Красная машина

Улица антикварных лавок

Не помню, как я набрел на эту улицу. Осваивал, скорее всего, пространство вокруг отеля.

Но первая же витрина стала для меня окном в полузабытый, почти сказочный мир.

Чего только не лежало, не стояло, не висело по бокам на темно-красном бархате: иконы, шашки, кин­жалы... Колокольцы разного рода и медальоны на золотых и сереб­ряных цепочках. Причудливые курительные трубки. Табакерки и пуд­реницы.

В левом углу возвышался сверкающий начищенными боками старинный самовар. В правом — большая палехская шкатулка с традиционной русской тройкой на крышке и разудалыми молодцами в санях.

Сразу же возникло желание открыть рядом дверь, войти...

С каким любовным интересом, с каким упорством я собирал старинные вещи в Сибири и на Кубани!.. Есть у меня и несколько почтенных самоваров от промышленников Баташева и Копырзина. Есть поддужные колокольцы — «Купи, денег не жалей, со мной ездить веселей», эх!..

Есть... да какой казак — не хвастун!

О том, как все это, с каким трудом добывал, еще десяток лет назад написал рассказ «Колесом дорога», и так вышло, что первым его прочитал писатель Юрий Казаков. Непревзойденный мастер прозы и признанный знаток русской старины.

И тут уж как действительно не похвастать? После недолгого спора с ним о верном написании одного словца я с удовольствием поднял, сдаваясь на милость победителя, обе руки. А он, не менее довольный победой, чем я своим поражением, слегка заикаясь, еще с текстом в пятернях, предложил:

— Не м-мог бы ты мне его п-п-посвятить?.. Это свое «Колесо...»?

Но что стоило все описанное в рассказе мое коллекционное богатство по сравнению с этим?

Мюнхенским.

Какие жалкие были крохи от этого! Какие нищенские!

Ведь я и правда все чуть не жалобно выпрашивал. Только после того, как мой рассказ уже вышел и книжечку «Колесом дорога» я подарил в станице Володе, заведовавшему тогда местным «Вторчерметом», стал платить совсем небольшие деньги. Ну, не мог же Володя драть три шкуры с писателя-станичника, с которым были и общие знакомые, и друзья. Ну, чуть ли не родня.

И он доставал амбарную книгу с записями, сколько кому за принесенное ему «вторсырье» заплатил. И брал с меня ровно столько же. Лишь бы себе не в убыток.

— Во! — говорил всякий раз. — Ты можешь, Гарык, себе прыдставить?.. Через трытцыть лет прыдеть сюда мальчишонок, что учера прынес бабкин самовар. Ут этот, что ты у меня узял. И спросить: а нету у вас старова самовара? Никто из дураков на утиль не сдал?.. Што ш мы за люди такие, Гарык? От интерэсно!

Еще бы нет!

Выкупил у него как-то довольно большой церковный колокол. Высотой с полметра, весом — на горбу в рюкзаке еле до дома дотащил.

Правда, с трещиной колокол. Как сбрасывали, видать, с колокольни. С тех пор.

Каких трудов стоило довезти его до Москвы!

А затащить на самый верх книжной «стенки», чтобы гармонировал с колокольцами, стоявшими ниже. На полке рядом с другими добытыми в разных краях дорогими душе старыми вещицами.

Уже дозвонился Савелию Ямщикову. Просил подсказать, где найти реставратора, который трещину заварил бы. Ребята из «Монтажспецстроя» за это дело не стали браться. Слишком нежная, сказали, работа. А стоять над головой колоколу с трещиной не дело: в резонанс с расколовшим его ударом станет что-нибудь и в доме раскалываться. Либо в тебе самом.

Все верно, поддержал Савва, общий русский заботник. Найду мастера.

И тут вдруг письмо из станицы. От старинного Друга-Учителя. От известного на Кубани краеведа-историка Ложкина. Михаила Николаевича. Не мог бы ты, пишет, подарить колокол нашему музею имени большевика Пузырева? Мы уже для него и место определили. И трещину заделаем сами. Тут на днях идет от нас в Москву машина с картошкой. На сельхозвыставку. Сдадут картошку — к тебе заедут. Для родной-то станицы не пожадничаешь?

