Лезвия луж

Часть первая

ПАЛИНДРОМЫ

Пролог

«С деньгами где угодно можно жить хорошо.

Но только не в нашей Велегже!

Будь ты хоть трижды миллионер, тебя здесь все равно исхитрятся унизить, облапошить, опоить фальшивым пойлом. Недодать, недолечить, недоразвлечь.

Город Недо — хотя вроде бы живут тут не одни только недоумки.

Вековая печать несостоявшейся столицы Русского государства — вот он, крест, который навсегда определен старухой судьбой для ни в чем не повинной Велегжи. И ни сбросить велегжанам этот крест, ни обменять его на что-нибудь более сносное не получается вот уж четыре с половиной века. Мечтал-мечтал Иван Грозный превратить сей град в свою стольную резиденцию, да, стало быть, не домечтал до конца.

И что сегодня? Даже губернатор велегжанский величается не так, как у людей, губернатором, а как-то по-сиротски, областным головой. Тут как тут оно, вездесущее велегжанское “недо”. Театр-недострой, мэр-недомерок. Декан местного пединститута — тот еще недотепа... Штучка-недоучка. Да и сам “пед” — вчерашнее училище, недоинститут.

В недобрый час замутил царь Иван перенос столицы в Велегжу, ославил древний город, который как-никак ровесник Москве. Это ведь что же в результате вышло-то? Ну, представьте, выдвинули человека на высокий пост, на весь крещеный мир об этом растрезвонили, а потом почесали-почесали в затылке да и объявили: нет, мол, поспешили мы оказать сему холопу наше высокое государево доверие. Переоценили, перехвалили. Не по Сеньке, мол, шапка, не по кобыле седло...

В общем, срамотно получилось.

А не всегда так было. Ах, какими славными эпитетами награждали в былинные времена затерянную меж лесов и рек Велегжу! Насон-Город, Новый Иерусалим (да-да, именно так!). И даже — Третий Рим. Это уж позже, когда проект переноса стольного града в Велегжу был окончательно свернут, Третьим Римом стали именовать Москву. Надо ж, дескать, столь удачное словосочетание к делу приспособить.

Вот и приспособили.

Чуть позже и Новый Иерусалим возле Москвы отгрохали.

А Велегжа осталась просто Велегжей. Безо всякой там высокодуховной смысловой нагрузки. Да и та, что была когда-то, с веками позабылась. Вот, к примеру, что значит Насон-Город, скажите на милость? А никто вам не скажет: ни школяр-зубрила, ни хранитель фондов местного краеведческого музея. Одна лишь только водочная этикетка с таким названием и знакома в нынешней Велегже всем и каждому. Скажи кому-нито: “Насон-Город”, — так собеседника сразу и закусить потянет. Ну, может, иной мужик, выпив да закусив, припомнит еще и бабкины заунывные песнопения:

Ко Насону^[1] да ко городу
Ой да плыли три ладьи.
А в одной той лодье Царь-Государь,
А в другой его бояре да князья,
В третьей лодье двое узников,
Двое узников — царевичей младых...
О-ой.

Это, видать, насчет того былина-то, как царь Иван двух наследников престола московского, братьев-княжат Ивашку да Димитрия, в каземате велегжанском уморил. Вот и все, на что сгодилась Велегжа бесноватому владыке.

Н-да, Насон-город... Это, знать, в честь пророка Наассона, что служил военачальником при Моисее Боговидце. Читали про исход евреев из Египта? Куда вам, темным... И как подошли толпы евреев со своим скарбом к морю Красному, взмолился Моисей Богу: спаси нас, Создатель, за нами войско фараона гонится! И услышал Моисей обетование от Господа: помогу, мол... Только ведь не бывает, чтобы так вот запросто чудо подали, на блюдечке. Надо кому-то столь сильно поверить в это самое чудо, чтобы без колебаний в пучину морскую броситься. И вышел Наассон, и прыгнул. И расступились воды, образуя путь ко спасению.

С тех пор чудесный, мгновенный переход личности или государства в качественно иное, неизмеримо высшее состояние именуют “прыжком Наассона”. В этом и виделся просветленным людям таинственный удел Насона-города — Велегжи».

