Красная машина

«Хофбройхаус», или реквием славному Бутырскому полку

Настал­таки, настал наконец долгожданный час, когда нас повели в знаменитую мюнхенскую пивную «Хофбройхаус».

В «Придворную пивоварню». Начало которой в 1607 году положил добрейший, не однажды потом снижавший цены на истинно народный напиток баварский герцог Вильгельм Благочестивый.

Как хорошо, что расположена «Придворная пивоварня» неподалеку от Мариенплац, откуда рукой подать до отеля!..

Иначе на обратном пути наш «красный десант», разогретый «баварским темным», «баварским свет­лым» да «пшеничным», мог бы в самом деле разграбить Мюнхен, и еще одна немеркнущая страница была бы вписана не только в богатую летопись почтенного питейного заведения, но и в историю Баварии, а то и всей разделенной тогда Германии... да что там, что там!

Не исключено, что и новейшая мировая история, которая во многом именно в Мюнхене вершилась, как раз тут­то и сделала бы внеочередной неожиданный разворот.

Впрочем, как водится, по порядку...

Представьте громадный зал, такой громадный, что в нем уместились 120 (сто двадцать!) крепких просторных столов. Таких просторных, что за каждым из них могут свободно расположиться десятка два, если не больше, ценителей волшебного мюнхенского зелья.

В центре зала высокий подиум, на котором оркестранты в народных костюмах неустанно наигрывают баварские мелодии, нет­нет да прерываемые лишь традиционным гимном пивной, заказанным вновь пришедшими посетителями: «В Мюнхене стоит “Хофбройхаус”! Раз, два, пей!..»

Словно подчиняясь этому, дорогому здесь каждому, повелению, рядом с тем или иным столом, и вблизи, и вдали, вдруг вырастает людская стенка из поднявшихся с литровыми кружками, наполненными янтарным напитком. Тут и там слышатся речи, раздается явное одобрение, а потом, когда садятся на место, раскинутые руки ложатся на плечи соседей, и все начинают покачиваться в такт песням — и вроде одинаковым за соседними столами, и явно разным, в общем шуме не разобрать.

Покачиваются где благостно­умиротворенные, а где и разгоряченные лица, туда­сюда плывут плечи с лежащими на них пятернями, под которыми видны слегка приподнятые на груди разноцветные кожаные жилеты на белых рубахах... Ну чем тебе не съездовская массовка, о которой толковали когда­то с Рогатиным?

По проходу между торцами столов неторопливо шествуют явные завсегдатаи, еще в шляпах, в кожаных шортах, с гетрами над крепкими башмаками, и ты понимаешь, что и сидящие неподалеку, которых видишь по грудь, тоже, скорее всего, в шортах, с гетрами, в таких же крепких, на толстой подошве башмаках...

Качнется поднятая в приветствии крупная ладонь, мелькнет золотом кольцо, сверкнет на перстне камень... или так оно все кажется уже издали?..

По залу туда и сюда бесшумно катят многочисленные тележки на резиновом ходу, уставленные литровыми кружками с пивом, темным да посветлей, с красочными, аппетитными на вид мясными закусками.

Высота столов и тележек одинакова, и создается впечатление, что кельнер, тоже одетый в национальный костюм, толчком уверенной руки отправляет пенящиеся кружки в путешествие по толстой столешнице, не выставляя их перед этим на край, а прямо с тележки...

Пожалуй, в этом особый шик.

Когда не такая легкая кружка, преодолев расстояние в несколько метров, но ни капли не расплескав, замерла передо мной не только с хорошо рассчитанной — будто с уважительной — точностью, каких только мгновенных ассоциаций не возникло в моем сознании!

Почему­то, правда, касались они все больше черных от дыма горновых, графитом усыпанных сталеваров да шахтеров с их синими крапинами угля под глазами — разве не они были общими для всей нашей Кузни учителями настоящего мастерства да бытового изящества?

И как бы сам собой, да простится мне этот грех, отпал вопрос о моем зароке...

Прав Слава Егоров, прав!

