Лабиринт

Всей этой областью они овладели через некоторое время, после многих битв. К городу, куда из-за глухого леса даже ветру трудно было пробраться, царевичи, срубив деревья, проложили дорогу такой ширины, что по ней могли двигаться четыре встречные телеги. Они осадили город и после взятия его отдали приказание об общем избиении защитников и сказали, чтобы у убитых отрезали правое ухо и представляли его. Было насчитано 270 000 ушей.
Шереф-ад-дин Йезди. Книга побед

1

Хырым стоял на колокольне храма Мыкалгабырта[1] города Деттакау и, близоруко щурясь, разглядывал медленно двигающуюся толпу. Внизу, на пыльной площади, возле жертвенника, глашатай в мантии и пестром колпаке держал ладони у рта рупором и кричал во весь голос:

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! И не говорите, что не слышали! Гарнак вновь открыл лабиринт своего отца Зоры! Все, кто хочет испытать судьбу, спешите к лабиринту!

Каменный храм располагался в восточной части площади, с тыльной части он был отгорожен от обрыва крепостной стеной, вдоль которой росли акации и раскидистые ореховые деревья. Площадь была вымощена голышами, напоминающими бритые головы, и по утрам, в особенности после летнего ливня, когда дождь смывал пыль и мусор, блестела на солнце. У входа в храм сновали торговцы мелкой утварью, коробейники, лекари, карманники и проститутки. Они останавливались, прислушиваясь к глашатаю, и с недоумением глядели друг на друга — дескать, что за лабиринт и каким образом можно испытать судьбу? Те же, кто был в курсе событий и понимал смысл выкрикиваемых слов, застывали с раскрытыми ртами, и в глазах их читалось негодование. «Как же так, — думали они, — полный зла и коварства Зора, да обгадят его могилу окрестные собаки, бросил эту затею, а скудоумный Гарнак хочет продолжить дело своего отца, набить карманы золотыми монетами. Какая неслыханная наглость! Когда узкоглазые сыроеды стояли у стен нашей крепости, жители сами прорыли под землей лабиринт, дабы спрятать фамильные ценности и цепи от собственных очагов, а Зора прибрал к рукам эти сокровища!»

С высоты колокольни звонарь Хырым безошибочно выделял тех, кто собрался в лабиринт. Это было нетрудно сделать — одни торопливо привязывали лошадей возле овчарни, другие отбирали жертвенных овец и тащили упирающихся животных к храму.

Каждое утро, как только на площадь падали первые зыбкие тени, звонарь поднимался по винтовой лестнице в башню, становился лицом к восходящему солнцу, произносил молитву и, потянувшись спросонья, смачно плевал на ладони. Пока он раскачивал колокол, жители города Деттакау просыпались и быстро свершали утренний моцион, словно бы в тревожном ожидании каких-то важных событий.

Хырым вставал затемно, усматривая в этой привычке некую высшую закономерность. Его лицо с прозрачными серыми глазами, орлиным носом и седеющей бородой таило усмешку, а ноздри раздувались, как кузнечные мехи.

Наконец он раскачал колокол, и над городом поплыл тревожный, глубокий, как сон, колокольный звон. С Кобанского ущелья дул прохладный ветер, и у Хырыма слезились глаза, но он продолжал возвещать людям наступление нового дня.

На площади стали открываться духаны и ларьки. Хозяева подняли деревянные ставни, подперли их шестами и обнажили весь свой товар. Они выбросили на прилавки дорогие шелка и ковры, вывесили кинжалы и мечи, отделанные серебром и золотом, колчаны со стрелами, стальные кистени и топоры с фигурами застывших в прыжке барсов на обухах, женские украшения тончайшей работы — и принялись сзывать покупателей хорошо поставленными голосами:

— Люди! Нет никаких сокровищ в лабиринте толстяка Гарнака! Нечего вам там делать! Лучше подойдите и полюбуйтесь товаром! Просто подойдите и полюбуйтесь! Благо денег за это никто с вас не возьмет!

Некоторые откликались на призывы торговцев, подходили к прилавкам и долго разглядывали товар. Губы их шевелились, как пиявки, но расслышать слова не представлялось возможным, однако продавец отлично знал, чего они ищут: им нужен план лабиринта Гарнака, и за ценой они не постоят. И тогда он доставал из-под прилавка кусок кожи, испещренный кривыми линиями, и с таинственным выражением подсовывал покупателю:

— Этот план нарисован рукой самого Хырыма. Только — тс-с-с! — никому ни слова! Гони двадцать даласов[2]!