Тимофей Ильич утомился рассуждать да распевать былины в одиночестве, замолк, принялся разглядывать себя в засиженном мухами зеркале, приглаживать своей единственной рукой, а именно левой, жидкий чубчик на темени. Сердитые размышления о судьбе родного города, этой несостоявшейся столицы Руси, не могли, однако, помешать процессу ночного бритья.

Отчего ж ночного-то, ведь не по-людски как-то? Не по-людски, верно.

Просто сегодня Тимофею Ильичу не спалось, червь нетерпения и тревоги сосал его изнутри, заставлял ни свет ни заря тереть обмылком щетину.

Куда ж собирался полнощный Тимофей Ильич, в какие обители мнил он путь свой держать? В какие эмпиреи? А вот в какие: в самый что ни на есть обыкновенный дурдом. Впрочем, не совсем обыкновенный... И был предстоящий визит и намеченный разговор ответственным донельзя, а потому — тщательно обдуманным и многократно взвешенным.

Много в чем сокровенном покается он поутру перед Главпсихом, а кое в чем и отчитается.

Да, кстати! А позвольте полюбопытствовать, с чего это вдруг Тимофей Ильич начал свои предрассветные рассуждения с такой странной сентенции — мол, с деньгами везде хорошо, да только не здесь, не туточки, а там, где нас нет? Ему-то что с того? Ведь у Тимофея Ильича этих самых денег в достатке отродясь не водилось. И если уж по-хорошему разобраться, не его это проблема выбора, не его тема для сетований да упреков в адрес родного города.

А может, потому и размышлял на эту тему бессонный Тимофей Ильич, чтоб начать новый день с утешительного для себя вывода: что с деньгами, что без оных — один черт, кругом сплошная обманка. Жизнь с приставкой «недо».

От таких помыслов, глядишь, и отступит хоть на время занудное самоедство, самоукоризна. В очередной раз смирится Тимофей Ильич с безвариантностью своего бытия, и снова, вплоть до сумерек, обретет покой его обнищавшее сердце.
 

* * *

Через арку фигура вошла в замусоренный, прямо-таки захламленный дворик-колодец, остановилась, глаза машинально глянули вверх.

Как оно и положено, со дна «колодца» в квадрате неба видна была россыпь созвездий; только, говорят, из глубины всамделишного деревенского студенца они видны даже ясным днем... Чудно!

А сейчас ночь, и ничего чудного нет в том, что разновеликие осенние звезды заглядывают во дворик, подмигивают...

Точно так же мерцали они и двадцать веков назад, когда Симон Петр, «имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо; имя рабу было Малх». Доподлинно записано у Иоанна Богослова, живого свидетеля тех событий. С формальной, юридической точки зрения — живого и по сей день. Только без вести пропавшего, хотя в розыск его никто не оформлял. Ибо, как говорят сами юристы, а вслед за ними — представители так называемых компетентных органов, «нету тела — нету дела».

Тело Иоанново и впрямь не обнаружено до сих пор. Ушел старик помолиться в горы, один ушел, и больше его никто не видел. Даже могилки для поклонения — и той христианам планеты не осталось.

Как и могилы Малха. Которому, собственно говоря, ни одно поколение рода человеческого поклоняться и не собиралось. Пока. Не пришел еще урочный час.

Фигура протиснулась между завалами пустых картонных коробок, ладонь нащупала скобу железной двери. Открыто... Здесь всегда открыто для тех, кто знает.

Затхлая подсобка дышала чьим-то прерывистым дыханием. Из-за перегородки доносились дробящиеся звуки музыки, звяк стекла — там, за стенкой, ночной бар жил своей обычной жизнью.

В компетентных органах (а таковыми по наивности своей у нас привыкли считать себя довольно многочисленные структуры) таинственной фигуре, а на их языке — фигуранту, проникшему на этот раз в подсобку бара «Камила», присвоили прозвище «Малх». Ну, видимо, чтоб хоть как-то обозначить неопознанную человеческую особь в следственном деле. Так и повелось — уж с месяц — говорить между собой: «дело Малха». Было в деле и тело, да не одно.

Мало кто задумывался, откуда взялось это условное прозвище — Малх. Появилось ли оно случайно, само по себе, в недрах следствия — подобно тому как возникло когда-то вымышленное имя «Джек Потрошитель»? Или все-таки кличку Малх, закрепившуюся за неуловимым инферно, сыскарям ненавязчиво подбросили?