Как он тогда: «Если через пару­тройку месяцев снова поедешь в Мюнхен, то можешь, конечно, и не развязывать. Уж пару­то месяцев можно и обождать!.. Но если вдруг — единственный раз. Первый и последний...»

Как знать! Но можно себе позволить небольшую, всего­то пивную, паузу? Тем более где, где!..

Спасибо тебе за братский совет, незабвенный Слава!

«Темное баварское» было конечно же отменным. Как, само собой, и остальные сорта, и раз­другой заказываемые потом уже в счет закуски.

«Да какие, к хренам собачьим, “свиные коленки”?.. Какие там “мюнхенские белые колбаски”?.. Захаваешь потом макаронами по­флотски, и харэ!.. Пивка еще пусть притаранит, еще пивка!.. Эй!»

Слышал бы эти речи великий герцог с полузабытым сегодня всем нынешним миром величаньем Благочестивый!

Или божественный Вольфганг Амадей Моцарт, сиживавший на более респектабельном втором этаже... Не здесь ли ему впервые услышалась его бессмертная «Аве, Мария»?!

Неугомонный гид, тоже отхлебнувший пивка, рассказал сперва, что во всех залах пивоварни и в прилегающем к ней летнему саду могут одновременно разместиться четыре тысячи человек. Что даже в нашем общем, самом демократическом, зале есть большой сейф для хранения именных глиняных кружек, принадлежащих почтенным завсегдатаям...

Значит, не приходится им стоять над душой у сидящих за столами?.. Спрашивать жалостным голосом: мол, кружечка скоро освободится?..

Как в нашей пивной на крошечном асфальтовом островке, клином врезанном в Беговую... На нашем бывшем «Бутырском хуторе».

Сама пивная в тесном подвальчике, куда ведут сберегающие внутреннее пространство крутые ступени. Все равно внизу, разумеется, теснотища. Счастливчики, дождавшиеся наконец своей очереди у автомата с пивом, выбираются с полными кружками наружу. В хорошую, разумеется, погоду.

Но тут с одной стороны треугольного островка мчит плотный поток шинами шелестящих машин. Почти такой же, с другой, нетерпеливо ревет моторами, дожидается у светофора своей очереди.

Обстановка, прямо сказать, боевая. Недаром же негласное, но всеми знаемое название пивной «Малая земля».

Но мало для нее этих явных бед! Плюс ко всему она позднехонько открывается: в девять.

Как быть тем, у кого «трубы горят» ранним утречком? Дело известное, с пяти.

Потому­то другая пивная, на пересечении Нижней Масловки и Пет­ровской­Разумовской, в которой можно опохмелиться на час раньше, чем на «Малой земле», в народе называется «Возрождение». Тоже в честь литературных подвигов писателя Брежнева...

Прошу, дорогой Леонид Ильич, многоуважаемый коллега, простить издержки журналистской профессии: чуть ли не постоянное ёрничество!

Надо признаться, ко мне и прежде это стучалось... Коли сон, в котором Генеральный секретарь подвозил меня на роскошном лимузине, был в руку, то, может быть, он все­таки не о том, о чем я сперва подумал. Ну какое это пророчество?.. Насчет публикации сразу в трех журналах.

Всего­то!

Это как бы одно из подтверждений будущего «везенья».

А настоящее везенье — вот оно.

Франкфурт­на­Майне. Дортмунд. Мюнхен.

В одном многочисленном экипаже с этими волчарами: тренерами да судьями... при чем тут Борис Рогатин, при чем Тяжельников?

Может быть, они, как опытные партийные медиумы, всего лишь транслировали высокое пожелание главного — еще недавно — в стране болельщика, которому кто­то подсунул, может быть, мой «Хоккей» еще при жизни? Или вдруг шепнул в невидимое ушко уже в ином мире?..

Разве не везенье этот гигантский зал, в котором шум и гам, музыка, сытый стук полных пивных кружек и требовательный перезвон пустых бокалов с фирменными синими буквами готической вязью на боку: «НВ»?

И пиво, конечно. Удивительный, благословенный напиток!