В дальнем конце ярмарки помещалась приземистая мастерская кожевенных изделий, где шили башмаки и куртки. Кожу для эластичности и прочности вначале мяли в солоде, затем долго выдерживали в лошадиной моче, после чего вывешивали на солнце. От мастерской разило так, что с души воротило. Жители города не раз жаловались городскому главе на хозяина, еврея Соломона, чтобы тот свернул свое дело, а куртки предал огню, покуда все не перетравились, однако ушлый кожевник всякий раз откупался и оставался на месте. Между тем, если бы даже у него не нашлось нужной суммы для подкупа властей, он все равно не покинул бы Деттакау, так как прах отца его Исаака покоился на аланском кладбище, да и не было другого места, где пропахшие лошадиной мочой куртки имели бы такой спрос. Пока монгольские воины рыскали по городу, как голодные псы, дело Исаака и его сына Соломона спорилось. Они шили колчаны для стрел, седла, сапоги, мастерили щиты, и узкоглазые пришельцы охотно покупали у них товар. Но когда воины покинули крепость, работы не стало. Хырым отлично знал Соломона и даже немного сочувствовал еврею, везде, где бы тот ни появлялся, распространяющему тухлый запах смеси солода и лошадиной мочи. И ежели аланские воины принимались подтрунивать над ним, дескать, выброси, Соломон, свои куртки к чертям собачьим, ей-богу, лучше идти в бой нагишом, чем в сшитой тобой одежде, — Хырым заступался за него. Звонарю было известно, что каждый вечер Соломон становится на колени и молит своего бога о здравии и процветании рода Гарнака, потому что все, кто собирается в лабиринт, покупают у него куртки, дабы защититься в подземелье от летучих мышей и прочих гадов, — но злости против него все-таки не испытывал. Хырым помнил отлично: когда после семи дней и семи ночей, проведенных им в подземелье, он приблизился к выходу из лабиринта и, обессиленный, рухнул без чувств, первое, что он увидел, очнувшись, было расплывшееся в улыбке лицо Соломона.

Тогда Хырым был моложе и выносливее, однако темные коридоры лабиринта высосали из него все силы. Он шел, шаря руками по стене, к выходу, ноги не слушались, дыхание сбилось, и сердце стучало так, будто где-то недалеко били в ритуальный барабан. К тому же каждый раз, споткнувшись, он натыкался на стаю летучих мышей, мохнатых и вертлявых, как хорьки, отовсюду доносилось шипение, писк и хлопанье крыльев, а мыши смело подлетали вплотную, цепляясь когтистыми лапками за бороду, ноздри, уши. Эти твари висли на волосах и, проткнув кожу его лица острыми зубами, сосали кровь. Они даже забрались ему за пазуху и стали царапать грудь и живот, и тогда Хырым сорвал с себя куртку, тряхнул ее что было сил и кинулся бежать, крича во всю глотку: «Летучие мыши! Летучие мыши! Летучие мыши!» Пробежав какое-то расстояние, он упал ничком и потерял сознание, но крик вырвался из чрева лабиринта, как жупел, и те, кто стоял у выхода, ощутили дрожь земли и горячее дыхание. Люди тотчас же зажгли факелы, вбежали в лабиринт и, увидев при свете пляшущих огней лежащего ничком человека, ахнули и застыли как вкопанные. Хырым вдавил лицо в землю и прикрыл голову руками, а спина его, загривок, руки и ноги были облеплены кишащим клубком перепончатокрылых, будто падаль червями. Первым нашелся Соломон. Он подскочил к нему и замахал, точно саблей, факелом, но, видя, что летучие мыши не отстают от Хырыма, локтем сгреб их с его тела. Затем перевернул навзничь и запричитал: «Хыры-ым! Хыры-ым! Пусть умрет у тебя Соломон, если ты не откроешь глаза! Ои-и-и, коли моя куртка не помогла тебе, то я отсеку себе правую руку и выброшу ее на съедение собакам!» Хырым приоткрыл глаза и, увидев Соломона, улыбнулся краешком губ: «Кабы не твоя вонючая куртка, эти твари высосали бы из меня всю кровь!» Нет, Хырым никогда не забудет тот день.