Во всяком случае, теперь уже не могли вспомнить, кто первым столь вычурно обозвал объект розыска. Хотя умные люди, введя это прозвище в поисковую систему компьютера, сразу же определились, откуда заимствовано имя Малх. Евангельский персонаж... И конечно, эти же умные люди тут же принялись разрабатывать версию о ритуальных убийствах — версию вроде бы очевидную, ибо таковые серии умерщвлений никогда не были редкостью на планете. Особенно же в последние десятилетия.

Согласно показаниям свидетелей (какие они, к шутам, свидетели, так, одно название!), всякий раз неподалеку от места преступления появлялась странная — не то пугающая, не то забавная — машина, она перемещалась почти беззвучно, на одной и той же скорости — примерно тридцать кэмэ в час. Черная «Победа», вот какая это была машина.

Ну скажите на милость, сколько в Велегже сохранилось черных «Побед»? И неужели так трудно отыскать диковинную винтажную тачку в небольшом городе? Трудно, ох трудно. Ибо данное авто, как выяснилось, в реестре здешнего ГИБДД вообще не значилось. Н-да, не значилось! Но оно — есть. Значит — в единственном, незарегистрированном экземпляре. Стоит себе тихонечко в потаенном месте, хоронится.

На этом познания следаков по делу Малха упирались в тупик. Даже определиться с половой принадлежностью искомой персоны пока что не удавалось. В местах его деяний обнаруживались окурки популярных в народе сигарет «Огонек», а также обильно смоченные слюной кусочки жвачки. Эксперты ГУВД, разумеется, исследовали эту слюну. И натыкались то на женскую XX хромосому, то на мужскую ХY. А человек-то был один — это доказывалось другими, не менее значимыми для следствия уликами. Например, почерком на «эпитафиях», которые неизменно оставлял безликий (а теперь уже якобы и бесполый) Малх. И конечно же техникой перерезания горла, которая во всех случаях была сходной. Не говоря уж о модели пистолета и характерном наклоне ствола при совершении выстрела.

Так отрапортовали эксперты-баллисты, криминалисты, графологи. И...

Теперь уже эксперты попали под пристальное наблюдение (само собой, негласное): не иначе как озоруют, причем злостно, эти специалисты, путают компетентных людей, заморачивают им голову противоречивыми выводами. Во всяком случае, как минимум один из экспертов — этакий засланный казачок. Или двое? Значит, заговор, в котором участвуют «свои»? Это, братцы, уже серьезно... Куда серьезней, чем трое совершенно «несерьезных» покойников...

В мерцании запыленной лампочки — свечей двадцать пять, ну от силы сорок — личность по прозвищу Малх увидела того, кого искала. На полу, раскинув ноги, сидел расхристанный парень и смотрел куда-то сквозь вошедшего. И дышал.

Фигура склонилась над полутрупом, рука сунулась в его нагрудный карман; Малх зачем-то поводил пальцем перед остекленевшими глазами одурманенного зельем бедолаги. Никакой реакции зрачков.

Раззявленный, осклизлый рот будто выпрашивал пулю. Вложить бы в эту ненавистную пасть ствол пистолета и нажать на спусковой крючок. Но нет... Искушение для того и существует, чтоб его преодолевать.

Смерть не выбирает способ проникновения в зазор между телом и душой — для отчленения одного от другого. Она знает точно.

Срез глушителя ткнулся во впадину между глазом и переносицей обреченного. Тут же пришла на ум поговорка: «Три к носу, и все пройдет». Так ли уж некстати вспомнилось именно сейчас это излюбленное высказывание покойной матери? Или престарелой ее тетки... «И это пройдет». Бессмертное напутствие царя Соломона. Для вот этой, доживающей свои последние секунды, личности мужеска пола сейчас действительно «все пройдет», лишь только маленький кусочек металла пронзит глазницу. И переход в иной мир, «на другой уровень», будет для мерзавца легким, неосознанным, непрочувствованным... Не заслужил он такую благодатную смерть, повезло ему, можно сказать.

Стены смрадной подсобки вобрали в себя, придушили поцелуйный звук выстрела.

— И день смерти лучше дня рождения, — пробормотала безликая фигура, выпрямляясь.

