Лазарь

Родившийся множество раз, он пришел к страданиям.

Ригведа, сборник индуистских гимнов

И псы, приходя, лизали струпья его.

Лк. 16, 19–3

А ты, бедный, не падай духом, как бы волны бедности тебя ни стеснили. Взирай на славнейшего Лазаря... Чтобы, управляя свою жизнь рулем терпения, ты достиг той же самой спасительной пристани.

Св. Иоанн Златоуст. О Лазаре и богаче
 

От автора

Моего Лазаря убили во время загона на волков. Никто не воскресил его. Расследование фактов, последовавших уже после трагедии на охоте, привело меня к убеждению: Матёров не погиб. Он превратился в волка. Превращение человека в зверя, так называемая реинкарнация, изначально была заложена в откровениях автора рукописи «Карлики». Сначала Лёня Матёров уехал в забытую Богом деревушку. А потом ушел еще дальше, в леса Валдая. Полусгоревшая повесть Матёрова, библиотекаря из Питера и отставного авианаводчика, была найдена на пожарище. Два местных бродяги продали автору оплавленную папку за бутылку водки. Они же рассказали подробности трагической истории. Я подобрал эпиграфы и расставил главы. Его повесть называлась «Карлики». Коричневые карлики — погасшие звезды в туманности Ориона. Термин астрономов. Я изменил название. И конечно, дописал сгоревшие страницы. На изучение жизни героя ушло несколько лет. В метриках Матёров был не Леонид, а Елизар. Я всегда полагал, что Елизар чудо-богатырь из русской сказки. Елизар, Светозар, Илья Муромец и Добрыня Никитич... Оказалось, что Елизар — аналог древнееврейского имени Лазарь. Из Библии мы помним двух Лазарей. Один лежит на ступеньках, и собаки лижут его струпья. Он пришел подобрать объедки со стола богача. В Евангелии от Луки: «Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово». Богач тоже умер. Но оказался в аду. Другой Лазарь, из Вифании, болел, и дни его были сочтены. Камень от пещеры, где был он погребен, отвалили. Иисус помолился и воззвал: «Лазарь! иди вон...» Так в каноническом тексте. Из пещеры вышел воскресший Лазарь. После чуда воскрешения Лазаря фарисеи приговорили Христа к смерти. Они испугались могущества Иисуса^[1].

Он искал свою, соразмерную сердцу и веку, веру в Ригведе — сборнике древних индуистских гимнов. Мы не можем осуждать человека за поиски веры. Сохранившиеся тексты Матёрова в романе набраны рубленым шрифтом. Я мог бы обойтись без них. Но тогда, читатель, я потерял бы правду жизни, о которой так заботился главный герой.

А не только Библия и Ригведа.

Может ли человек сбежать от себя и от Креста Своего?
 

Глава 1

Река моего склона

Купол неба лежал на крышах.

Я уже и забыл, когда так близко, у самых глаз, перемигивались звезды. Наверное, в Чечне. Казалось, протяни руку — и звезда сама упадет к тебе на ладонь. млечный путь, широкой рекой впадающий в космический океан, плыл над моим новым домом. Казалось, я стою на палубе корабля и полоса бурунов и пены закипает за кормой.

Восторг и ожидание счастья охватили меня.

Я вижу: мачта корабля,
И Вы — на палубе...^[2]

Здесь, в заброшенной деревеньке среди дремучих лесов, мне предстояло начать новый век и найти свою пристань. Как нашел ее Лазарь из Вифании. Возможно ли? В зеркале всегда есть муть, как будто кто-то дышал на него смрадом. И теперь предстояло взять мокрую тряпку и протереть зеркало. Разве поэзия сравнима с жизнью? Восторженное представление о жизни происходит от неучастия в самих событиях ее.

Жизнь богаче самых невероятных представлений о ней. Деревню звали смешно и радостно — Кокошкино...  (сгоревшие страницы.)

В Кокошкине как? Чему быть, того не миновать.