Соломон сидел у порога своей мастерской и постукивал деревянным молотком по колодке, обтянутой кожей. Временами он прерывал занятие, поднимал голову и искал в толпе знакомых.

— Эй, Мордех! — крикнул он кому-то. — Пусть умрет у тебя Соломон, если ты не заглянешь к нему! Разве так поступают старые друзья? Почему не заходишь? Тебя воротит от запаха? Глупости, Мордех! Нельзя забывать друзей!

— Здравствуй, Соломон! — отозвался мужчина средних лет, с густой рыжей бородой, в темном балахоне и остроконечной шапке. — Сегодня четверг, зайду в субботу, когда евреям полагается отдыхать и у тебя не так будет вонять!

— Мордех, Мордех! — заулыбался Соломон, показывая гнилые зубы. — А ты думаешь, в священный шаббат я свои куртки спрысну мускусом? Как бы не так! Если б мои куртки не пахли мочой, то Хырым не вышел бы из лабиринта!

— Слушай, Соломон, раз твоя куртка спасла жизнь Хырыму, то, значит, ты на правильном пути! — осклабился Мордех и скрылся в толпе.

— Куда ты, брат? Да оградит тебя от напастей Иегова! — крикнул кожевник, но его слова не долетели до ушей адресата.

Соломон любил посплетничать. Хлебом не корми, дай только пошушукаться с кем-нибудь. Стоило ему заприметить на площади мало-мальски знакомого человека, как тут же окликал того Мордехом, хотя звали прохожего совсем иначе. Впрочем, тот, с кем он только что перебросился парой фраз, был действительно Мордехом из рода Маккавеев. Немало они побродили вместе с Соломоном по свету, побывали во Франции, в Италии, на Руси, но в конце концов сын кожевника заявил: «Никого из рода Маккавеев не люблю так, как тебя, и торговать с тобой прибыльно, но мне надоело слоняться по миру. С сегодняшнего дня я никуда и шагу не ступлю из Деттакау». Так решил Соломон, и с тех пор торговля Мордеха пошла на убыль, а сам Мордех обеднел вконец. Однажды Соломон пришел к нему и предложил: «Перестань упрямиться, Мордех, иди ко мне в кожевенную мастерскую, заработок поделим по-братски». А Мордех обиделся и ответил, мол, ежели ты и впрямь настоящий друг, то бросай свою мастерскую и пойдем по городам и весям, как некогда. Соломон был уже не молод, да и силы не те, но и бродить по свету ему не очень-то хотелось, поэтому он повернулся и ушел, оставив друга вместе с голодной семьей. Вернувшись восвояси, он нашел дощечку, прибил ее у входа в мастерскую и вывел на ней углем:

Здесь мастерская, где шьют

куртки, но шьют также и

прочую одежду. Не проходите

мимо, будьте гостем, и я

встречу вас с открытым сердцем.

Люди останавливались у дверей, демонстративно зажимая нос большим и указательным пальцем, скользили взглядом по аланским словам, написанным греческими буквами, хмыкали и удалялись. А Хырым, умеющий читать и по-гречески, и по-латыни, долго смотрел на вывеску, а потом произнес:

— Запомни, Соломон, скоро греческие буквы мы заменим аланскими!

— Хырым, Хырым, пусть умрет у тебя Соломон, если ему будет обидно! — ответил ему кожевник.

2

День занимался, и площадь заполнялась людьми. Хырым все еще стоял на колокольне и смотрел на снующую толпу. Спустя некоторое время он ощутил усталость, приблизился к краю стены и сел, свесив ноги. Взгляд его устремился вдаль. О чем он думал? Быть может, вспоминал молодость? Или дни, проведенные в подземелье?