Замереть, прислушаться. Те же приглушенные волны музыки и звон посуды, пьяные выкрики и женский нарочитый смех... Та же сумма звуков, минус — шумные вздохи в тиши подсобки. Прерывистое дыхание человека, только что бывшего существом одушевленным, прервалось навсегда. Стерлось, вычлось из мира звуков.

Снова скольжение по влажному ночному городу — не торопясь, стараясь проникнуться душевным покоем, просто обязанным прийти после исполнения миссии. Нет, не приходил покой: мелкие, суетные мыслишки навязчиво торпедировали благостное состояние духа, едва оно приподнималось на поверхность.

Ничего не изменилось в душе. Все продолжало идти своим чередом.

И вот оно идет себе и идет, и не видно этому конца.
 

Глава первая

В служебном тире пистолетные выстрелы хлопали пронзительно, всякий раз оставляя за собой пунктирное, звенящее эхо. Агент спецотдела Виктор Крайнов положил «пушку» на низенький барьер, снял мохнатые наушники, жестом приглашая своего напарника, агента Бориса Дугина, прервать стрельбу на минутку.

— Вот смотри, Боря, какую бяку я отрабатываю. — Виктор покатал во рту прогоркший, отверделый катыш жвачки. — Ну, представь, он быстрее тебя выхватил пистолет. И естественно, орет: «Руки за голову, оружие на землю!»

— Это невозможно, — усмехнулся Дугин.

— Что невозможно? Что кто-то сумеет тебя опередить?

Виктор глумливо приподнял кустистую бровь.

— Нет, не это, — чуть грустно покачал головой Борис. — Это как раз таки вполне ожидаемо... При моей-то старости.

— При нашей с тобой старости, — вперил в него палец Крайнов.

— Ну да, при нашей. Просто... Невозможно выполнить такую команду. Заложить руки за голову и при этом опустить пистолет на пол.

— Тьфу на тебя! Циник! Буквоед! Ладно, он кричит: клади оружие на землю. Теперь гляди внимательно...

Виктор уставился в черный, ростовой абрис мишени — вокруг головы нимбом расходились белые окружности. Взял в правую руку пистолет (дулом вниз), начал неспешно сгибать колени. Левую ладонь капитан столь же медленно выставил вперед: дескать, спокойно, парень, я все понял, твоя взяла!

— Его внимание хотя бы на долю секунды фокусируется на выставленной ладони, и...

Виктор неуловимым для глаза движением, с бедра, выстрелил. Прямехонько во лбу черной фигуры возник белый кружок попадания, по гулкому залу покатилось, задребезжало эхо.

— Нет, у меня так не выйдет, — отмахнулся Дугин. — Даже время тратить не хочу. Говорю тебе, старею... Представляешь, уснул в кабинете, прямо на глазах у всех. Жаль, тебя в тот момент не было, потешился бы вместе с молодняком.

— И что снилось? — спросил Виктор вполне серьезно. — Былые дни?

«Надо же, опять в самую точку лепит, стрелок! — мысленно восхитился Дугин. — Это называется — чутье! Не пропьешь...»

Майор уж второй день кряду томился желанием рассказать напарнику о своем «рабочем» сне, да что-то удерживало его, видимо — опасение быть осмеянным.

— Рабочий сон снился, это я его так называю, — вздохнул Дугин. — Уж который раз...

Они сели на банкетку у стены, вытянули затекшие ноги. Виктор убрал в подплечную кобуру свой «глок-17», Борис — полюбившуюся аж с конца 80-х «беретту-92». Пару лет назад у друзей появились в личном пользовании и другие пистолеты — наградные. Каждый из напарников сам выбирал себе модель перед вручением, хотя впоследствии и тот, и другой нечасто доставали «презент» из домашнего сейфа. «Выбор оружия — вот, пожалуй, единственная привилегия, сохранившаяся за нами», — подумал Борис.

Видимо, в голове его бессменного напарника бродили примерно те же мысли. Виктор сказал:

— Я тут подсчитал ненароком... Если включить годы муштры, то у нас с тобой на двоих — семьдесят пять лет службы на невидимом фронте. Недавно исполнилось.

— Угу, — хрюкнул Борис. — Прям брильянтовая свадьба.

Виктор кивнул.