Вот, значит, как. Они там колокола с церквей будут сбрасывать. Вместе с большевиком товарищем Пузыревым. А ты им потом уже из Москвы реабилитированный, можно сказать, колокол — дари обратно! В музей имени этого же товарища...

Или все это не они — я сам.

Продлившийся во времени. Хорошо хоть сумел!

Продлиться.

Дал Бог.

И вот сам сперва колокола с храмов сбрасываю. Потом сам же во «Вторчермете» их выкупаю. И сам себе в родную станицу уже из Москвы дарю... Русь-Тройка! Куда же ты мчишься? Дай ответ!

— Значка Сталина, прошу извинить, не привезли из России?

Ничего себе!

Откуда он взялся?

Только что никого и близко не было. Это точно. Потому что размышлял по привычке как бы вторым планом. Тем самым, где нынешние картины сходятся с прошлым знанием, а ты цепко вглядываешься в наступающее на тебя, стремительно набегающее будущее... Которое кто только не хочет у тебя отобрать. Тем более в незнакомом месте. В непредвиденных обстоятельствах.

— С чего это вдруг?! О Сталине?

— Гляжу, вы так внимательно смотрите на эти приметы старого быта...

Откуда все-таки на совершенно пустынной до этого улице, ну, откуда он взялся?!

Потом-то такое видел. Показали, спасибо. Но до этого приходилось лишь слышать. Что человек вдруг может возникнуть рядом с тобой. Ниоткуда. И так же потом пропасть. Раз — и нет его!

Этот не пропал пока.

— Это не вы ли ко мне в Дортмунде подходили? С тем же вопросом.

Он снова спросил:

— Я не первый?

— Ым... — отчего-то замялся я на черкесский лад. — Выходит, вы русский?

Он мягко улыбнулся:

— Душой.

Поинтересовался не очень умно, конечно:

— Это и все?

Он совершенно справедливо укорил:

— Разве это не главное?

— Вообще-то так. Но при чем тут вождь всех народов?

Незнакомец печально улыбнулся:

— Вот и вы, видите. Сразу ушли в иронию. А могли бы предположить? Что лет через сто, максимум двести все эти безделушки не будут стоить одного небольшого значка? С профилем... вождя народов, как говорите. Имею в виду давние изображения. Еще при жизни вождя.

— Вы не преувеличиваете?

Он едва заметно развел руками:

— Я только заостряю. Всего лишь.

— Но вы прекрасно говорите по-русски.

Он ответил со странной какой-то радостной горечью:

— Выучили!

— И где же?

— В Сибири...

— Вот как!

— Да, мы земляки.

— Вы — русский немец?

— Этнический немец. Чистопородный, если хотите. В Сибири был в плену.

— И в каких местах?

— В городе Сталинске.

Вот оно, вот оно что!..

— Потому и спрашиваете значок со Сталиным?

— Не только поэтому.

Незнакомец разжал кулак. На ладони лежала самодельная кержацкая лестовка, судя по всему очень давняя: два матерчатых треугольничка один над другим и ремешок с мельчайшими бусинками.

— Надеюсь, знаете, что это?

— Вообще-то раскольничьи четки...

Он посмеивался, чем-то явно довольный:

— По законам шпионских фильмов этого старого жулья из Голливуда... вы должны достать из кармана точно такие же. С собой у вас?

— Дома остались. На Бутырской... это улица в Москве.

— Знаю-знаю.

Я уже чуть ли не вскричал:

— Да откуда?! Или вы тут...

— Нет-нет! — опередил он понятливо. — Я не из вашей знаменитой разведки, нет. Более того...

— Что значит более... Из немецкой? Из цээру?

А он:

— Да ради Бога!..

Ну, так по-нашему!

Только вот говор, говор... Этакий усредненно-интеллигентский — и вдруг... Действительно, будто душу вдруг распахивает. Не зря, выходит, предупреждают: куда бы ни пошли — непременно вдвоем-втроем.