После семидневного утомительного похода свет в конце коридора ослепил его, но нахлынувшая на Хырыма радость вскоре сменилась чувством досады, потому что он понял: в городе ничто не изменилось, все идет прежним чередом, только его возвращение наделало шуму. К нему подходили совершенно незнакомые люди — старые и молодые, — трогали его бесцеремонно и спрашивали шепотом, много ли он вынес из подземелья золота. Сначала Хырым отшучивался, дескать, столько золота и драгоценных камней, что боязно, как бы они не обесценили даласы и хлеб придется обменивать на алмазы. Но позже это перестало его забавлять, тем более что подобные шутки воспринимались не так, как ему хотелось бы, и Хырым чувствовал себя последним дураком. «Все дело в усталости, — успокаивал он себя, вглядываясь в горящие алчностью глаза сограждан, — но неужели я оставил часть своей жизни в лабиринте лишь для того, чтобы встретить привычный, никак не изменившийся мир? Разве я не заслужил покоя и умиротворения, независимо от того, какую цену пришлось заплатить за плутание в темных коридорах?» Странно, но под землей он ощущал большие тепло и нежность, будто мать обнимала его, прижимала к груди, и страха не было. И Хырым сказал себе: «Ты не умрешь в лабиринте, потому что пребываешь под покровительством Матери». Он словно сошел с ума, по щекам его потекли слезы, затем он прислонился к стене и горячо взмолился: «Родимая, я пришел к Тебе с миром. Я пришел искать сокровища, которые принадлежат моему народу. Но если Ты не захочешь меня отпустить, то я останусь с Тобой навсегда, только прижми меня к Себе покрепче, укутай в бархатный плед колыбельной!» И сила и благодать земли вняли его мольбам, и он успокоился, и мысли его были ясными.

С тех пор прошло много времени. Хырым состарился и понял суетность своей жизни, понял, что порой жизнь сама строит лабиринты, простые на первый взгляд, но покорить их удается не всем. Впрочем, словами этого не передашь. К тому же человеку свойственно понимать суть вещей с опозданием, много позже, чем хотелось бы, когда это понимание становится ненужным для практической жизни и, подобно пыльному фолианту, откладывается на полку мудрости. Человечество плетется в хвосте у себя самого, что можно оправдать только поисками Смысла, поисками Сокровенного. Хырым оглянулся назад и ужаснулся никчемности пройденного пути, никчемности, возведенной в сотую степень плутанием в лабиринте. Тогда он окончательно ушел из мира, уединился. Хырым стал монахом и провел много лет в одиночестве и молитвах. Между тем о нем слагали легенды, и имя его произносилось с благоговением.

Отец Гарнака Зора регулярно пополнял свои сундуки деньгами, сдирая с людей мзду за вход в лабиринт, и ежели кто начинал ворчать, тут же обрывал его: «Ну чего ты завелся, братец, входная плата составляет всего десять даласов. Однако, вернувшись из лабиринта, ты получишь в десять тысяч раз больше, если, конечно, тебе суждено вернуться. А коли раздумал идти, то забирай свои монеты и проваливай отсюда!»

Кроме Хырыма, вернуться из лабиринта не удалось никому, но «в десять тысяч раз больше» он так и не получил. Последние деньги, вырученные от продажи скудного имущества, он заплатил Зоре за вход в лабиринт. Нужда все крепче и крепче сжимала цепкие пальцы на его горле. А Зора и не думал отдавать Хырыму причитающуюся ему сумму. Грек чувствовал — тот скрывает что-то, поэтому держал на привязи невыплаченного долга.

Однажды Хырым пришел к нему и сказал:

— Зора, я не требую от тебя обещанных денег, дай мне работу, чтоб не умереть с голоду.

Грек сощурил лукаво глаза и ответил:

— А разве ты не нашел клад в лабиринте?

— Нет.

— Вон отсюда, собака! — взорвался Зора и полез на него с кулаками.

Тогда Хырым был сильным и ловким. Одного удара было достаточно, чтобы сбить того с ног. Зора тяжело рухнул на пол и заскулил.

— Кабы ты сам не был собакой, то давно перестал бы скупать за гроши души людей! Брось свое черное дело, Зора, брось, пока не поздно!

— А ты полагаешь, что дороже купил их своим возвращением из лабиринта? — сплюнул кровь Зора. — Кому нужны эти сокровища, если тайну лабиринта ты не желаешь открывать никому!

У Хырыма отвисла челюсть: оказывается, он заодно с греком. Его возвращение из лабиринта еще сильнее раздуло в душах людей огонь алчности. Желающих пойти в подземелье становится все больше и больше. А то, что они не вернутся из лабиринта, Хырым знает наверняка. Как его еще носит земля! Но нет, нет, нельзя позволить греку завладеть сокровищами, которые принадлежали еще Скилуру[3]! Лучше Хырым заберет тайну с собой в могилу!