— Только бриллиантовых подвесок как-то не предвидится. Нам, Боря, время наступает и на пятки, и на мыски, все ноги нам уже оттоптало... Куда двигаться-то, с оттоптанными ногами? М-да... Так что за сон-то?

— Сон... Самый возраст — сны обсуждать. А снился мне, Витя, семьдесят девятый год, подготовка к Олимпиаде в Москве. Я тогда еще курсантом-стажером в отделе был.

— Я тоже.

— И ты тоже, да. И поручили мне простенькую работенку — спортсмена одного пасти. Нашего, местного. По-моему, кое-кого наверху никак не устраивали высокие показатели этого парня. Был он кандидатом в олимпийскую сборную, копье бросал.

— Метал, — уточнил Виктор.

— Метал, — согласился Борис. — И снится мне уж который раз, как сижу я, молодой пацан, в своем служебном сером костюмчике, один-одинешенек на всем нашем городском стадионе. А этот копьеносец знай себе по полю разбегается и зашвыривает копье шут-те куда... А над трибунами напротив — длинный такой транспарант: «Куй олимпийский металл!»

— Прямо каламбур, — поморщился Крайнов. — Он копье метал, а с плаката ему предлагали ковать металл... Помню, как же.

Виктор забросил в пасть очередную подушечку жвачки, задвигал челюстями:

— Там еще в слове «куй» все время одну букву слегка видоизменяли, народный юмор, блин. Непритязательный.

— Точно, было такое... — припомнил Борис.

— Мне тогда любопытно было, кто такой все эти лозунги потешные придумывает, — балагурил Виктор. — И ведь обком партии одобрял! Везде как у людей: «Быстрее, выше, сильнее!», «Наша цель — коммунизм», «Народ и партия едины». И только в нашем городе что-то оригинальное. Почему? Происки врагов? Я предлагал начальству даже следствие по-тихому провести. Выслуживался... Но не до того нашему начальству было. Семьдесят девятый — горячее времечко, приятно вспомнить.

Слушая Виктора, Борис подумал, что в скверике наискосок от их штаб-квартиры по сей день стоит железный транспарант брежневских времен: «Светлому будущему — быть!» Майор не стал развивать эту тему, вернулся к своему сновидению:

— Так вот, останавливается вдруг этот самый метатель, смотрит на меня с жуткой ненавистью, а сам копье в руке покачивает и орет: «Пошел вон! Хорош за мной следить!» Ну, я, понятное дело, ноль внимания... А он в мою сторону разбегается и ка-ак запустит свою железяку! Чувствую, прям точно в меня сейчас попадет, все-таки кандидат в сборную страны... И в ужасе прыгаю вверх по скамьям...

— А копье тебе в ляжку — хрясь! — закончил за друга Виктор.

— Угу.

— Фу, какой неинтересный сон, — разочарованно протянул Виктор. — Это ж все на самом деле было. Никакой фантазии у тебя нет. Даже во сне... Помнишь, тебя потом долго еще звали в жопу раненым.

— Не надо, Витя...

— Правда, если я не ошибаюсь, тебе тогда грамоту дали за бдительность и чуть ли не нашивку за ранение. Вот с тех пор ты меня всю жизнь и опережаешь на одно звание. Жопой своей пронзенной меня одолел, на лопатки положил.

Борис понимал, конечно, что его напарник несерьезно все это говорит, но неожиданно для самого себя обиделся.

— Ой ли? — укоризненно посмотрел на друга Борис. — Можно подумать, только из-за того случая я до майора дослужился, а ты всего лишь до капитана. Вспомни-ка восемьдесят шестой, улицу Яншина!

И осекся, буквально прожженный взглядом Крайнова. Н-да... Это называется слово за слово, на ровном месте...

— Зря ты напомнил мне, Витя, мое некрасивое прозвище.

— В жопу раненый! — остервенился Крайнов.

Разговор явно заходил куда-то не туда.

— Не напомнил бы, — гнул свое Дугин, — так и я бы не стал тебе соль на твои раны сыпать.

Были у Крайнова свои раны, были... И не в ляжку вовсе, а в самую таки душу. И причины того, что на пороге пенсии Виктор носил на погонах всего четыре малые звездочки, были весьма и весьма сугубыми.