Были бы мы и правда с Василь Василичем — посмотрел бы я на него. На этнического немца, который по-русски лучше меня шпарит!

— Тогда откуда все-таки ваше знание... эта информация обо мне?

На кого же все-таки похож? Ну, так, так похож!

Подержал правую руку около груди, с нарочитой печалью произнес:

— Все оттуда же. Из бумажника.

— Сперва думал, скажете: из сердца!

— Сердце — это потом. Оно проверяет. Но информацию сначала надо купить. Как пишут в ваших газетах, на этом проклятом Западе все покупается и продается. В том числе и любые сведения. Все обо всем. И обо всех...

Я что-то такое бормотал: угу, мол, угу...

А он вдруг оживился:

— Послушайте, вы хоть что-то в хоккее понимаете?.. Понаблюдал за вами всего один матч и понял, что...

Мне оставалось только руками развести: ну, извините, мол!.. А разве я сказал, что так уж и понимаю?

— Зато вы человек искренний, это главное. Потому-то я решил не темнить с вами... так, кажется? Русский язык стремительно меняется... должен сказать, не в лучшую сторону.

И я, конечно, не выдержал:

— Уж это точно!

— Человек эмоциональный. Что только что подтвердили.

— Увы!

— А потому скажу вам сразу. Не упадете?

— Поднимите, если что?

— Это вам гарантирую.

Да вот же на кого похож, вот!.. Сухощавый, с внимательными глазами, крепкий блондин. Давно не виделись... ну, заработался. Да и не ожидал тут увидеть.

Я даже руку протянул:

— Уж не Алексей Алексеич ли?!

— Нет-нет, — сказал он. — К сожалению, к счастью ли...

А ведь вылитый Кадочников, ну точно! Глава русских рукопашных бойцов. Из Краснодара.

Или потому и решил, что это о нем рассказывали: неожиданно вдруг исчезнет. Неожиданно явится.

— Похожи на моего знакомого...

Кажется, он готов был рассмеяться:

— О, это моя особенность. Я всем кого-то напоминаю!

— Должен вам сказать...

И он подхватил:

— Да, я знаю. Это и ваш крест. Или это метка? Вы не задумывались? Знак! — незнакомец вскинул голову и будто попробовал поискать глазами что-то высоко над домом, возле которого мы стояли. Над улицей. Над округой. — Оттуда. В итоге все мы ведь друг на друга чем-то похожи.

— Так-то оно так...

— О вас я знаю достаточно. Вы обо мне пока ничего. Потому позволю представиться. В том образе, в котором ровно сорок лет назад оказался в вашем любимом Сталинске: капитан абвера Герхард Засс, военнопленный.

Конечно же я не сдержал удивления:

— Вы — капитан абвера?

— Тогда, — сказал он, посмеиваясь. — Мелкая сошка, да. Я ведь был очень молод... самонадеян, как многие из нас в ту пору. Тем более что занимался проектом «Аненербе», это льстило... вы-то, надеюсь, слышали? Что это за проект.

— Очень немного.

— Много о нем не знали даже те, кто в нем тогда участвовал. — И тут он будто спохватился. — Но что же мы стоим? Как у вас говорят, в ногах правды нет. Войдем в этот антикварный рай?.. Надеюсь, у хозяина найдется для нас чашка чая.

— У меня совсем мало времени...

— Это само собой. И не оглядывайтесь, нас никто не видит... Или чего-то боитесь?

— Я?!

Он сказал с пониманием:

— Интонация старого авантюриста, ее не спрячешь. Когда-то я тоже был рисковый парень... что же вы? Входите!

Опять разжал кулак со старообрядческой лестовкой: как будто собирался кому-то показать ее у входа.

— Что же вы? — повторил.

Мы вошли.

　

Трагическая ошибка 1955 года

Ну, не мог этот «Герка-немец», как Герхарда Засса прозвали в Сталинске, возникнуть рядом со мной в самом конце чемпионата! В самом-самом.