— Зора, мой род на мне не оборвется. В конце концов мы с тобой отправимся к праотцам, но на земле родится человек, который отыщет сокровища и отдаст их тем, кому они принадлежат по праву. А твоих отпрысков и близко не подпустят!

— Ха-ха! — усмехнулся Зора. — Пусть до тех пор люди дохнут в лабиринте, как крысы!

Хырым направился к выходу. В дверях он обернулся и бросил через плечо:

— Шел бы ты с нашей земли, Зора!

— И не надейся! — крикнул ему вдогонку хозяин. — Запомни, я купил лабиринт со всеми сокровищами у монгольского хана! У меня и пайцза[4] имеется!

Прошло время. Как-то раз Зора позвал к себе Гарнака, взял его за ухо толстыми пальцами, притянул к себе и зашептал горячим шепотом, слюнявя ему висок:

— Сынок, а что, если нынче ночью мы подошлем людей к Хырыму? Пусть они свяжут его, вывезут в горы и любым способом выпытают тайну лабиринта.

Гарнак поскреб волосатую грудь и ответил:

— Отец, Хырым тертый калач. Даже если четвертовать его, вряд ли он расколется. Лучше сделаем так: мы бесплатно впустим его в лабиринт, а следом отправим верных людей. — Он помолчал немного и добавил: — Удивительно не то, что Хырым не принес оттуда сокровища! Что он нашел там кроме сокровищ?

По пути домой Хырым повторял как в бреду, что все алчущие разбогатеть на фамильных ценностях — ненасытные шакалы и нечего переживать об их смерти. Он разделся и лег спать, но стоило сомкнуть веки, как ему явились души парней, которые навсегда остались в лабиринте. Они сбросили с себя плоть, будто персидский халат, и, бряцая костями, устроили пляску. «Хырым, знаешь ли ты, что мы стали жертвами твоей тайны? До каких пор ты будешь гулять по нашим черепам? Или сокровища для тебя дороже человеческих жизней?» — сверлили ему уши голоса. Хырым отмахнулся: «Оставьте меня в покое, ваши жалобы напрасны! Я никогда не открою тайну пожирателям корней собственного рода!» Но те только ускорили пляску: «Хырым-Хырым-Хырым-хан! Сам ты пожи-ра-тель! Хырым, Хырым, Хырым-хан! Сам ты пожи-ра-тель!» Бряцание костей, пляски и вопли довели его до исступления, не было сил терпеть, он вскочил и побежал к обрыву, но внезапно словно бы кто-то схватил его за полу куртки и произнес: «Куда ты, парень? Не слушай их, они — порождение дьявола!» «Нет! — возразил Хырым. — Нет! Все мы из одного и того же чрева!» — и проснулся.

Когда принесли весть о том, что Зора с Гарнаком соблаговолили впустить его в лабиринт бесплатно, у Хырыма ёкнуло сердце: с чего бы это, с какой такой радости греки пожертвовали десятью даласами? Четыре дня он и близко не подходил к лабиринту, но на пятый все же не выдержал, пришел, встал у входа и принялся отговаривать всех, кто собрался вовнутрь: «Подождите, не ходите туда! Земля не терпит незваных гостей! Она не выпустит вас оттуда!» Но его никто не слушал, а один здоровяк с добродушным лицом повернулся к нему и сказал: «Прости, Хырым, но сам-то ты вышел из лабиринта. Чем ты лучше нас?»

Нет, не удалось переубедить их. И тогда Хырым подобрал камень и загородил собой вход.

— Первому, кто посмеет войти внутрь, я размозжу голову! — крикнул он.

Но куда ему супротив толпы. Тут же подскочили несколько бравых молодцов, вырвали из рук камень и отколотили палками.