— Да чего там, — отмахнулся Крайнов. — Соль, раны... Та соль давно потеряла силу, и ничто уже не сделает ее соленою...^[2] Что может значить смерть еще одной женщины — пусть даже и моей жены, пусть даже кошмарная смерть — по сравнению с теми вселенскими потрясениями, среди которых проходит наша с тобой жизнь?

И снова в оглохшем от выстрелов тире зависло молчание.

— А ему-то, метателю копья, тогда что дали? — с преувеличенным интересом спросил Крайнов.

— Правильно, Витя, давай о других лучше поговорим. Свернем, брат, со скользкой дорожки. А то вдрызг поругаемся... Пять лет ему дали. Вполне гуманно. Вместо Олимпиады на Колыму потопал.

— А что ж так мало?

«Говорили ведь на эту тему уже сто раз», — подумал Дугин, но игру поддержал — чтоб замириться с задетым за живое напарником.

— Так мало дали, потому что потерпевший — то есть я — проходил в суде как частное лицо, а не как сотрудник органов. Ранение уж больно смешным было, прямо для анекдота. Вот и решили не позорить. Наш отдел тогда еще формально в структуру госбезопасности входил.

— Кстати, никогда раньше у тебя не спрашивал... А потом-то что с ним было, с метателем копья то бишь?

«Спрашивал уже», — снова отметил про себя Дугин, нахмурился:

— Отсидел от звонка до звонка. А вышел — на Чукотке остался. Устроился на китобойное судно, гарпунить моржей. Благо все навыки были при нем.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Ну, что поделывает? Жив хоть?

Борис помолчал. «А вот об этом мы точно не говорили».

— Нет, — тихо сказал наконец Борис. — Не жив. Где-то в самом начале девяностых китобой затонул во льдах. Так что и могилки не осталось.

— Так во-от оно что! — понимающе протянул Крайнов. — В тебе чувство вины проснулось, бездушный спецагент! Теперь понятно... Это, брат, знаешь как называется?

— Как?

— Кризис среднего возраста, вот как. И не иначе. Мысли покаянные, думы окаянные... И это пройдет!

— Уже прошло, Витя, уже прошло. Опоздал ты царя Соломона цитировать. Я в том смысле, что мы с тобой давно за черту среднего возраста перешагнули. Хотя... Ты, если верить твоей похвальбе, все тот же... ммм... жеребец.
 

* * *

Борис конечно же имел в виду нескупую потенцию своего напарника — с эрекцией вкупе. В «совокупе». Однако, помимо смысла переносного, был в определении «жеребец» и смысл самый что ни на есть прямой: внешностью своей спецагент Крайнов здорово смахивал на коня — вороного, с породистой проседью: гривастый, лобастый, с крупными, ровными зубами и впалыми щеками... Виктор обладал к тому же глубоким, все понимающим взглядом старой лошади, клячи изъездившейся и во всем изуверившейся. От этого взгляда, случись ему быть пристальным, торопели не одни только женщины, но, случалось, и мужики.

Дугин был повыше, «помордастей» и тут уж сравнение с клячей никак не проходило — и брюшко под пиджаком прорисовывается, и взгляд тяжелый, типа: «Мне нечего терять в этой жизни, приятель, поберегись!»

Борис и Виктор за три с половиной десятка лет пересидели не одно поколение сослуживцев — пересидели, разумеется, не буквально: приходилось и побегать, и попрыгать с парашютом. И даже, помнится, как-то раз погружаться на дно озера в скафандрах.

Но в общем-то вся эта увлекательная жизнедеятельность осталась где-то там, далеко — за облаками, за горами, за долами... Насколько хватало «ближней» памяти Бориса Дугина, они с Виктором чинно приходили в обширный, расцвеченный молодежью кабинет аккурат к десяти утра, чтобы в шесть вечера с достоинством его покинуть (советская закваска, что ни говори). И хотя с ними, безусловно, считались (как с некими обязательными условностями), и хотя их даже ценили (как спецотдельские раритеты), но пылинок, что называется, не сдували, шапку не ломали. Есть — ну и есть, нехай себе будут. Никому же не мешают.

Время от времени они консультировали, инспектировали, инструктировали, просто давали советы начинающим, составляли какие-то аналитические обзоры. А не то так поручали им вести допросы «тяжелых» клиентов — опыт как-никак в наличии, да и вид представительный, «сурьезный».