В каком это году?

Пожалуй, в шестьдесят втором, когда еще не пробурили вторую скважину­артезианку и вода в поселке выше третьего этажа не поднималась... Тогда у каждого, кто жил выше, обязательно имелось ведро, а то и пара ведер, с которыми всегда можно было спуститься к соседям ниже: уж извините, братцы... водицы бы!

Но однажды, однажды...

Однажды по поселку пронесся слух: из города приехали сразу три машины с желтыми пивными бочками на прицепе. Остановились у «шестого гастронома». Бери сколько хочешь. Хоть залейся!

Пустой народишко, которому лишь бы поболтать да советский строй опорочить, тут же не преминул предположить, что от этих бочек отказались в Кемерове: пиво уже маленько подкисло.

Как пал, который пускают навстречу лесному пожару, тут же от одного к другому побежала старая шутка: да нам­то!.. Нам пиво только для запаха, а дурные мы и без пива!

К бочкам бежали с бидончиками, с трехлитровыми банками, с чайниками, со всякой другой посудой, о которой раньше нельзя было и помыслить, что когда­либо пригодится для пива... Какой­то от предстоящего счастья совершенно ополоумевший комсомолец­доброволец примчался даже с громадным ночным горшком. Сперва его безжалостно вытурили из очереди и впустили обратно только тогда, когда он поклялся, что горшок этот — исключительно детский и, кроме его трехлетней дочки, никто и никогда им не пользовался.

Зато обладатели эмалированных, цинковых и жестяных ведер!..

Еще недавно несчастные жильцы верхних этажей.

Гражданский их статус, особенно в собственных глазах, сразу настолько вырос, что некоторые из них, сидя на балконе с полным ведром и пол­литровой баночкой в руке, даже не замечали проходящих внизу и жадно поглядывающих вверх старых знакомых... А если к тому же ты принес два ведра...

Зато другие!

Попростодушней.

Эти благородно отдаривались в тот день за многолетнее беспокойство, которое невольно доставляли живущим ниже.

Еще поднимаясь по лестнице, привычно стучали в хорошо знакомую дверь:

— Теперь ты ко мне. Только быстро! А то один по дороге уже прямо из ведра отхлебнул, видал бы — сколько! Еле ребята оттащили...

О, родная сибирская стройка!

Великая мать­учительница артельного духа!..

Дух мюнхенской пивоварни тоже, конечно, сплачивал...

Больше того!

Гид уже рассказал, что русские вожди успели тут отметиться куда раньше германских. В раннюю пору эмиграции Ленин со своей Наденькой бывали тут чуть ли не постоянно, и она даже якобы записала потом на немецком в своем дневнике: мол, особенно охотно вспоминаем «Хофбройхаус», где прекрасное пиво стирает все классовые различия...

Эх, кабы!..

Или в том и беда, что Засулич сперва стреляла в петербургского градоначальника Трепова, а мюнхенского пивка отпробовала уже после. Доведись Вере Ивановне сначала посетить пивоварню — и одной террористкой на белом свете было бы, глядишь, меньше...

Надежда Крупская, просвещал нас гид, насчет «терактов» только пошучивала. Им с Ильичем казалось, что готические «НВ» — «Хофбройхаус» — это русские начальные буквы гремевшей тогда выстрелами да взрывами «Народной воли».

Это к пожилым годам приобрела вдова вождя скучный вид! А тогда пря­мо­таки источала, выходит, юмор.

Не белый, конечно. Как «дамский танец», нет. Но такое тогда было черное время!

Чаще тут Ильич бывал, правда, со своими соратниками по партии, с мужичками... тьфу ты! С господами конечно же. С Плехановым, Мартовым, Аксельродом, Парвусом. На квартире у которого в Мюнхене готовили они первый номер знаменитой ленинской «Искры»... вот где ее сперва высекли, эту легендарную искру, от которой столько потом всего на белом свете заполыхало, — вот где!

А любопытно ведь. О себе: сбежал с философского. После четыре года томился на лекциях по истории советской партийной печати на журналистике... Ни разу потом не пошел на политзанятия на стройке: да вы что, мол, дорогие товарищи?! В университете — во! — всего этого нахлебался.