«Лучше попридержать язык за зубами, иначе меня прибьют как бешеную собаку!» — подумал Хырым и, шатаясь, побрел к площади. Он остановился у дверей храма Мыкалгабырта и, воздев руки, заголосил:

— Люди-и-и! Во имя Господа и всех святых! Не пускайте своих сыновей в лабиринт! Они там ничего не найдут, а если и найдут, жадные греки все равно отнимут! Одумайтесь, нет у нас таких парней, которыми мы могли бы пожертвовать для лабиринта, их и так немало полегло от рук сыроедов! Войти во чрево земли легко, а выйти трудно, никто еще не возвращался оттуда! Лучше изгнать из города Зору и его сына, а нам перестать скармливать наших парней лабиринту!

Собравшаяся толпа некоторое время стояла в оцепенении, потом взорвалась, и со всех концов раздались крики:

— Ба! Да это же Хырым, покоритель лабиринта!

— Чего он там кудахчет, как филин, заткните ему рот его шапкой, а то меня распирает от его лжи, как от гороха!

— Ему, видать, самому охота снова смотаться в подземелье, а нас отговаривает, ровно детишек малых, дескать, страшно там, бычок придет рогатый — му-у-у! — и забодает!

— Конечно, охота! Притащит ночью сокровища и поделится с греками!

— Говорят, там куча золота!

— Что ты, целая гора! В придачу корона великого Скилура вместе с золотым поясом и серьгами его супруги Зарины, ожерелья разные, браслеты, кольца, перстни, бог знает чего там нет! А этот жук хочет один все унести! Хырым, разве ж ты дотащишь все, болезный?

— Ну и хитрю-у-га! Глядите-ка на него! Может, он видит в темноте, как летучие мыши?

— Точно, он одной с ними крови! Иначе как бы он выполз из лабиринта? К тому же небось колдовством промышляет, не спит по ночам да порчу наводит на наших ребят, чтобы те сгинули в подземелье!

— Бейте его, мужики, бейте! Излейте на него свою злость!

Толпа с воем двинулась на Хырыма. Одни выхватили кинжалы из ножен, другие — головешки из костров и, брызжа слюной, понеслись в его сторону. «Кажется, мне пришел конец, вся надежда на Мыкалгабырта!» — попятился Хырым. Толпа приближалась, размахивая перед его носом головешками. Хырым вбежал в храм, опрокинул аналой, и, когда металл гулко зазвенел на каменном полу, кто-то из преследователей закричал:

— Да падет на тебя гнев Мыкалгабырта!

Хырым не слышал ничего. Он юркнул в проем стены и помчался вверх по винтовой лестнице. На одной из галерей он остановился, отдышался и вытер лоб тыльной стороной ладони — ступать на эту лестницу не позволялось никому, кроме священнослужителей.

С тех пор Хырым жил в храме, старался не попадаться людям на глаза. Он привык к одиночеству и однообразию. На рассвете не спеша поднимался на колокольню и звонил к заутрене, до обеда убирал в храме, в промежутке между обедней и вечерней выполнял поручения настоятеля, а перед сном предавался молитвам и размышлениям. Настоятель пытался выманить его из храма хотя бы в праздничные дни, когда жители города собирались на площади и приносили в жертву овец, ведь угостить ближнего мясом жертвенной овцы считается благочестием. Но безрезультатно. С наступлением ночи звонарь мучился кошмарными видениями. Ему мерещились адовы котлы с кипящей смолой и парни, что варились в ней. «Ты повинен в наших муках, ты!» — кричали они, тыча в него персты. Звонарь крепился как мог и отвечал, смахивая слезы: «Нет, неправда, вы сами виноваты, несчастные, ваша алчность, я же искал в лабиринте честь и славу нашего рода!»

Впрочем, он не снимал с себя ответственности, ибо каждый человек, каким бы праведником он ни был, должен брать на себя вину за всех людей.

3

Гарнак потянулся рукой, почесал левую ступню и зажмурился от боли. Он откинул одеяло, обнажив свое заплывшее тело, снял пропитанную кровью повязку с ноги и стал рассматривать рану, полученную им накануне, когда наступил на кусок стекла. Гарнак не думал, что рассыпанные им в начале лабиринта осколки — уж слишком хитрая уловка для людей, устремившихся за сокровищами в подземелье, но прибег к ней на всякий случай. Первую же занозу получил он сам и, взвыв от боли, представил, как будут корчиться другие. Гарнак знал, что туда не сунется какой-нибудь молокосос, а среди опытных людей гуляет поверье, будто в лабиринт надо идти босиком, чтобы лучше его чувствовать.