Из-за речки Сельги налетал ветер. Он дул неделю, другую. Пока не начинал падать густой снег. А уж потом кокошкинский овраг, за Митяевым увалом, накрывало морозом. Да таким ядреным, что у старух ресницы от инея слипались. До колонки с водой не успевали дойти. Колонка тоже промерзала до дна. Тогда приходилось за водой идти на соседний хутор Задворки. Там били ключи, и вода круглый год текла студеная. Когда идешь на Задворки, хорошо слышно, как картавит снег под ногами, а собаки воют и скребутся в овчарне. Просятся в тепло. В овчарнях овцы сбиваются в шерстяные кучи. От холода они ложатся на земляные полы, устланные соломой, и подгибают под себя копытца. Барашки-одногодки прячутся под животами овец. У мамки под боком всегда теплее. Случалось, что ягнята замерзали ночью. Их зарывали в яме, за руинами фермы. Вот так и Лёня Матёров со своими бойцами грелись в окопах и на блокпостах, прижимаясь спинами друг к другу. Как ягнята. Они и были, по сути, агнцами, неопытными воинами.

В Кокошкине никто, кроме старух, овец и собак, не живет. Ну, еще Лёня Матёров, приблудный пенс-библиотекарь из Питера. Он купил полузаброшенный дом на окраине села, в затишке, на склоне кокошкинского оврага. Пенс, конечно, условно, хотя, по сути, и верно. Лёне недавно перевалило за сорок, а пенсию он получил раньше положенного срока. Учли контузию. И боевые награды у него были. «За участие в контртеррористической операции». Так называли вторую Чеченскую войну. Пенсию дали офицерскую. Без проволочек, без унизительного сбора многочисленных справок. Одна, впрочем, справка была. Что-то про посттравматический синдром. За подписью врача Сергея Поветкина.

Найти клинику Сергея Александровича Поветкина в Питере оказалось нетрудно. Поветкин коротко, хотя и скучновато пояснил. Посттравматический синдром — особое состояние, когда перенесенные жизненные потрясения не перестают беспокоить по прошествии времени. Синдром формируется после воздействия большой силы: насилия, унижения и других состояний, заставляющих испытывать ужас и беспомощность, длительного стресса, связанного в том числе с психологическим вовлечением в страдания и переживания других людей.

Люди с ПТСР (посттравматическим стрессовым расстройством) отличаются высокой степенью тревожности. Их периодически беспокоят необычайно реалистические воспоминания о страшных ситуациях прошлого...

Вот таким и был его пациент, библиотекарь Матёров, бывший писарь и авианаводчик.

А чего было тревожиться?

Питер уже не называли Ленинградом. Одна лишь Лёнина бабка-блокадница, баба Зина, которая и сама уже не помнила, сколько ей лет, упорно твердила: «Мы, Матёровы, — ленинградцы!» Баба Зина всю жизнь проработала старшим корректором в «Лениздате». За ошибку в должности прокурора Вышинского ее в 35-м ссылали на Соловецкие острова. Вышинский в тот год стал Прокурором СССР. Баба Зина поправила — Генеральный прокурор. Генеральный с большой буквы. А Генеральный, с большой буквы, в стране всегда был один. Легко отделалась, просидев всего четыре года. Дело ленинградских славистов-злодеев, пособников фашизма, куда входили и корректоры академических изданий, одно из немногих было пересмотрено. В 1939 году баба Зина попала под первую амнистию Берии. Об амнистии мало кто сегодня помнил. Но именно тогда, став комиссаром НКВД вместо Ежова, Лаврентий Павлович 1 января 1939 года открыл «Бюро по приему и рассмотрению жалоб». Дату можно считать началом пересмотра многих дел, заведенных при Ежове. Берия начал выявлять чекистов, «поправших законность». По некоторым источникам, под амнистию попали около 800 тысяч человек. Почти миллион. Крупинка в миллионе — корректор Зинаида Матёрова. В 1947 году, когда в Питере начали корчевать теперь уже не филологов и академиков, а космополитов безродных, семья Матёровых спешно уехала в провинцию, в областной город Перь. Мужа бабы Зины, Лазаря Ивановича Матёрова, заместителя директора типографии, с должности сняли. Должны были вот-вот арестовать.