А в мюнхенской пивной попался как кур в ощип!

Прямо­таки ликбез по марксизму­ленинизму.

Даже если мимо ушей что пропустишь, то по неписаному закону вредности соседи твои по столу, тоже несостоявшиеся теоретики бессмертного учения, тут же вдруг начнут тебе это втолковывать: «Не, ты поял, чё он там?.. Ща те обисню!»

Были накануне в Пинакотеке, и у большого холста с печальным сюжетом, где Фома неверующий вкладывает персты в разверстую рану на груди  Иисуса Христа, надолго остановились с Игорем Тузиком — уж больно выразительной была картина старого мастера!

Рядом с нами встал еще один из наших. Всмотрелся в полотно, сочувственно вздохнул:

— Й­ё, травма!.. — И пошел дальше.

— Он что, совсем?! — спросил я у Игоря.

— Два года учился в высшей тренерской школе, — стал рассказывать Тузик, посмеиваясь. — Со специальными дисциплинами порядок: игрок был классный и тренер теперь стоящий... А все остальное — ну что для них?.. Ля­ля­тополя!.. На выпускном по обществоведению преподаватель говорит: ну, хорошо, мол, тогда скажите хоть, в каком обществе сегодня живете... Он думал­думал. Потом спрашивает: «Трудовые резервы»?

Грехи наши!.. Показалось, даже Иисус через силу улыбнулся.

Или труд так никогда и не станет «владыкой мира»? А работяга так и останется презренным «гегемоном», которого только ленивый и не обманет...

Может быть, гид как раз об этом?

Судя по всему, человек тоже с юмором. К сожалению, говорит, Ленин и Гитлер бывали тут в разные годы. А то бы, глядишь, смогли договориться. В конце­то концов, не одно ли и то же?

Там союз «Освобождение труда». Тут — Немецкая рабочая партия. Это потом уже Адольф зачитал тут свои «двадцать пять пунктов», которые неизвестно кто ему надиктовал. И партия стала Национал­социалистической рабочей партией Германии. А начиналось...

Неужели все­таки наш «коленвал» берет верх над «мюнхенским светлым» и оно на глазах становится еще светлей?

Принесли­таки! Наши. С собой. Поллитрец.

Сам Василь Василич вроде незаметно подлил гиду в бокал из обернутой салфеткой бутылки...

Русский «ерш» в мюнхенской пивоварне.

«Ихов», как сказал бы Геннаша, легкокрылый Бахус схлестнулся­таки с нашим тяжеловесом Бухасом. Скорешевались!..

Кто­то уже запихивал в сумку стеклянный бокал с «нашими» буквами «НВ» на боку.

Через стол спрашиваю:

— Не рано ты?.. Сказали, сами потом дадут.

— Да я две хочу!

А что?.. Это ли и правда не народная воля? Две хочет.

— А, ну, тогда...

— Да тут чем больше у них скоммуниздишь, тем им выгодней, — кто­то втолковывает сквозь шум. — Хозяин больше получит по страховке.

— Смотри­ка!

— У их так! А ты думал?

По проходу между торцами столов пробежал вдруг в сторону подиума одетый с иголочки белокурый мальчик лет шести­семи... откуда вдруг взялся?

Ему почтительно уступали дорогу, а за столами стали с поднятыми кружками приподыматься, явно в приветствии, и это покатилось волной... вон в чем дело!

Вслед за мальчиком на инвалидной коляске мимо проехал бессильно лежавший в ней человек, похожий на большую тряпичную куклу с прикрытыми пледом ногами... тот самый? Бывший танкист с обожженным лицом. Или летчик... по пандусу въезжавший на верхний ряд Олимпийского дворца. И тот же мальчик с ним. Внук?..

Или вдруг какой­нибудь совсем малый по возрасту волонтер... тут от немцев всего можно ожидать. Чего­чего, а этого от них не отнять. Почитания старшего. Как у черкесов?..

