без них и не вижу, что пишу.

Море и море. И вокруг, и справа, и слева, и сзади. Ночью, по звездам, обращался к Полярной звезде, очень невысокой здесь, и все думал о родных и близких. За них молюсь. Дай Бог причаститься на корабле. Литургия будет в субботу, сейчас молебен. Батюшек очень много. Главный громогласный благочинный Новороссийска. Много начальников из казаков и начальников московских. И много журналистов. Эта порода бесцеремонна везде. На палубе ржут они, в бассейне визжат они, а в основном обитают в буфете. Здесь у меня главное счастье — мое убежище. Тут важно вовремя убежать, укрыться в каюте. А то только остановись с одним, подходит другой, третий, и уже никуда не денешься, час жизни убит пустотой.

Да какой час — полдня. Ведь надо же потом еще очнуться от разговоров.

А все думается почему-то о русских беженцах, о Шмелеве, как они уходили на судах, сутками болтались до Стамбула и уже знали почти наверняка, что дальше будут жить без России. А Россия без них. За что нас Бог наказал? За дело.

Босфор закрыт

Вот и новость — Босфор закрыт. Мало молимся. Но как без искушений? Вскоре — все одно к одному — сломались, стоп, машина. Остановились часов на пять, что-то ремонтировали. Стоять плохо — жарища переходит в духотищу, покачивает, подташнивает.

Нет, Босфор закрыт не совсем, только проход ограничен, прокладывают какой-то кабель. Может, пропустят. Какой с нас барыш, мы не торгаши, ничего не купим, не продадим, и не военные, пригрозить не можем. Говорят, пропустят в последнюю очередь.

Да, как начали терять время при отплытии — вместо восьми вечера отчалили в полночь, — так и тянется. Должны были Босфор проходить в семь утра, потом сказали: в шестнадцать, сейчас сообщают: в восемнадцать. Опасность от опоздания в Хайфу угрожает тем, что можем не попасть в Иерусалим, вот оно. Заказанные автобусы могут уйти или взвинтить плату за ожидание. Но уж как Бог даст.

Ручка отказывает от жары? Скорее оттого, что записывать нечего: вода кругом, шум воды, купание в воде, обливание водой — значит, и вода (иносказательно) течет в блокнот.

Шум тревожимой воды стал так привычен, что даже в полусне, ворочаясь среди мокрых скомканных простыней, ловишь его слухом. Он уже начинает даже успокаивать — движемся.

Как же много дряни в воде: пластик, клочья чего-то, банки, бутылки, торговые лотки. А сколько утонуло. Дно апостольского моря устилается отходами цивилизации. За нее погибали?

Когда стояли, стали обрастать выбрасываемым мусором. За это целый день не видели дельфинов.

На окне лежала сумка с едой, взятой еще из Москвы и Новороссийска. От жары уцелели только печенье и сушки, остальное пошло на корм рыбам. Но это все-таки не мусор. Съедят за милую душу.

Еще видел маленькую зеленую птичку. Очень бойкая, бегает по палубе, забежит в тень, отдохнет и опять бегает, ищет еду.

Ну вот и изжога. Ну вот и живот. Всё по грехам.

Второй день к вечеру. Да, давно хотел записать фразу: главное счастье — это причастие, а просто счастье — не видеть московского телевидения. Забыл, а изжога напомнила.

Переползаю с койки на диван, покрытый синтетическим ковром. Не содрать: прибитый. Синтетика — это символ демократии, она искусственна и удушающа.

Между Азией и Европой

Земля! Подняли турецкий флаг. Зачем? Оказывается, так полагается — турецкие воды. Дельфинов в турецких водах что-то не видно.

Пробуждение от дневного сна как всплывание из теплой мутной воды: хватаешь воздух, а сам еще в мареве влажного тумана. Потом только соображаешь, что видел сон и сон еще не отпускает. Видел кресты на могилах. Ведь я собирался ехать на родину, устанавливать кресты дедушкам и бабушкам, а тут как с неба позвонили — Святая земля. Во сне я спрашивал женщину, через которую заказывал кресты: хватило ли денег, что я посылал? Она выговаривает: «Это у вас в Москве за все дерут, в Вятке все даром. А у деда твоего (ощущение, что по маме) уже мраморный памятник».