И я спокойненько, что, впрочем, мало подходит для настоящего, а тем более прилетевшего из другой страны болельщика, досмотрел бы все матчи, ничего бы не пропустил, во все вник... А тогда уж — тогда «пожалуйста»!

Пикируй с высоты на ледяные скалы красавца Эльбруса, который в хорошую погоду видать с порога нашего дома в Отрадной. Вцепляйся когтями в цепи, которыми я к родным местам навечно прикован. И начинай клевать печень...

Якобы немецкий орел. Русскому Прометею.

Но в том-то и дело: да немец ли? Этот Засс.

Или все-таки какой-нибудь русский Ваня, окончивший училище КГБ? В отличие от нас с другом Жориком. Теперешним министром культуры Республики Северная Осетия Георгием Ефимовичем Черчесовым.

Когда умер Сталин, он был председателем ученического комитета, я комсоргом школы. Сразу после траурной линейки, где вся школа отплакала, мы с ним отправились в райотдел, к майору госбезопасности Лукину. Бате Эдика Лукина, окончившего десятый класс годом раньше. Перебивая друг друга, заверили Лукина, что хорошо понимаем: Родина в опасности. Поэтому просим направить нас в училище МГБ: «контора глубокого бурения» тогда называлась так.

Эдиков батя нас внимательно выслушал и сказал, что у себя на календаре нужную пометку он уже сделал, но дома мы должны еще раз хорошенько подумать и написать заявление.

В тот вечер отец спросил меня: «Что вы там Лукину нагородили?.. Позвонил и сказал: с Ефимом я еще поговорю, а ты своему дураку скажи: чтоб ноги его в эмгэбэ больше не было!»

Может, строгий завет эдикова отца я до сих пор и блюду?

Другое дело, к исполнению его приступил не сразу. Так вышло.

Сначала мы с Жориком думали написать в Москву. Что в нашей Отрадной свил себе гнездо замаскированный предатель. Майор Лукин. А чтобы письмо не перехватили, отправить его хотели из Армавира или Невинномысска. Из Невинки.

Потом был этот вызов в спецчасть. Уже в МГУ. На философском факультете. На первом курсе.

Сказали в деканате, чтобы зашел в кабинет номер один, «что под лестницей, по дороге в столовую», и тут же я чуть не побежал туда: «деревня»!

Услышав мою фамилию, хозяин кабинета вышел из-за стола и крепко обнял меня: «Так вот ты какой!.. Ну, садись, будь как дома!»

Оказалось, листал личные дела, увидал название станицы: Отрадная. И на него нахлынуло: во время войны нашу станицу освобождал!

Тут уж я, разумеется, чуть не упал ему на грудь: да вы что?! Это не с первыми солдатами ли пришли, когда мы с мальчишками выносили на нашу улицу Красную кто последний кукурузный чурек, а кто, как мы тогда с меньшим братом, ведро воды с кружкой. Попить. Больше ничего в доме не было.

Нет-нет, сказал он, я — летчик. Я только пролетал над станицей...

Я — опять: это не вы тогда печную трубу у Щепотьевых снесли, побили на хате черепицу?..

Нет-нет, говорит. Со мной тогда все нормально. Ты-то как?

Взялся ему рассказывать: думал, мол, что на философском факультете только гуманитарные науки, а тут на тебе! Высшая математика, биология, коллоидная химия...

Ничего, он говорит. Выдюжишь. А что касается гуманитарных наук, на то и университет. Тут тебе и факультативы всякие, и кружки. Чего душа пожелает. Все найдешь. Только не ленись!

Спасибо, благодарю его. Это правда. Потому-то в «Высотник» теперь и езжу. Есть такое литературное объединение. В новом здании. На «Горах».

Ну и что там? — интересуется. Да так участливо! Нашел, что требовалось?

Я все радуюсь: да-а-а!.. Там у нас собрались такие талантливые поэты!

А он за меня радуется: здорово! Повезло тебе. А что было на последнем вашем «Высотнике»? Какие стихи читали?