Пришлось затаиться в глубинке. Постельного белья взять с собой не успели, кружки с ложкой захватить. Зато словари свои любимые баба Зина упаковала в мешковину и вывезла на полуторке. Повредились при транспортировке корешки Брокгауза и Ефрона с пятидесятого тома по шестьдесят восьмой.

В Питер вернулись после смерти Сталина.

В промежутке между бурными поисками ярых подпевал тлетворному чужеземью и тихим возвращением семьи Матёровых в Ленинград произошла какая-то трансформация их фамилии. Какая — до конца нами не выяснено. Баба Зина подробности от Лёни утаивала, лишь изредка туманно намекала на то, что не все так просто...

Бабу Зину, в отличие от врача Поветкина, спросить возможности не представилось. Лишь букет красных гвоздик был отнесен на Пискаревку, в четвертый сектор. Там хоронят последних блокадников.

Вообще, Матёровы фамилия типографская. Еще в середине восемнадцатого века она звучала как Мастеровы. С ударением на «а». Лёнины деды были сплошь мастерами — наборщиками (метранпажами), переплетчиками и печатниками — в первых типографиях Санкт-Петербурга. Сохранилась фотография, где они сидят в черных костюмах-тройках, с цепочками серебряных часов в карманах жилеток, некоторые в пенсне и лаковых штиблетах. Штиблеты рифмовались с журнальными столиками, за которыми они вольготно расположились. Совсем не похожие на рабочий класс. То ли приказчики из торгового дома Кунста и Альберса — в 1914 году филиал Кунста и Альберса открылся в Питере, — то ли литераторы из Вольного общества любителей словесности и художеств — и такое славное общество в те поры заседало в городе на Неве. Одна деталь. Мелкая, но весьма существенная для исследования биографии нашего героя. Мастера печатного дела на фотографии почему-то напоминали Лёне еврейских патриархов, обремененных серьезными делами. Может быть, даже торговыми. По части строевого леса для Балтийских верфей. Или шелка и серебряных нитей для пяти шпалерных мастерских на одноименной улице за Пушечным литейным двором. Шпалеры — гобелены для дворца его императорского величества. Отцам не хватало только ермолок, которые правоверные евреи во всем мире называют кипами, и пейсов, свисающих на щеки. Вместо ермолок головы печатников украшали шляпы-котелки с круглыми тульями. Смутные подозрения начинали терзать юную душу Матёрова. Подозрения усилил грубый окрик старшеклассника-хулигана по прозвищу Каян. Лёня тогда еще учился в интернате, а по воскресеньям приезжал к бабе Зине. Семка Каянов, жиган из лиговских, гонял младших за пивом и сигаретами. «Эй, ты, жиденок, чтобы завтра приволок мне “Приму” Урицкого и пару “Жигулей”!»

Заплаканный Лёнчик прибежал к бабушке: «А жиды — они кто? Каян меня жиденком обзывает». Баба Зина задумчиво посмотрела на фотографию патриархов, висящую в старинной и тоже лаковой рамочке на стене в коммунальной комнатке блокадницы: «Так евреев называли. Жиды — большие страдальцы. А Каяну скажи, что он не Каян, а Каин... Учитель истории вам расскажет. Да ты и сам скоро все узнаешь. Каин подлый был человек». Страдальцами печатники-интеллигенты на фотографии не выглядели. «Значит — не жиды», — решил успокоенный Лёня.