Ужин. Изжога вроде соскочила. Не жарко, берег в дымке. Именно в дымке, а не в тумане. Огромные танкеры слева и справа. Ползут будто черепахи. Вспомнил стих чей-то: «Я готов был кричать: “Любовь!” — как кричат моряки: “Земля!”» Но эта земля теперь не святая. А была! Была, и рядом с нею, готовые взять ее обратно, стояли флот Ушакова и войска Суворова. Тогдашние либералы сделали все, чтобы не допустить возвращения Стамбулу имени равноапостольного Константина. Детству моему и юности досталась великая песня «Летят перелетные птицы». «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна», — искренне пели мы. Но берега-то эти были православными до 1453 года. Не глупее нас были Леон­тьев, Достоевский, Тютчев, Горчаков, считавшие, что русский флаг над Босфором и Дарданеллами спасет и Азию, и Европу.

Высится над границей меж материками, частями света, церковь Софии, но без креста, взятая под стражу четырьмя минаретами, как азиатскими штыками. Музей?

Паки и паки слава Богу за местечко на корабле, за каюту. Мала, да отдельна. Как представлю русских паломников, неделями живущих на палубе корабля, в лапоточках, с сухариками в мешке, с молитвою на устах, — вот им было каково? Маялись, сердечные. Не то что мы, баре: с баром, с бассейном, с душами.

Так хорошо, так отрадно читать Евангелие под шум разрезаемых волн, обратясь к иконостасику, к востоку, и ощущая справа Святую землю. «От словес своих оправдишися и от словес своих осудишися» (От Матфея, гл. 12).

Господи, помоги побывать в Святой земле и вернуться к родным. Так тоскую о них. Самая, видимо, чистая и возвышенная разлука, когда кто-то из семьи в море.

Ох, недаром бьются девичьи и женские сердца при виде морской формы. Тоска о любимых, которые сейчас среди водной стихии, непрерывна.

Ух, с какой скоростью надвинулся берег! Пишу, стоя у иллюминатора. Берег, зелень и камни, селения, минареты, ржавый корабль, огромный, еле живой, без флага, проходит почти впритирку.

Босфор. Слева Азия, справа Европа. Разнокалиберные корабли снуют, суются поперек пути, турки нам машут, мы машем туркам. Ну, народ, прямо под нос лезут.

Ух, сколько минаретов! Спереди надвигается техническое чудо — мост Азия — Европа. Движение машин туда и сюда сумасшедшее. Приближаемся, вот мост близко, укрупняется, все ближе, уже стремительно проносится над нами. Запрокидываем головы, уже он как самолет пролетает.

Все, отдаляемся.

Ждем храм Софии. На берегах живого места нет, все сплошь застроено. Святая София. Штыки-минареты на страже. Крестимся. Вспоминаем предание о православной литургии в храме. Священник выходил из алтаря со Святыми Дарами для причастия, и вдруг в храм ворвалась турецкая конница. И батюшка ушел в стену. И он вернется и закончит литургию, когда над Софией вновь будет православный крест.

Древние стены Византии. Сюда с севера, из Киева, по воде и суше явилась равноапостольная Ольга, ее мы считаем первой русской паломницей, отсюда на юг, в Иерусалим, отправилась равноапостольная Елена. Тут были послы святого князя Владимира, эти берега вдоль и поперек исходили русские паломники, их видели тоскующие взгляды русских эмигрантов. А потом долго нас здесь не было, и вот — возвращаемся.

Но как? Челночниками? За дешевым барахлом?

Падает ночь, на юге это быстро, много возникает разноцветных, разной яркости огней. Многие огни движутся, это суда.

Уже и звезды. Милый север!

Мраморное море. Ветер. Качает. Дверка в каюте ходит. Да нет, вроде успокоилась. На палубу!

О, да мы же стоим. Сколько же кораблей на рейде! Сотни и сотни! Мы еще быстро проскочили. Хотя ждали долго. Терзали нас турки-таможенники и турки-пограничники.

Зашумела машина, зашумела вода, поехали. Сколько же звезд, сколько же самолетов и вертолетов! Кажется, что и звезды летают. Большая Медведица все ниже. Или так кажется от разлуки. А давно ли уехал? А тоскую. «Ох, побывать бы мне бы дома, поглядеть бы на котят. Уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят». А ведь долго ли они слепые? Недели две, не больше, а уже тоскливо без дома, вот русское чувство.

Европейский берег весь в огнях, рассиялся, азиатский притух, огоньки редко.