Как его тут, этого танкиста, встречали!..

И кельнер, поди, уже доставал из сейфа его именную кружку старого воина...

Но стоп опять! Опять — стоп!

Что это за идущая вслед за ним замурзанная толпа жалких мальчишек­оборванцев?..

Одеты кто во что. На одном даже старый немецкий китель болтается. Многие босиком. В руках — у кого пустая консервная банка с проволочными дужками, у кого видавший виды, весь во вмятинах, солдатский котелок, а у кого и попросту сумка тряпочная. Как нищенская сума.

Стал даже различать их лица... вот будущий дружок Женька Подчасов, живший в селе на самом краю Прохоровского поля. В центре России. Вот белорусы Серега Шклянко и Коля Пужевич, выживавшие в партизанских землянках Полесья... а этот на коне. Верхом! Впустили?! Умница и добряк Коля Тертышников. Со Ставрополья.

Когда в жарком августе 1942 года корпус добровольцев, состоявший из пожилых «нестроевых» казаков, из допризывников и даже молодых баб с девчатами — или, на скифской­то Кубани, не амазонки? — так вот, чуть не начисто вырубил под станицей Кущевской элитный полк «Зеленая роза». Неосторожно выбравший местом укрытия кукурузное поле... разве им, бедным, самим потом не досталось? Добровольцам.

Подошедшие на подмогу тяжелые танки — не «Вестланд» ли то был? не «Германия» с «Нордландом»? — так разметали эту «народную кавалерию», что потерявшие седоков колхозные кони, совсем недавно впервые оседланные, до этого были в бричках, неслись, обезумев, и неслись потом, уходя от грохота и от выстрелов не одну, не две сотни километров в глубь Северного Кавказа.

Нерасседланные, они больше не давались в руки ни отступавшим солдатам, ни беженцам, ни кому­либо из парней и девчат...

Боялись, что вернут их в ад под Кущевкой?

Подходили лишь к малым детям. Только от них, прозрачных от голода, принимали огрызок свеклы либо пучок травы...

У ребят оставались жить. Мои земляки­ровесники хвастали потом на нашей Антоновской, у кого было сколько лошадей зимой 1942/43 года. «Пока наши не вернулись...» Сколько у кого было седел.

У Коли Тертышникова, рассказывал, было три лошадки и три седла.

Представить — и в самом деле, какая шла бы по залу «Хофбройхауса» толпа вслед за обгоревшим танкистом!

И в ней были бы и эти совсем взрослые теперь мужики, сидевшие рядом со мной за кружкой мюнхенского темного или светлого, — ведь это как раз война, как раз безотцовщина сделала многих из них безжалостными либо бескомпромиссно грубыми. Бойцы! Гладиаторы...

Хранящие генофонд победителей...

Шел бы хорошо понимающий это Рогатин, мальчишкой раздававший по санитарным вагонам мамины пирожки, — не без надежды конечно же, что в отдарок получит брусок мыла или несколько кусков рафинада...

Шел бы Тяжельников... или до Урала­то они как раз не прошли. На Волге выдохлись.

Но кого еще только не было бы в этом траурном марше посреди этого колбасно­пивного мюнхенского изобилия!

Может быть, шкандыбала бы и кубанская бабушка в глубоких калошах на шерстяной чулок среди лета. От слез полуослепшая солдатская вдова, ну да — с золотой медалью на груди, за европейское хоккейное первенство...

Последним шел бы я — замыкающий!

Шестилетний парнишонка с зажатой в руке немецкой конфеткой. Мать еще не успела отобрать... Ох и дала же она за нее мне «духопели»!

Бесконечная, казалось тогда, колонна немецких машин спускалась к Урупу по Мостовой, и мать закрыла нас с меньшим братом: ни шагу за дверь, ни шагу!..

Каким­то образом я сбежал, догнал ребят с нашей Союзной улицы, вместе с ними понесся «встречать немцев»: конфеты с машин кидают, что ты!..

Буквы еще не разбирал, но эту черную надпись на белой цистерне до сих пор вижу ясно: «На Баку!» Может, первое, что в жизни прочитал?.. Подсказали соседские ребята чуть постарше.