В глубинах девятнадцатого века одна буковка в фамилии затерялась, а вторая превратилась в «ё». Так или иначе — они стали Матёровы. Версия потери буковки передавалась из поколения в поколение. За ошибку Матёровых уже никто не расстрелял. И не сослал на Остров. Баба Зина Лёню вырастила и рассказала про подозрительных отцов его рода в черных костюмах, но без пейсов и ермолок. Отец с матерью ушли рано. Родителей удушила страшная болезнь — астма. Всю жизнь они глотали свинцовую и гартовую пыль. Гарт — название типографских сплавов. Был еще гартблей — твердый свинец, потерявший свойственную ему мягкость от примеси меди и сурьмы. Про гарт и гартблей Лёня знал, потому что его первая профессия была линотипист. Он с закрытыми глазами мог набрать любой текст. Хоть на линотипе, строкоотливном наборном аппарате, а хоть и на современном компьютере. Блокадница-бабушка, с высохшими руками-спичками и пергаментной кожей на скулах, жила долго. А ведь она дважды прошла через ад: сталинские лагеря смерти и фашистская блокада города на Неве.

В одном аду волосы бабы Зины примерзали к стенкам барака. И начкар звонко кричал: «Порядок на зоне! П-шел пятерками!» Палевые овчарки заходились в рвотном лае. В другом аду варили суп из обоев и мышей. Во рвы на Пискаревке свозили на саночках трупы замерзших ночью людей.

В Интернете Лёня прочитал, что организм, испытавший ни с чем не сравнимые стрессы, закален от любых болезней. Такой организм живет вопреки. После контузии в Чечне Лёне казалось, что он тоже живет вопреки. Почему Матёров из города перебрался под Перь, в забытую богом деревню, — отдельная история. В те самые места, где однажды его семья уже пряталась. Трудно изменить путь своего рода.

(сгоревшие страницы.) и уже на третьем курсе библиотечно-информационного факультета. Там-па-ра-рам! Труба зовет.

Разве могут из библиотекарей получиться настоящие солдаты? Они ведь не бугристые десантники, а грустные очкарики. Часто в сатиновых нарукавниках. В нарукавниках удобнее перебирать книги на пыльных полках хранилищ и библиотек. Даруй мне тишь твоих библиотек... Манжеты рубашки не пачкаются. В Академию культуры, которую мы все по привычке называли институтом имени Крупской, после полиграф-ПТУ и года работы в типографии, я поступил тоже по научению бабы Зины: «Там одни девки. Мальчишек без конкурса берут. А книжки вообще-то наше, фамильное». Очкарики составляли треть группы будущих библиотекарей. Две других трети — светлячки-филологини.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена.

Иосиф Бродский, из «Письма Римскому другу». Он в нашем институте, который постоянно переименовывали то в Университет, то в Академию, не учился. Бродский вообще, кроме школы, нигде не учился. «Академиев не кончал». Потом ездил работать в геологическую партию. И кто теперь не знает рыжего Иосифа? Стихи, которые он называл стишками, он почти пел. Невозможно читать свои опусы по-другому, однажды услышав Бродского. Одна треть моей группы, не бритая — с неряшливой порослью на лице, которую наш декан Лернер Мих-Юр называл ошметками, завывала. Две других трети, мелированные и с пирсингом в ушах, восторженно им аплодировали.

За годы, проведенные среди книг, у меня выработалась собственная манера общения с людьми. Правда, некоторые однокурсники, да та же Тамарушка Айзензон, находили ее вычурной. В разговорах я дополнял свою мысль стихами известных поэтов. Или строчками бардовских песен. Иногда не в прямую, а чисто ассоциативно, так сказать, по касательной. От поэтической цитаты возникал другой смысл. Мысль обретала объем. Я словно разукрашивал действительность. Декорировал и расцвечивал ее. Бывали и алогичные цитаты, едва уловимые и понятные лишь мне одному. «Так дымно, что в зеркале нет отраженья».

Высоцкий, «Танго».

Я стирал муть с зеркала. Потому что давным-давно, еще задолго до рыжего Иосифа и хрипящего Володи, блистательная Марина уже написала:

Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать — куда Вам путь
И где пристанище.

Путь и пристанище — вот что интересовало меня уже тогда.

Поэты, да и прозаики тоже, никогда не напишут всей правды о жизни. Они сгустят и огрубят ее. Или, наоборот, приукрасят и отретушируют. Авторский фотошоп. Лернер такое украшательство называл «лакировкой действительности».