Впереди Дарданеллы, Эгейское море, дальше просторы Средиземного. Мы сейчас как в молитве — «сущие в море далече». Вспомнишь греков. У нас люди делятся только на живых и мертвых, а у греков еще и на третьих — на тех, кто в море. Отсюда и общемировая застольная здравица: «За тех, кто в море».

У моря свои молитвы, слышу их голос в шуме воды. Укоряет нас пролив: что ж это я не русский, брать, брать было нужно Босфор и Дарданеллы и все побережье, и не хуже бы жили турки, чем сейчас живут.

Все время какие-то желтолицые строгие чиновники, кто в форме, кто в костюме, а кто и в чалме, поднимаются по трапу, их уводят внутрь, там они ставят какие-то штампы на какие-то документы. Уходят порозовевшие, довольные, с подарками. Ну, Турция!

Опять идем по проливу между частоколами минаретов.

Совсем ночью, в первом часу, стоял на носу в темноте. Прямо по курсу крест-накрест, напомнив крест на андреевском флаге, упали две кометы.

Господи, помоги свершить паломничество. И жара, и остальное преодолимо, преодолеваешь неприятности воспоминаниями о паломниках матушки России. И я, грешный, в жару в сорок пять градусов в тени хаживал. Но моложе был.

Третий день

Священномученика Вениамина, митрополита Петроградского. Третий день море. За ночь прошлепали Мраморное, вдвинулись в Дарданеллы. Наш красавец «Витязь» наяривает, надрывается, но чувствуется — недолго он протянет. Опаздываем все равно.

Встал рано после плохого сна. И неудивительно: уговорили вчера создатели фильма посмотреть их продукцию. И драки, и голые натуры — зачем? Но они так видят. Но мне-то зачем так видеть? Выступает режиссер: «Скромность — прямой путь к неизвестности. Шутка». Цитирует учителя.

Темно и туманно, тучи синие, размазанные по серому. В море людно, не как в нашем Черном, шли по нему полтора суток одни-одинешеньки. Здесь тащатся танкеры, сухогрузы, туристские высоченные белые лайнеры, для которых мы мелюзга под ногами. Такое от них ощущение, что завернуты в прокуренное облако. Справа и сзади еще огни, но уже отстают.

Разговоры вечером вчера о казачестве. Дай Бог им здоровья, но уж очень шумны. В Москве вижу много ряженных под казаков. Как-то легко они рассовывают штатским воинские звания. Знакомый скульптор, в армии не служивший, уже генерал казачьих войск, сфотографирован рядом с конем. Но история казаков так богата, героична, поэтична и трагична, что понять их новый выход на первые роли можно. Есть ряженые, соглашаются они, но есть настоящие. На корабле настоящие. Их возмущает ущемленность нынешним положением. Им, настоящим, обидно, что показывают по ТВ России казаков, которые кричат: «Любо, любо!» — пьяному животному, занявшему Кремль. Да и не такие в нем в общем-то бывали.

Для казаков же мы, наверное, так и будем москалями — мужиками ленивыми.

Этот забортный ритмичный шум, конечно, долго еще будет в памяти слуха.

Завтра начало Успенского поста. Дай мне Бог не вляпываться в разговоры умничающих специалистов по любому вопросу.

Рассвело. Опять берега. По радио (а его не велено выключать): «Расход воды превысил норму в шесть раз». Ясно, что это господа журналисты полощутся под душем после бассейна с морской водой.

Отмелькали справа дома, поселения, причалы, маяки, вышки. Слева, в тумане, проходим холмы Азии. «Лишь Эгейское море шумит».

На море сильнее молишься. «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался». Моряки молитвеннее солдат.

Да они же еще и революционнее. Моряки, думаю, захотели революцию как месть аристократии и интеллигенции за предательство в русско-японскую войну. Точно так.

Могущество России — ее морские границы, самые протяженные в мире. Держались флотом. Вся тогдашняя интеллигенция радовалась поражениям русских войск на Дальнем востоке от японцев. Гибли люди, а поганые журналисты измывались над героями, студенты слали телеграммы императору Японии, поздравляли. Как было морякам не возненавидеть (после «Варяга» тем более) тогдашнюю интеллигенцию!

С русско-японской войны все покатилось под гору. Мир увидел: маленькая Япония побила гиганта — и кинулся сговариваться против русского царя.