Какой там вообще­то Баку?.. По этой дороге и сейчас не так просто до Петровки на самую гору выехать!

Но вот ехали, орали песни и с машин бросали конфеты. Может, был у них какой­то своего рода агит­пробег? Который у станичников должен был вызывать окончательный повес головы.

Я тоже в пыльной траве нашел конфету, до сих пор помню — в спорыше. На наш, на кубанский лад он «шпарыш».

Забыл, что без спросу убежал, — тут же помчался домой похвастать, ну и получил так, что придушенный мамин шепот чуть не до сих пор в ушах: отец на фронте, а он, дурак такой, у немцев берет эту гадость, тьфу! Может, вообще они отравленные, а ты съел бы да еще и братика угостил. Отец вернется: где мои сыночки?! А сыночков нету — умерли от немецкой отравы!..

Или еще не все прошли — оглянись!

Как нам тут обойтись без старого­престарого саночника, который веками из подземелья все тащит наверх уголек?

Изнемогая, тащит и тащит. Чтобы наверху его беспрестанно бросали в топку революций и войн.

— Слышь, чё он? Слышь?

Мы уже стоим возле стола с пустыми кружками: «айне кляйне сувенир». Собираемся на выход, и ребята перемещаются от одной группки к другой.

Витя из Харькова подводит ко мне кого­то из тренеров, тот спрашивает:

— У тя полный комплект? В чемодане?..

— А что у тебя? — интересуюсь.

— Цепочка. Золото.

— Это можно. Золота пока нет.

— Потом отдать? Или щас?

В карман пиджака сует мне пластиковый пакетик.

— Не забудешь? Отдать...

Комплект всего, что можно через границу провезти, в чемодане у меня теперь будет полный: чужая кассета, у самого пока нету «видика». Пара бутылок виски, тоже чужих. Пакет с лекарствами. Швейцарские часы. Только золотой цепочки и не хватало!

— Так ты слышь, — пытается продолжить сидевший неподалеку здоровяк, чуть не в последний день обретший во мне задушевного товарища. — Слышь, что он тут?

Его перебивает хозяин золотой цепочки:

— Дак а ты хоть где живешь­то в Москве?

— У Савеловского. На Бутырской...

— Возле тюрьмы?

Далась им эта тюрьма! Всем.

В любом конце Союза назови адрес, как тут же тебе: возле тюрьмы?

Да что мы за народ такой: все о суме да о тюрьме!

Одно время собрался было напечатать на машинке и размножить специальную памятку. И о Бутырском хуторе. С его Писцовой улицей. Где жили писцы. Главная задача которых была точность записи соблюсти. И в наше время — газетчики­«правдисты». Которым ну просто нельзя не приврать.

И отдельно в такой «Памятке» — о Бутырском полке.

Какой славный был полк! Строчки о нем нет­нет да всплывут в памяти... сердчишко кольнут, а то согреют душу: старейший в России 66­й пехотный полк, основан в 1642 году как стрелецкий... на флаге «Центавр, а именно: по пояс человек, а ниже туловище, ноги и хвост лошадиные, белые, в руке лук со стрелою, поля красные, лук и стрела желтые»... полк пережил бунт, высылку, воссоздание... Суворовский поход 1799 года... 21 ноября 1905 года в списки полка навсегда зачислен портупей­прапорщик Николай Кокурин за спасение ротного знамени в сражении под Аустерлицем в 1805 году и сохранение его в плену во Франции... в честь столетия солдатского подвига, а?! Как помнили!.. при Бородине полк отличился у батареи Раевского... В Крымскую войну под Севастополем 4 августа 1855 года, стремительно спустившись с Телеграфной горы, под сильным огнем англичан по пояс в воде перешел Черную речку и дерзко атаковал Федюнинскую высоту, за что уже вторично получил Георгиевское знамя... полковой праздник — день Святой Троицы — скоро, вот­вот... а мы все «тюрьма, тюрьма»... А то «Хофбройхаус» не тюрьма?