Не знаю, побывал ли Мих-Юр в космополитах безродных. Прятался ли он от карающего меча чекистов в заповедных муромских лесах. По возрасту вроде бы подходил, но ведь и от линии партии он никогда не отклонялся.

Если писатели напишут правду, их книги читать никто не будет. В девяностые годы, теперь уже прошлого века, в жизнь ворвалась литература коммерческая. И стала главной на рынке. В такой литературе всегда присутствует описание отклонений от человеческой сущности. И вообще — всяческих извращений. Очень поощряется издателями разоблачение Сталина, Брежнева, Горбачева и Ельцина. Хорошо, если коммунизм сравнивается с фашизмом. Особо приветствуется оплевывание родной страны, в которой ты вырос. Такую книгу могут даже запросто на Западе издать. И сразу дать автору какого-нибудь Букера. Сто тыщ долларов. А там, глядишь, и Нобель замаячит впереди. Прейскурант тут другой — почти миллион. «За глубину в познании русской души и проникновение в подвалы советской действительности...». «Или здесь вползает змеиная неточность мною придуманной формулировки? Но меня в комитет по присуждению Нобеля никогда не позовут. И правильно сделают. У меня ведь совершенно другой взгляд. Достоевский ни Букера, ни Нобеля не получил, хотя и сильно проник в подвалы русской души. Просто не в том времени жил. Кто не успел — тот опоздал. Люблю читать книжки про войну. Понятно — почему. Тут как-то увидел: «У войны не женское лицо». Алексиевич. Ну, что я могу сказать? Светлана не опоздала. Клепать на свой народ надо тоже талантливо! Спекулятивно-тенденциозная журналистика — самая мягкая классификация ее документальной прозы. Эпатаж, фрондерство. С моей, конечно, точки зрения, которую легко назвать и кочкой и которая не нужна Нобелевскому комитету... Развенчивание героизма таких русских и советских теток, какой была моя баба Зина, натурализм и пацифизм писательницы, провинциальной белорусской журналистки, — шквал аплодисментов в зале! Да что в зале? По всему земному шару! «Голос свободы в стране тирана Лукашенко». Миллионные тиражи переизданий, театральные и телевизионные постановки. Не знаю, мюзикл успели поставить на Бродвее? Хотя сами идеи пацифизма мне не чужды. И написано здорово. В чистом виде — выжимание слезы. Но жизненная правда в другом. Куда вам путь, Светлана? И где ваше пристанище? Говорят, что после жизни в Германии — той самой стране, которая обеспечила «не женское лицо» величайшей войны в истории человечества, Алексиевич вернулась в родную Белоруссию.

Правильный поступок.

Многие из тех писателей, кто рукоплещет Нобелевскому лауреату, думают так же, как и я. Сказать боятся, потому что запишут в ретрограды и завистники.

А Платонов, писатель, с Балабановым, режиссером, умерли давно.

Главная задача коммерческой литературы — быть проданной. Она и продается. Никакой правды жизни в ней быть не может. «Чтобы жить в действительности и терпеть ее, нужно все время представлять в голове что-нибудь выдуманное и недействительное». Заметил один из моих любимых писателей Андрей Платонов. Он в наше время уже почти забыт. «Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море». Ни одного Букера.

Я согласен с Платоновым.

Нужно что-то придумывать. Чтобы окончательно не сойти с ума.

Другое дело кино. В отличие от литературы. Балабанов, например, снимал то, о чем говорили и думали многие люди. Но вслух сказать боялись. Большинство фильмов Алексея Балабанова до сих пор считают чернухой. А его самого чуть ли не бомжем. «Груз 200». Мент-маньяк горлышком бутылки насилует девушку, дочку секретаря райкома партии. В конце фильма всплывают цифры: 1984 год. Понятен намек на Джорджа Оруэлла. У Балабанова была не чернуха, а самая что ни на есть горчайшая правда жизни. Но Балабанов рано умер.