Ненависть к нам не пройдет, ибо в мире запущена программа самоуничтожения. Народы, по грехам своим, интуитивно чувствуют, что не имеют права осквернять своим присутствием Божий мир. И что? И принялись убивать душу мира — Россию.

Телесная радость — окатывание морской водой из брандспойта. Какие там массажи — струей с ног сшибает, так освежает, что и сердце радо, и голова ясная. Деточки играют на корме в игру «Разгон демонстрации». Быстро взрослеют.

Уже безбрежно. Опаздываем на целый день. Дельфины. Много, но вдалеке.

По радио «Вальс цветов». Трудно читать Псалтырь и Покаянный канон под музыку. Да, каюта не келья. Но раз не велено выключать радио, значит, тем более надо читать: музыка перестанет или сменится, а молитвы останутся.

«Близ Господь сокрушенных сердцем и смиренные духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит их Господь...

Смерть грешников люта, и ненавидящие праведного прегрешат...» Так бы сидел и выписывал и своего бы не добавлял. «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся мыслящие мне злая».

Читал и не заметил, как музыку радио вытеснила музыка волн.

Первая медленная волна: «Яко посуху пешешествовал Израиль, по бездне стопами гонителя фараона видя потопляема...» Вторая волна: «Богу победную песнь поим вопияше: “Помилуй мя, Боже, помилуй мя”». И третья: «Поми-илуй мя-а-а».

Впервые даже не за месяцы — за годы у меня так много времени. Радуйся такой отраде и молись. Поневоле молись. Поневоле — это не что-либо, а принуждение к молитве. В обычной жизни всегда что-нибудь мешает, отвлекает (силен бес), себя оправдываешь, а здесь что тебе мешает? Вода, огромность мира, одиночество в маленькой каюте, иконочки в углу, Евангелие, Молитвослов, Псалтырь, слава Тебе, Господи.

Вечером служба. Изнесение Честных Древ Животворящего Креста Господня. Все слова с большой буквы. Семи мучеников Маккавеев. Исповедь. Утром, даст Бог, литургия, причастие.

Канон ангелу-хранителю: «Не остави в путь шествующую душу мою окаянную».

Вообще, все Евангелие — это движение, энергия движения, мысли, которая тоже движение и подвигает к движению.

Акафист Иисусу Сладчайшему: «Иисусе, милосте безконечная. Иисусе, красото пресветлая... Иисусе, помилуй мя, грешного... освети мя, темнаго, очити мя, скверного... Иисусе, ума моего просветитель, тела моего здравие, сердца моего веселие, Иисусе, свете мой, просвети мя... Иисусе, надеждо в смерти моей, Иисусе, животе по смерти моей, Иисусе, утешение мое на суде Твоем».

Вот так. А мы, пишущая братия, многоглаголивая, «яко рыбы безгласные», не можем, «недоумеем» сказать, к а к Господь в мире пребывает. Только и остается дивиться Божиим таинствам и вопить: «Иисусе, не осуди нас по делам нашим, Иисусе, надежда ненадежных, Судия живых и мертвых, даждь нам память смертную, помилуй нас!»

И уже как приснился Босфор, берега, мосты, мечети, — все море и море. Цвет его высветляется, синеет. Отсвечивает даже лазурью.

Цвет синевы глубокий, как будто твердый камень изумруд, просвеченный изнутри. Кажется, что, соскочив с корабля на волны, не утонешь, но разобьешься о твердь.

А ведь именно тут шли суда, на которых молились апостолы.

Много в Евангелии о молитвах в море. «Седящи при море, ходящее по водам, аки посуху, влезши в корабль, спавши на возглавии корабля», «Учитель, погибаем. И, восстав, запрети волнам и ветру», «Воду прошед, яко сушу»... Это только по памяти.

Когда из шланга обливают желающих, среди брызг возникает радуга.

Прошел гигант круизник. С бассейнами, кортами, кинозалами и танцзалами, ресторанами, казино и прочим развратом. Сколько же греха влачится над водами! Прямо «Титаник». Видно, недогружен, ватерлиния торчит. Нет, на нашем стареньком «Витязе» надежнее. Он для молитвы, а для меня уже как частичка Святой земли. Хожу по нему босиком.

Море в море

Меня еще в школе занимало то, что как это так: у океана есть еще и свои моря. Саргассово, например, у Атлантического, Баренцево у Ледовитого. Так это у океанов. А Средиземное море это море, и у него тоже есть свои моря: Эгейское, Адриатическое, Тирренское. То есть если мы вошли в Эгейское, то вошли ли мы в Средиземное?