Только и того что цивилизованная, да. Как — иначе?

Василь Василич в толчее нашел мою руку, за локоть подтащил к нашему гиду. Глаза у того пылали, как Севастополь — когда уже обороняли от немцев.

— Парвус — разрушитель России! — почти кричал гид. — Но, господа, господа!.. Германия только пропустила через свои земли вагон с большевиками... собрали их английцы!

А кто­то тянет за другую руку:

— Глухой? Угостил бы сигареткой!

Толпа наша вывалила на улицу, пошла, перестраиваясь на ходу, через площадь. Впереди замаячил шедший наискосок человек, и кто­то крикнул:

— Эй, дал бы закурить!

Тут же послышалось:

— Даст он тебе...

— Так он тебя и понял.

Общие сомнения явно подзадорили просившего:

— Эй, немец, ты что, не слышишь?!

И свистнул. Да так резко, что у того голова рывком ушла в плечи. Он и без того уже ускорил шаг, а тут бросился бежать.

— Ты куда­а­а?! — заорал наш курильщик. — Стой, немец!.. Хэнде хох!

— Хоть не матерились бы! — пытался урезонить собратьев Витя из Харькова.

Но на громкий мат, как щука на блесну, как раз и бросился этот Миша, польский еврей. «Коммерсант на пенсионе».

Радостно закричал чуть не с противоположного конца площади:

— Земляки!.. — И продолжал уже на бегу: — Да­да, я слышу, я ищу вас на помощь!..

Его тут же обступили, оказался в середине кружка.

— У меня с собой нет, я не курил, — радостно вертел головой, будто стараясь разглядеть каждого. — Это будем покупать по дороге, но дома у меня есть много выпить, есть много закусить. Приходите ко мне гостить? Соглашайте. Это совсем близко­недалеко!

Послышался негромкий электрический разряд: все дружно чесали репу. А он все продолжал называть себя: Миша... коммерсант... пенсион.

— Да некогда нам...

— И низзя!

— Вам кто­то запретил? — спросил Миша расстроенно. — Ходить в чужие гости?

Тут уже взяла свое эта самая «собственная гордость: на буржуев смотрим свысока»:

— Кто б нам запретил?! Просто поздно.

— Но мы земляки! — убеждал наш потенциальный благодетель. — К русским открыта моя душа... лежит сердце!

Я спросил:

— Что, жили у нас?

Он заторопился:

— Так было, я челнок... туда­сюда. Много родных там, тут... и я там, тут. Как у вас. Рыба ищет, что дальше...

— Где глубже.

— Нет, она ищет хороший корм... как вы теперь.

Пришлось мне опять:

— Тут корм лучше?

— О да!.. Правда, и только правда.

Кроме того, что добровольный замыкающий, я еще с давних времен, так почему­то выходило, и парламентер, и толмач­переговорщик.

— Сразу о правде, Миша?.. Вы — сразу в корень... Понимаете?

И он заторопился так, будто все мы только для того и собрались вокруг, чтобы прервать его:

— Это понимаю, да. Это хорошо. Потому что был в концлагерь у поляков и должен был умирать. Пришел мой час... о! Что лучше? Печка?.. Или камера газа?.. Как я думал! Как я рыдал! Но утром был рассвет и пришли ваши танки... о, это радость не скажешь! Но я заплакал и сказал: Миша, с этих часов ты будешь русским говорить только правда, правда и правда. Потому вам честно сказал: тут лучше. Кругом одни дураки, но что делаешь?

И тут я, пожалуй, прокололся. До «нового мышления» было, что там ни говори, еще далеко, и я наивно спросил:

— Но как можно жить среди дураков, Миша?.. Если понимаешь, что они дураки?

Он изумленно воскликнул:

— А где я хочу?.. Я — коммерсант. Это профессия. Я только могу, когда одни дураки! Если кто умный, я — совсем бедный. Миша будет нищий, это не так? Потому хорошо, что дураки!

— Так, пожалуй, нельзя. Под одну гребенку... как тебе объяснить?.. В России тоже много дураков...