Еще Платонов сказал про любовь: «Все люди живут в личной жизни с разбитыми сердцами. Но дело в том, чтобы жить с цельными сердцами». Последняя мысль важна для дальнейшего понимания того, что со мной случится. И не только со мной. Если кто-то будет читать мои записки, то заранее прошу прощения за обилие цитат. Хотя тут тоже нельзя переусердствовать. И мне еще придется рассказать, к какому жизненному повороту привела меня бунинская цитата про русский народ.

«Плох тот библиотекарь, который Гоголя не отличит от Гегеля, Гегеля от Бебеля, а Бебеля от Бабеля», — говорила мне баба Зина. И подсовывала тонкую брошюрку издания 30-х годов. Корней Чуковский о Николае Некрасове. В брошюрке, несмотря на восхищения перед поэзией Некрасова, Чука под корень, мне показалось, разделывал поэтику великого русского поэта. Брошюрка до сих пор хранится в моей библиотеке. «Легок возок, выдь на Волгу...» В дальнейшем, уже в 60-х, монография Чуковского «Мастерство Некрасова» получила Ленинскую премию. Выдвигали ленинградские критики. А старые большевики, соратники бабы Зины по обществу каторжан, слали в комитет по присуждению премий гневные письма, обзывая Чуковского «приспособленцем, во имя корыстных целей готового пойти на любую сделку с совестью». У них было свое мнение. Та еще формулировочка. Не знаю, получал ли подобные письма Нобелевский комитет, когда присуждал премию Алексиевич. Может, просто каторжан к тому времени, всех — до последнего, уже отнесли на Пискаревку.

Став постарше, я узнал народное продолжение сентенции про Гоголя и Гегеля. «Бабеля от кабеля, кабель от кобеля, кобеля от сучки...» Человек необразованный — не библиотекарь из Академии культуры, в своей жизни оперирует двумя последними понятиями.

Может, Гоголя и Бабеля он еще вспомнит. А Бебеля? Августа?

Автора знаменитой книги «Женщина и социализм».

И тогда, совершенно кстати, вот вам еще один пассаж из Платонова: «Типичный человек нового времени: это голый — без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на все, но не на прошлое».

«В предбаннике истории» — очень точно сказано про меня.

Без души и без имущества.

Душу вынули на войне. А из имущества у меня остался лишь словарь Брокгауза и Ефрона с потрепанными корешками с пятидесятого тома по шестьдесят восьмой и фотография мастеров-печатников в лаковой рамочке.

Закосить от армии не удалось. «Будешь знать, как порочить советский народ!» — назидательно сказала баба Зина, вознеся свою иссохшую длань над моей уже лысой к тому времени, в мае, головой. И с двумя пломбами в челюсти. Перед призывом новобранцев заставляли лечить зубы. Баба Зина благословила меня на выполнение гражданского долга. Пересылка в лагере на Поповом острове, в двенадцати километрах от Кеми, а потом уже и Соловки ее ничему не научили. Советского народа, как и Ленинграда, давно не было в помине. Баба Зина имела в виду цитату из Бунина про русский народ, из которого, как известно, и дубина, и икона. Цитата была приведена мною в дипломной работе по истории (историю у нас заканчивали преподавать на третьем курсе) и вызвала гнев кафедры. Наборщиков, корректоров, евреев и студентов власть не прощает за ошибки в любые времена. Неправильно назвал должность Прокурора СССР. Опрометчиво обозвал народ-богоносец дубиной. Вступил в подозрительный кружок любителей фантастики. Тебя ждут ссылка, каторга, муштра и потеря имущества. Если оно есть. Мне предложили, без лишнего шума, оформить академический отпуск и уйти в армию. Заведовал кафедрой истории декан нашего факультета товарищ Лернер Михаил Юрьевич, наследственный чекист-интеллигент, перекрасившийся в демократа. Его дед служил следователем в Ленинградском НКВД. Служил-служил. Знаю доподлинно. Он, в смысле — Мих-Юр, мы так звали Лернера, а не его дедушка, и довел мою дипломную по истории до логического конца. По 58-й, политической, уже никого не сажали. Статью отменили давно. Бабу Зину реабилитировали. И она стала казначеем на общественных началах в обществе каторжан.