Ступня опухла и покраснела. Вечером, когда служанка Зарина мыла ему ноги, она предложила осмотреть рану. Девушка осторожно уложила больную ногу себе на колени, и, когда Гарнак ощутил тепло и упругость ее тела, он прикрыл глаза от удовольствия. Зарина некоторое время ковыряла у него в ступне раскаленной иглой и наконец извлекла занозу. «Ну вот!» — сказала она, показывая хозяину окровавленный кусок стекла, и вонзила иглу в рукав льняного платья.

«Стерва! — думал Гарнак, поглаживая раздавшуюся ногу. — Наверное, еще глубже вогнала занозу, поэтому и не спадает опухоль». То, что из лабиринта не выйдет никто, Гарнаку было известно доподлинно. Зачем же он рассыпал в коридоре битое стекло? Может быть, это проявление ненависти к жителям города? Но он вовсе не злодей, нет, нет! Просто идти в лабиринт — все равно что идти в бой, а в бою все средства хороши. Теперь его станут проклинать все, кто решил разбогатеть. А таких немало, и Гарнаку это тоже известно. Слава богам Олимпа, судьба благосклонна к нему, но вдруг один из этих искателей клада найдет сокровища? Что тогда? Ясное дело, его казна лишится дохода. Но, с другой стороны, все драгоценности осядут у него в подвалах, поскольку и лабиринт, и его содержимое принадлежат Гарнаку. Разумеется, к нему явятся старейшины города и скажут, дескать, можешь подтереться своим гнилым куском кожи, на котором узкоглазый хан обозначил права твоему отцу Зоре, а нам верни сокровища наших предков! Эти аланы не очень-то признают законы, тем более начертанные вонючими монголами. Они доказывают, будто незадолго до появления сыроедов жители Деттакау спрятали фамильные ценности в лабиринте, да так, что потом и сами не смогли их отыскать. Правда это или ложь, Гарнака не интересует. Его интересует лишь то, что отец его Зора и дед Гарнак купили у монголов лабиринт, с которого он имеет неплохой доход! Вот и все! Война есть война, и хитрость в бою не порок! Конечно же разбросать битое стекло в первом коридоре было бесчестно, но Гарнака не особенно беспокоит совесть. К тому же, если даже кто и поймет, в чем дело, будет поздно — вряд ли он выберется из лабиринта. А победителей не судят! Да, Хырым вернулся из подземелья целым и невредимым, но почему? Потому что до подобной хитрости не додумался ни Зора, ни сын его Гарнак. Старый звонарь словно рот себе зашил — не желает говорить ни о том, что увидел в лабиринте, ни о том, как выбрался наружу. Единственное, что удалось у него выведать: надо, мол, идти в лабиринт босиком, дабы лучше чувствовать его дыхание. Этот полоумный звонарь полагает, что прогулка босиком по сырым коридорам роднит с землей. Черт с ним! Пусть думает, как хочет! Пусть все идут босиком! Однако Гарнак знает, что битое стекло — военная хитрость и против оной хитрости нет пока оружия. Правда, чего уж там говорить, первой жертвой стал он сам, но это ерунда, Зарина вылечит его. Но и это не главное! Чертова заноза вообще ничто по сравнению с тем блаженством, которое он испытал, войдя в лабиринт! О-о-о, этого не передашь словами, да и не поверит никто! Помнится, Зора хвастался перед Хырымом, дескать, когда я умру, хозяином лабиринта станет мой сын Гарнак, после Гарнака его сын Зора, затем его сын, и так наш род будет процветать веками. Однако Гарнак так и не женился, и сына у него нет, и рода своего он не продолжит, потому что Господь лишил его мужских достоинств. В юности он полагал, что всему виной затянувшийся рост, что скоро он повзрослеет и в нем проснется наконец настоящий мужчина. Прошло двадцать пять лет, а женщины его по-прежнему не волновали. Так и остался Гарнак холодным и немощным переростком. Он понял, что ему никогда не добиться любви девушки, хотя мог бы купить любую красавицу города. Между тем, когда Хырым вышел из лабиринта, к Гарнаку прибежал слуга и доложил: «О, господин, случилось невероятное, Хырым вернулся из подземелья! Но самое удивительное то, что он рассказал: я, мол, не помню материнской ласки, но, войдя в лабиринт босиком, мне почудилось, будто мать взяла меня на колени и стала ласкать и целовать, ровно я был малым дитятей! О, чудо, чудо!»