И где границы меж морями?

Ах ты, ах ты! Как заиграли дельфины! Три красавца неслись перед носом и что только не выделывали! Синхронно, согласно плясали на хвостах, прыгали по дуге, веером разбегались, вновь сбегались, шли параллельно троечкой, будто запряглись и везли нас. Уверен, что они понимали, что мы любуемся, даже хлопаем. Дети восторженно кричали. Одна девочка кинула яблоко, а дельфины, видимо, решили, что это камень (значит, пуганые), и унырнули. «И вновь унылым стало море».

Потом, еще выходил, видел ската, маленькая акула носилась, но дельфинов не было.

Но главное-то — идем меж Сциллой и Харибдой. Сильна доселе античность в виде двух островов. Одиссей плыл. Да, и веришь, плыл. К мачте привязывали, уши воском залепляли. А, это уже от сирен спасались. Тут все и было. Цель у них все-таки барахольная — золотое руно. И из-за этого Пенелопу бросать? Не она же посылала, поехал для читателей.

Литература перевирает жизнь, делает ее вроде бы интереснее, но в итоге отвращает от нее. Не Герасим же утопил Муму, а Тургенев.

Куда денешься, не хватило предкам Священного писания, житийной литературы, сказок, пословиц — правил жизни, подползло желание не только вразумления, но и развлечения.

Без христианской основы литература становится обслугой материального интереса. Учить захотелось.

Будто специально к этим рассуждениям подарили книгу о патриархе Пимене. Какая тяжесть каких времен ему выпала! В книге напечатано письмо к нему от Солженицына. Помню, об этом письме щебетали все зарубежные голоса, ходило оно по рукам. И читали, дураки, и поддерживали Солженицына. А письмо хамское, приторное, высокомерное, поучающее. Патриарх не ответил писателю, и правильно. Письмо было провокацией. А главная гадость в том, что оно еще ранее было переправлено на Запад и уже читалось по всем «голосам».

Как пишут и говорят в таких случаях, «чтобы не быть голословным», цитирую:

«В эти дни, коленно опускаясь перед Крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства, и христианский облик?»

И что сказать? И с чего взял, что русский народ «почти утерял» христианский облик? Это он так сам хотел. Он вообще очень хотел гибели СССР (не такой, какая произошла, а физической гибели), науськивал на нас Китай. В письме Солженицын называет «честнейшими» Якунина и Эшлимана, говорит об их «жертвенном примере». Они якобы «обильно» доказали, что Русская Церковь доведена «до самоистребления». «Русская» пишет с маленькой буквы.

Кого защищал? Якунина? И как надменно поучает Святейшего. Как это «коленно опускаясь»? Может быть, «головно»?

Но, как всегда говорила мама, слыша упреки кому-то: «Дай Бог им здоровья, а нам терпения». А терпение и есть составная часть христианина. И уж в ком в ком, а в русских оно в составе крови.

А самое замечательное — сегодня богослужение Первого Спаса. Корабельный храм был полон. Батюшки почти все краснодарские, казацкие. Вели службу зело борзо. Но молитвенный настрой был несомненный. Хор матушек согласный и звонкий. Одна певчая махала веером. От его дуновения колебались костерки свечек.

Мне, грешному, выпало нести Крест. Из церкви по палубе вдоль кораб­ля. По одному борту, по другому. Потом елеопомазание, исповедь.

С облегченной душой пошел на корму, под массаж из брандспойта. Вернулись и скакали у бортов по такому случаю дельфины. У меня ощущение, что один из них приметил именно меня. Ощущение проверил: ушел на другой борт, он снизу выныривает. Опять вернулся, он уже тут.

Сциллы и Харибды не видно, сирен не слыхать. Вместо них по радио сладкоголосая певица по корабельному радио. Она с нами. Как и певец, ее сменивший. И очень это любезно для слуха, но все время перебивки позывными корабля и фразы вроде: «Помощнику капитана позвонить в машинное отделение, начальнику рации срочно прибыть в капитанскую рубку...»

Сейчас по радио ответы отца Авеля на вопросы. «Есть ли счастливые многодетные семьи?» — «Только они и счастливы...»

— «Врачу срочно явиться в лазарет». — «Как подготовиться к исповеди?» — «Боцману проверить готовность швартовки». — «Как избавиться от празднословия?»