Я был не сдержан не только в своей работе — она приравнивалась к государственному экзамену. Но и в дискуссиях с Лернером. Мы спорили на тему великой роли русского народа в истории и роли отдельной личности, там же. Роль русского народа я безоговорочно принимал лишь в Отечественной войне. Тогда народ охватила пассионарность — способность нации к самовозрождению и спасению. И жертвенность народа признавалась мной. В коллективизации, раскулачивании и Сталинских репрессиях. Что же касается личностей... В частности, личности Бориса Николаевича Ельцина. То, признаться, тут государственного толку я не видел и нужного восторга не обозначал. Хотя, с другой стороны, до сих пор, убей меня Бог, не могу понять: чего уж такого дерзкого я мог тогда написать и наговорить? Я же не призывал к свержению действующей вла... (обгоревшая часть страницы.)

Лернер все обставил по-умному. Все ж таки космополит он безродный!

Лернер провел собрание группы. По комсомолу тогда уже никто не скучал. Про него просто-напросто все забыли. И про ответственность молодого поколения перед государством не говорили. Спорил и про модели строительства демократии, и про создание гражданского общества.

Михаил Юрьевич завел свою шарманку про АЖП.

Группа захихикала. А! Жэпэ...

— Вы зря смеетесь! АЖП — активная жизненная позиция, — пояснил Лернер, — без нее вряд ли построить демократию. Ширится гласность, раскрываются новые архивы, свобода слова стала отличительной чертой нашего времени, а такие, как Матёров...

Он ткнул своим пухлым пальчиком в меня. Гласность ширилась и уже сильно углубилась. Как говаривал Горбачев. Я сидел на последнем ряду аудитории, поднимающейся амфитеатром от кафедры, где витийствовал маленький, метр с кепкой, Лернер. Гномик-ортодокс. Его лохматая, как у Эйнштейна, голова чуть возвышалась над трибуной.

— А что Матёров? — перебил Михаила Юрьевича самый смелый и самый талантливый среди нас, Костя Колодезенко, поэт и переводчик. Он печатал свои опусы в журнале «Читаем вместе», подписываясь псевдонимом Криница. По-русски криница — колодец. Костя считал, что его фамилия Колодезенко происходит от устаревшего «колодезь».

Я тогда уже вовсю копался в фамилиях и именах, устанавливая исторические и смысловые связи. Мне было интересно узнать: Матёров — от прилагательного «матёрый», Иванов — сын Ивана. Лернер, с идиш, человек, изучающий Тору. А, к примеру, Айзензон — она чья дочь? Айзен по-еврейски — железо. Зон — солнце. Дочь солнечного железа? Или — железное солнце?

Не знаю, изучал ли действительно Тору Михаил Юрьевич Лернер, но классиков марксизма-ленинизма он знал назубок.

Криница пользовался общественным авторитетом. Он был профоргом нашего факультета. Хохол из Ивано-Франковска, участник боевых действий то ли в Африке, то ли в Югославии. К тому же инвалид. Первая группа. Костя сильно хромал. Все знали, что у него протез, — стопа правой ноги ампутирована. О своем боевом прошлом Колодезенко предпочитал помалкивать. Но, как всякий настоящий поэт, подпускал тумана в биографию. На вечеринках в общаге вдруг начинал рассказывать про Сомали. И про то, какие там пираты-головорезы.

А миротворцев он называл «голубыми касками».

Что за поэт без судьбы?

Криница продолжил:

— Вот вы, Михаил Юрьевич, сказали про свободу слова и про гласность. О чем написал в своей дипломной Матёров? Он привел цитату Бунина про русский народ. И сравнил его, то есть русский народ, с дубиной... Где тут неправда? Бунин же сравнил, а не Матёров!

— Бунин ненавидел Россию! Белогвардеец, которому присудили Нобелевскую премию по конъюнктурным соображениям, — вскричал Лернер, заламывая у груди свои маленькие, как у ребенка, руки, — о чем вы говорите, Константин? Вы, профсоюзный организатор факультета, который должен своим примером...