И — как подбил влет. Я замямли-ил!..

Ну а стих Тер-Григоряна запомнил? Как он тебе? О чем он?

Запомнить-то запомнил. Да как теперь ему скажешь?

Если еще раньше этого на «Высотнике» пели:

Ханурик Тэр там главный был бухарик,

вино в стакан он Светке подливал.

Там с ними был хороший парень Гарик...

Они уже обо мне — вон как!.. А я их, выходит, заложу?

Ты заходи, — сказал он, прощаясь. Может, другой раз — чаю попить. Или там кому позвонить. Когда к телефонному автомату очередь.

Но я так и не зашел к нему.

А если бы стал на чай к нему заглядывать?.. Или там кому позвонить?

Тогда бы у меня и раньше было проблем поменьше, да и теперь, считай, никаких. Доложил бы «Василь Василичу» о бывшем капитане абвера Герхарде Зассе, и все дела.

А то ведь вон какая вышла закавыка с Василь Василичем.

Ну, есть у меня такая давняя привычка, есть. Кому бы то ни было уступать дорогу. И всех перед собой пропускать. Пожалуй, это еще со стройки. Если бежит работяга — значит, по делу. Не то что я. Если впереди толпа, то надо сперва какую-нибудь замурзанную температурщицу через нее просунуть. Или нового литсотрудника, которого никто пока не знает в лицо. Сам-то я везде свой. Успею.

Если впереди большое начальство, тоже суетиться не стоит. Иди чинно сзади, наши в нужный момент все равно тебя протолкнут, откуда все видать и слыхать: «Тебе, “пресса”, надо!.. Давай-давай!»

Для себя я даже придумал название этой привычки: комплекс замыкающего.

Может, какой-нибудь от предков доставшийся казачий?

Никого не бросить. Обо всех позаботиться.

В Адыгее, правда, этот комплекс подвел меня. На каком-то большом сборище начал пропускать перед собой молодых-зеленых — и вдруг услышал почти трагический шепоток одного из новых своих доброжелателей: «Что делаете?.. Вы потеряете лицо!»

«Кто-нибудь найдет, отдаст потом!» — отшутился.

Эге, брат!..

На чемпионате тоже теперь расслабился. Еще в Дортмунде. Опять впал в счастливое свое сибирское состояние: давай-давай вперед, я успею!

И раз так, и два, и три.

Василь Василич интересуется: а чего это всех вперед пропускаешь?

Ну, комплекс, говорю, у меня такой. Комплекс замыкающего!

Один раз попробовал и его впереди себя протолкнуть. Другой раз. Третий. На четвертый он говорит: может, меня не успели предупредить, что и ты поедешь?

Кто не успел? — спрашиваю. О чем предупредить?

А он вдруг переменил тон: в таком случае не пошел бы куда подальше? Со своим комплексом. Замыкающий тут один — я!

Да кабы... И тянулся бы тогда до полуночи с нашими дамами из ЦИТО. После вечернего матча. А я бы не дал себя обогнать нашим волкам: что-что, а это я могу — ходить быстро.

А то ведь получается что?

Тянусь за ними — ведь не бросишь, не убежишь.

Они о своем там то щебечут, то перешептываются, а мне только и остается: ломать голову насчет новокузнецкого своего «землячка»...

...и всякий раз, размышляя, как мне быть с этим «гауптманом Герой», стал замечать, что надолго задерживаюсь на каких-то второстепенных, зато предельно ясных подробностях... А вот сказать себе главное! Веришь ты ему или нет?!

С этим медлишь.

Задал мне «капитан абвера» задачку!

Второй уже знакомый мне гауптман из этой, будь она неладна, немецкой службы. Первый живет теперь преспокойно в Горячем Ключе на Кубани. Правда, другим спокойно жить не дает.

Ему бы утешиться полной реабилитацией и очень приличной, сам рассказывал, пенсией — нет!.. Решил навести порядок в горячеключевском Доме творчества художников и, коренной русак-казачок, завел там теперь такой железный «орднунг», что все эти любители «свободы и демократии» ну прямо взвыли!