— У вас много, да. А в Баварии — все. Это рай коммерсантов. В Германии — все!

— Так не бывает. Что значит — «все»?

И он снова возбудился так, будто его подключили к невидимой трансформаторной будке:

— Были умные, разве пошли на Советский Союз?.. Гитлер был умный, он хотел убить Англия. Но Англия сама умней. Она... как это у вас? Сбивать толк!.. Она сбила с толку наших мудрецов... о­о! Родной человек одного такого мудреца был потом в нашем лагере. Он все рассказал. Их обманули?.. Их купили?! Но наши мудрецы стали в один круг, друг другу положили руки вот так!

То, что я на время оказался в роли еврейского мудреца, это точно. Помню, как вчера.

Может, вторым был Валя Гуреев?

Потому что я потом несколько раз его переспрашивал. И давно, и уже недавно. Так это было? С коммерсантом на пенсионе, который решил раз и навсегда, что русских больше никогда не станет обманывать?

И Валя подтверждал: так!

Сейчас я грустно посмеиваюсь. Может, точно так же делают и хоккеисты? Когда сбиваются в тесный круг, кладут друг дружке руки на плечи и разом выдыхают свои якобы магические слова?

Которые должны сломить волю соперника.

А тогда, в Мюнхене, пожилой коммерсант Миша как будто священнодействовал.

Туда и сюда качнулся вместе с Валей и мной и громким, трагически­горьким голосом сдавленно прокричал:

— Они заставили Гитлера передумать! Для Англии было спасение: фюрер отдал приказ «дранг нах остен»! Идти на восток!.. Это была его большая беда. Но где остальные умные немцы?!

И в тот вечер об этом думал, и нынче в недоумении.

Ну, будто сговорившись, некие тайные силы разыгрывали перед нами спектакль. Заставивший вот уже столько лет о нем вспоминать...

«Словак у Гарри добивался...»

И вот она, главная игра!

С чехами.

Кто такие и в самом деле канадцы?

Теперь­то поняли: били и будем бить!

А чехи!

Может, дело еще и в том, что они, как бы то ни было, наши главные хоккейные учителя, наши первые тренеры, наши наставники?..

А нынче мы с ними спорим за мировое «золото». И учим, случается, иному, чем они нас когда­то. И наставляем так жестко, что они по лицу кровавые слезы размазывают...

И неволя, и величие, ребятки!.. Что делать!

Когда пошла игра, начал с того, что обратился к первой нашей «тройке» с пламенной речью. Мысленной, разумеется. «Давай, мальчики! — настраивал их. — Давай!»

В Новокузнецке, когда «Металлург» наш выигрывает, и сталь идет высшим сортом, и уголька дают столько, что не хватает вагонов отгружать. А душа!..

У кого, пусть даже незаметно для него, на место становится, а у кого прямо­таки торжествует душа, поет!

А в Мюнхене, со сборной­то страны, дело посерьезней.

Тут как будто одно большое сердце пытается выпрыгнуть из металлической клетки всех этих призывов, постановлений и лозунгов... И общенародная душа вольно парит не только над бескрайними нашими просторами — парит над всем миром.

Думали вы об этом когда­нибудь, мальчики?

Что в стремительные мгновения атаки, в те счастливые секунды, когда все у вас получается, ваша тройка нападающих вдруг чудесным образом превращается в ту самую, летящую в небесах гоголевскую Русь­Тройку?

Для кого­то малопонятную. Загадочную. Чужую.

А для нас такую свою: вот оно!

Единение народное, о котором так душа изболелась... ах ты!

Да что ж так мало­то его, так бесконечно мало...

Ничего.

Собирайтесь, мальчики, с силами... собирайтесь! Начинайте снова.

Атаку.

Но такая тяжелая игра шла. Потому что мастерская. Умная. Во многом почти одинаковая.

И тогда я стал обращаться к каждому из нападающих уже персонально: Снайпер, мол!.. Что ж ты, Сережа?.. Дава­ай, Макаров!

Как раз он­то наконец и расслышал?.