— Бунин ненавидел революцию, комиссаров и Сталина, — угрюмо перебил его Колодезенко, — а Россию он любил и скучал без родины. Разве вы, Михаил Юрьевич, любите Сталина?

Лернер задумался.

Сталина он любил. На факультете все знали. Лернер скучал по твердой руке. Не уверен, что, кроме Лернера, были другие евреи, которые любили бы Сталина так же, как он.

Но не так-то просто было сбить с мысли Мих-Юра:

— Такие, как Матёров, кощунствуют над горькой правдой нашей жизни. И злорадствуют! В свое время приемчик, который он использует в дипломной работе, назывался «шепотом из-за угла». Бориса Николаевича Ельцина, всенародно избранного президента, он сравнил с римским тираном! Вы только вдумайтесь, Константин! Ельцин принес нам свободу. Матёров льет воду на мельницу врага...

Какую уж там я лил воду на мельницу врага — по всей вероятности, госдепа США, разглядев черты диктаторства в новом устройстве государства, я и сам толком не понимал. Ну, что-то в студенческой запальчивости брякнул про деспотию Нерона — во второй половине его правления.

Что тут поднялось в аудитории!

Костя кричал про голодомор на Украине и про то, что архивные документы до сих пор скрывают. Староста группы Жанка Забелышенская, крашеная блондинка с жидкой, но длинной, до самой... в общем — до нее, косой, привела пример местной «гласности» в институте. Студенческую стенгазету с критикой ректората кто-то из преподов залил чернилами. А потом и вовсе сорвали. Вот тебе и вся свобода слова. Это как редактор моей повести «Карлики», если таковой когда-нибудь найдется, в определении длины косы Жанки Забелышенской вычеркнет даже намек на простонародное словцо.

Раневская в свое время заметила: «Странно! Ж...а есть, а слова нет».

Костин дружок и подпевала Жорик Поламарчук, с выражением профессионального провокатора на лице, заявил, что в России никакой демократии не было и не будет. Потому что у нас всегда царизм. Сталин, Брежнев, Горбачев, Ельцин — все они цари! Только назывались по-разному. То Народный комиссар обороны, то Генеральный секретарь Центрального Комитета, то Председатель президиума Верховного совета.

А теперь вот Президент.

Лернер задохнулся. Вот так «ажэпэ»! Грива жестких волос на его голове вздыбилась. Не ожидал декан, сталинист закоренелый, от студентов такой вольницы. А мог бы и знать, как историк.

Студенты — барометр общества.

Кажется, мысль о барометре принадлежит Бронштейну.

Тому самому, который Лев Троцкий.

Забелышенская продолжала обличать ректорат. Она вообще была задиристая. Костя Криница, тоже любитель острого словца, называл ее не Забелышенской, а Залупышенской.

Лернер махнул рукой:

— А вы помолчали бы, Заблы... Заблевы...

Группа расхохоталась, все закричали: «Залупышенская!»

Действительно, фамилия Забелышенская произносилась трудно. Преподаватели спотыкались на Жанкиной фамилии, почти все. А мы привыкли. Чтобы легче произносить Забелышенская, мы ее фамилию делили на две части: Забе-лышенская! Чего тут запоминать?

— Михаил Юрьевич! Моя фамилия — Забелышенская! — вскричала староста.

— Я и говорю... Зае... Тьфу, черт подери! Вы со своей фамилией уже наделали делов на факультете. А все туда же — в обличители!

После окончания первого курса Жанка поехала к родственникам в муромскую деревню. И там быстренько вышла замуж, за печника Колчина. Целый год отмечалась в журнале группы как Колчина. Но и фамилия Забелышенская оставалась в табеле. Жанка не обратила внимания. В конце года деканат объявил: студентка Забелышенская отчисляется из института как злостная прогульщица. Жанка бросилась в деканат: «Это я, я Забелышенская! Но я и Колчина... Я ходила на лекции!» Ситуация прояснилась. Разбирались чуть ли не полгода. Наконец справедливость восторжествовала. Но к тому времени Жанка развела