Мне бы, конечно, свести «гауптманов» вместе и при их разговоре поприсутствовать, а?! Любопытное получилось бы дельце!..

Но!..

Или, как вставил в свою речь специально для меня этот «гауптман»-сибирячок, морозоустойчивый, значит, гауптман: однако!..

В антикварной лавке рассказ он начал со своего деда, известного в предвоенной Германии, с приставкой «фон», высшего офицера, увлекшегося оккультными знаниями... Дед и написал письмо философу и литератору Эрнсту Юнгеру, с которым вместе воевал еще в четырнадцатом. Попросил, чтобы тот любым приличным способом, который посчитает возможным, «ради общего дела» пригрел его «мальчика».

Этот Юнгер, судя по всему, выполнял особую миссию, порученную ему фюрером: наводил в Париже мосты между рейхом и французской культурной элитой. В этом деле он явно преуспел: в 1942-м, в самый пик войны, ему в виде поощрения разрешили поездку на Северный Кавказ, в Приэльбрусье... Не на Северный ли склон, где родился мой кабардинский друг Элик Мальбахов?

Не исключено, Юнгера специально отправили к нашему «Ошхомахо». В лагерь тибетских монахов, которые должны были предсказать исход восточной кампании.

Герхард Засс даже не подозревал о грядущих переменах в его судьбе. В чине лейтенанта-танкиста, уже с первым Железным крестом, воевал тогда в составе армии «Центр». Его перевели на Кавказ, а оттуда вызвали в Берлин. Сперва вразумили насчет «Аненербе». Провели, скажем, инструктаж. И представили Юнгеру. Он стал доверенным лицом писателя, а заодно его негласным охранником.

В Майкоп они прибыли уже вместе. Но вот в чем дело!

Как только немец произнес название этого городка, у меня в сознании одно с другим вдруг сошлось. Позвольте, говорю ему. А вы не родственник ли того самого Засса, русского генерала, о котором до сих пор там ходят легенды?

Поскольку человек я и в самом деле эмоциональный, две из них, самые, можно сказать, любимые, тут же возникли в памяти живыми картинами...

Вот великий стратег и, может быть, еще больший выдумщик Засс с горящей свечой в сложенных на груди ладонях в парадном мундире лежит в гробу, а мимо проходят и мирные черкесы, пришедшие почтить память Григория Христофоровича, и с гор спустившиеся «разбойники»: убедиться, что джинны наконец забрали Гришку.

Тут же они отправятся обратно в свои почти неприступные аулы. Рассказать, что собственными глазами видели.

В аулах начнется общий праздник, на котором до капли выпьют всю припасенную на зиму бахсыму. А Григорий Христофорович, он же Гришка, живой-здоровый, уже будет карабкаться по скалам впереди своего безжалостного отряда... а-ей!

Потом черкесы выкрадут его дочь-подростка, будут обращаться с ней как с княгиней и наконец пообещают вернуть: пусть Гришка ждет ее на своем, правом берегу Кубань-реки.

Генерал будет ждать, и с противоположного берега в воду войдет конь, на котором будет стоять всадник с его дочерью на руках.

Когда пойдет глубина, конь станет загребать ногами так мощно, что чувяки у всадника останутся сухими. С драгоценной ношей на руках он спрыгнет на берег и протянет ее жестокому обидчику черкесов... Ты все понял, Гришка?!

Кое-что генерал уже начал понимать и до этого: когда к черкесам переметнулся его главный лазутчик. А тут он затосковал окончательно.

— В семейных преданиях было что-то похожее, — сказал Герхард, когда я не утерпел — все-таки выложил ему обе эти истории. — А сказать вам, от кого я услыхал о них на Кавказе? От генерала Гирея! Еще в Ворошиловске... кажется, так тогда назывался ваш Ставрополь?

Конечно же я удивился:

— От того самого Гирея?! Султана Клыч...

— Келеч, по-моему, — поправил Герхард. — Он как раз собирался к землякам в свой родовой аул... не помню, как его.