Лишнего не болтать, мысленно отвечаю я. Помню такие плакатики времен детства: «Осторожно, враг подслушивает», «Не болтай!». А ведь и в самом деле враг подслушивает. Враг нашего спасения. Вспомним и народную мудрость: «Украшение человека — молчание».

Идем без флагов

В Эгейском море не скучно, прямо проходной двор. На корабле событие — вывесили карту Средиземноморья. На ней отмечается наше передвижение. Флажок — наш корабль — все время перетыкается.

Уже греческие территории. Турецкий флаг спущен. Идем без флагов. Так хорошо быть в море, так благодатно, что известие об опаздывании на сутки не волнует. Одно бы только, чтоб не сократили программу в Палестине, чтоб не отменили заход на Святой Афон. А так все бы шли и шли по библейским водам, да молились бы, да подвигались бы к Святой земле.

Женщины по случаю жары вынуждены отказаться от косметики и все похорошели. Дети желтеют и краснеют. Только их и слышно. Но это так замечательно. Как они могут кому-то мешать? Я при телевизоре ничего не могу — ни работать, ни даже читать, — а при возгласах детей все получается.

Думаю, случись что с нами, выживем. Плотик сделаем, погребем по звездам. Но, размыслив здраво, думаю: да какие из нас пловцы-гребцы? А приютит чужая земля? Стар я для чужбины, куда я без родины, без Вятки? Какой там плотик, чего зря болтать.

Идем строго на юг. Вечером увидел тонюсенький, ниточный изгиб молоденького месяца. Прямо по взгляду.

«Витязь» наш и днем прекрасен, и ночью. Огни прожекторов далеко светят на снежную пену, белизна бортов отражается в убегающей воде. Только оскорбителен для взгляда красный окурок, летящий с палубы в лицо волне.

Четвертый день моря

Не все еще волны и воды прошли надо мной. Тут же, написав, окорачиваю себя: ишь какой самонадеянный: не все-то не все, да, может, им пора уже и над другими проходить.

Счастье причащения в первый день Успенского поста. Да, редко слышат нынешние морские площади запахи ладанного кадильного дыма. Из церкви его утягивало сквозняком в иллюминаторы. Какое же счастье — слезы, в молитве они просятся, просится даже «слезной капли часть некая», даже когда они хотя бы еле-еле подступают, сразу молитва крепнет. Это плачут «умные очи сердца».

Одной женщине стало плохо. От жары, а может, от другого. Как раз выносили Евангелие, она вскрикнула, вышла в коридор и там упала.

Еще же и мед освящали, дали попробовать.

Во время службы ощутимо качало. Чтоб не укачало, надо смотреть на неподвижные предметы. А где они тут, неподвижные? Линия горизонта? К ней то верхняя линия иллюминатора склонялась, то нижняя возносилась, так что линия горизонта сама качалась.

Но, может быть, меняли галс, сейчас потише. Но качает. Спасибо красавице дочке — дала в дорогу какую-то коробочку с какими-то таблетками и своим милым почерком написала, как пользоваться. «Это я в горы ездила во Франции». Вообще, лекарств у меня в этот раз преобильно, собирали как в заграницу. А я живу в своем маленьком домике, слава Богу, здоров, молитвы хранят. Уже и подсвечник сделал из перевернутой пепельницы. Зажигаю свечку.

Сколько же у людей фото- и киноаппаратуры! И всяких наушников. И всяких непонятных мне коробочек, подвешенных на ремнях. Вчера один пришел и долго пытал своими песнями. Ну да, хорошие, но среди ночи, но перед литургией. Но и не выпроводишь. Песня нынче слушается так: тебе дают две кнопочки на ниточках, ты этими кнопочками затыкаешь уши, он нажимает кнопочку на своей коробочке и весь твой череп (краниум) начинает вибрировать и терзать твой церебрум, то есть мозги. В какой уголок они от страха забиваются, непонятно. Засыпается после такого прослушивания далеко не сразу. Спасает море, его колыбельный шум. Звуки вечности.

Вообще, если бы не перебивки объявлениями, то по радио идет прекрасная программа: проповеди, классика, романсы, русские песни.

Но опять повторю: сколько же постоянно снимают, щелкают, крутят, прокручивают. Может, от лени, может, не надеются на память. Но, слава Богу, в корабельный храм журналист