Гарнак был ошеломлен. Он не раз бывал в лабиринте, но ничего подобного никогда не испытывал. Впрочем, дальше первого коридора не осмеливался заходить. Вместе с тем, получив очередную плату за вход, сердце его таяло от радости, как у скотовода, у которого отелилась корова. Да, для Гарнака и его отца Зоры лабиринт и впрямь был вроде дойной коровы. Но никак не женщиной! Об этом Гарнак и помыслить не мог. Все не так сложно: надо только аккуратно взимать плату за вход в лабиринт, и сундуки Гарнака наполнятся деньгами. Ночами, когда сон не шел к нему, он думал о своем источнике богатства. Он любил его так же, как скотовод любит свою скотину. Но как женщину не воспринимал никогда. Впрочем, это естественно, ведь женский род вконец опротивел ему, а мать свою он почти не помнил. Когда она померла, в их доме из женщин оставалась лишь служанка Глория. Но стоило Гарнаку вспомнить ее, как ему казалось, будто судьба тычет ему в нос кукиш да смеется во весь рот. Из детских воспоминаний сохранились лишь те, как Зора хватал бедную Глорию за волосы и тащил в постель, не стесняясь сына. Зора не был молодым, но Гарнак видел, с какой ловкостью тот задирает служанке юбку, валит на топчан и кладет ее ноги себе на плечи. По ночам он просыпался от плача Глории и долго не мог уснуть, слушая скрип их ложа да частое, с присвистом дыхание отца. Любовным утехам не было конца, и однажды Глория испустила дух в объятиях Зоры. Гарнак обнаружил ее утром закоченевшей и испугался... Вспоминая детство, он с грустью думал о том, что отцу его природа влила в жилы ненасытную страсть, Гарнака же обделила вовсе, оставила совершенно холодным. Он еще больше возненавидел женщин. «С удовольствием сплясал бы на их груди грязными ногами, но мне не следует обнаруживать свою ненависть к ним. Кто знает, быть может, в темных коридорах и впрямь витает душа женщины, которая чувствует босую поступь мужчины. Лабиринт может обидеться и перестать приносить доход. Лучше я последую примеру Хырыма! Я стану думать о лабиринте как о женщине, ха-ха! О кормилица моя и покровительница, Господь свидетель, я иду к тебе с чистыми помыслами!» — взмолился Гарнак и вошел в лабиринт.

У входа он вбил в землю колышек и привязал к нему конец толстой льняной бечевы. Гарнак решил идти не спеша, постепенно разматывая клубок, чтобы не заблудиться. Он шел не останавливаясь, потому что надеялся на бечеву. Но через некоторое время его охватила тревога, сердце забилось в груди, будто он взбежал на пригорок, и тогда Гарнак сказал себе: «Если в коридорах действительно витает душа женщины, то я не сбегу от нее. Я пересилю себя и буду с ней ласковым».

Внезапно Гарнак ощутил, как его обдало теплой волной. Ему почудилось, будто ног его, живота и груди коснулось что-то мягкое, живое. Гарнак забыл обо всем на свете. Он очутился в другом мире, и это был не заплывший жиром Гарнак, сын Зоры, а какой-то другой мужчина — настоящий самец, крадущийся с приятной дрожью в чреслах к любовному ложу. Тепло женского тела проникло в него вместе с ароматом сонного дыхания, коснулось сердца. Хребет его напрягся, жилы набухли, как набухает бамбук после ливня, и, когда он вдохнул запах женской груди и подмышек, лицо его зарделось, словно бы погрузившись в опару, и позвонки хрустнули от неведомой дотоле вибрирующей силы. И опара та была бездонной, и Гарнак утонул в ней. «Наверное, это сон!» — мелькнуло у него в голове, вспыхнуло ярким огнем и погасло. Тело его задрожало, и глаза закрылись сами собой. В ту минуту Гарнак готов был продлить свой род, и, убедившись в этом, он заплакал от счастья. Потом, когда кровь угомонилась, остыла страсть и запах женского тела улетучился, он сжал в руке клубок льняной бечевы. Гарнак понял, что если он пойдет дальше, то сгинет