И тут уже я восторжествовал:

— Уляп!

— Да, кажется.

— Так, может, вы знали и генерала Панвица?

— Командира несчастных казаков?.. Дядя знал Гельмута фон Панвица, вы о нем?.. Дядя был тоже лошадник. Одно время даже позволил себе играть на бегах.

Сказал так, будто речь шла всего-то о лошадях, о преимуществах той или иной породы... или это он рассказывал уже в другой раз?..

Что Адыгее предназначалась роль своего рода «расового полигона». Ведь в наследство ей достался такой человеческий материал!.. Как считали в «Аненербе», рядом с дольменами просто не могли жить носители «генетического мусора». В окружении удивительной природы, с такими же, как в Минеральных водах, живоносными источниками. Почти с такой же «живой водой», которую в серебряных канистрах отправляли для фюрера из-под Рицы... Недаром же дорогу через перевал и проектировали, и строили в предвоенные годы немцы!

Что делать: вожди лучше других знают, где им следует жить! Что пить. Чем питаться. И как править народом.

Говорили о «белом» генерале Султан Келеч Гирее, по сути дела спасшем черкесов от сталинской высылки. В Уляпе за общим хлебом-солью он бесстрашно сказал аульчанам: «Я с немцами пришел и с ними уйду. Вы жили тут с русскими и должны остаться тут с ними жить!»

Мне вспомнился передаваемый больше шепотком рассказ об открытом суде над генералами-предателями. После войны. В сорок шестом.

На последнее заседание, где должны были зачитать приговор, якобы обязали прийти советский высший генералитет. И в потайное окошко за всем происходящим якобы наблюдал Сталин.

Может быть, это уже чисто черкесский вариант полулегенды?

Когда подошла очередь Султан Келеч Гирея, он в последнем слове сказал: «Я — не предатель. Я присягал русскому государю императору и верным ему остаюсь до конца!»

Сказал якобы с таким спокойным достоинством, что приглашенные вождем явно для устрашения советские генералы, знавшие конечно же о потайном окошке, открыто утирали набежавшие слезы...

О, Русь-Тройка!..

Куда и в самом деле?.. Куда?!

Может, чтобы в очередной раз это воскликнуть, надо было пережить и детские страхи, которые принесли с собой немцы, и радость возвращения наших?

— В Майкопе у нас был отдел, — рассказывал Засс. — И оттуда мне пришлось не однажды летать к Эльбрусу.

— На «фокке-вульфе», наверное?

— Да, на «разведчике». На «фоккере»...

— У нас его тогда — «рама». Вытянутый четырехугольник вместо хвоста... ну, фюзеляжа.

— Вы видели их?

Еще бы!

Немецкие самолеты летели над станицей чуть ли не каждый день, а то, бывало, и чаще. Летели низко, и вой слышался такой, что и до сих пор помнится.

И бабушка, и мама нас приучили: услышал в доме — тут же бросайся под кровать. Если он бросит бомбу и хата завалится, железная сетка все равно выдержит. На улице услыхал или во дворе — тут же прячься под деревом или под кустом. Чтобы летчик тебя не увидал и специально на тебя бомбу не сбросил.

Как-то прерывистый вой «рамы» застал меня недалеко от плетня, и я бросился под старую бузину, под которой уже не однажды пережидал опасность. Там даже имелось небольшое углубление, в котором удобно лежать вниз лицом. Но в тот раз оно уже было занято: в нем сидела большая серая курица. Наша «ряба». Которая эту ямку и выгребла. Пришлось согнать ее, но она ведь тоже слышала вой. И это было ее убежище. Не только не уходила, но стала даже пихаться боком. Пока с тихоньким кудахтаньем не устроилась наконец рядом.

«Рябу» тесаком пришибли румыны, которые выловили всех наших кур, и у меня появился свой персональный спрят, который приходилось иногда делить с младшим братом...

Как мало места нам надо было на беспокойной земле!

И как много было тех, кто даже его хотел отобрать.

Рядом с Юнгером Герхард п