Майор Дугин всегда, с самой ранней юности, знал, что за глаза его именуют Дубом. И не принимал это близко к сердцу. Он ведь и впрямь как дуб — кряжистый, покрытый вековой коростой, но еще очень даже полный жизненных сил. Да и в молодости был тот еще «дубок». А потому, будто назло насмешникам, 22-летний старлей Дугин при выборе оперативного псевдонима так и записал в своем служебном формуляре: «Дуб». Давненько это было, еще в начале 80-х...

У Виктора пожеланий в день присвоения псевдонима не спрашивали — чином не вышел, всего-то навсего лейтенантом был тогда, на закате брежневской эпохи. И стал Крайнов обозначаться в спецдонесениях кодовым прозвищем Рая, с чем он быстро свыкся, смирился. Даже бравировал своим женоподобным оперативным псевдонимом, ерничал: «Бабье погоняло присобачили, не любят меня в отделе. А и вправду, с какой стати любить женоподобных мужчин, если вокруг полно женоподобных женщин?»

Балагуря таким вот образом, Виктор ничем не рисковал во мнении окружающих, более того — как бы подчеркивал свою выраженную самцовость.

Впрочем, может, кому-то они сегодня уже и мешают. Вот, к примеру, тощий Костя Псурцев (Сурок), заметно картавящий после того, как прикусил язык на тренировке по боксу. Спит и видит Сурок, как бы подняться повыше в табели о рангах в результате грядущей отставки ветеранов спецотдела. Или Саша Витийеватов, он же Вий, напарник и приятель Псурцева. Оба уже несколько лет, с тех пор как им после изнурительных тренировочных сборов присвоили звание лейтенантов, так лейтенантами и остаются. Правда, воинские отличия в системе спецотделов особой роли не играли никогда, здесь все были сначала просто агентами, потом, если повезет, спецагентами, потом, глядишь, получали «нолики» в обозначении статуса...

Воинское звание, по традиции, было обозначено в удостоверениях «прикрытия» — на корочках с золотым тиснением значилось «Следственный комитет». Были, конечно, у сотрудников спецотдела и другие ксивы — на разные случаи жизни. Тут тебе и потертые пенсионные, и тоненькие Роскомстата, и мореходные. Но это как бы так, между всем прочим.
 

Глава вторая

Когда же впервые были созданы на Руси Великой спецотделы? При Сталине? При царе-батюшке? Копай, как говорится, глубже. Спецотделы, по утверждению знатоков, появились еще во времена Ивана Калиты^[3] и, подобно теперешним, уже тогда были донельзя засекреченными подразделениями. Только при московских князьях спецотдел назывался иначе (что немудрено, ибо термин сей иностранный, от английского special). По мнению штатных аналитиков этой таинственной спецслужбы, самый первый спецотдел князя Ивана I именовался «Окоём»^[4], а сотрудники его — послухами^[5]. «Видим все, что емлет око, слышим все, что слы-
шит ухо» — так или примерно так, согласно некоторым историческим свидетельствам, звучал в то время слоган спецотделов.

Ну а сами-то великие князья, впоследствии цари, ведали о том, чем занимается «Окоём», насколько широки его возможности? Сомнительно, что ведали с определенностью. Да, знали что-то, слышали от придворных шептунов. Но в деятельность тайной службы не вникали — как говорится, «от греха подальше». Подобно тому как в нынешних США есть такие объекты, которые не имеет права посещать даже действующий президент.

Курировали «Окоём» и его деятельность несколько особо доверенных лиц, причем не обязательно это были ближние бояре. «Стратиги»^[6] — так именовались означенные кураторы — имели квоту в казне для финансирования послухов и проведения спецопераций на Руси и за рубежом, но о расходах этих перед князем или царем не отчитывались. Конечно, властелин понимал, что где-то рядом существует некое незримое подразделение, которое, выражаясь нынешним языком, решает проблемы (вот только чьи?). Возможно, знал и то, что подразделение именуется «Окоёмом». Случалось даже, что монарх в раздражении допытывался у стратигов: что за «Окоём» такой, как дела свои вершит, не озорует ли? «Тебе лучше не знать этого, государь, — звучал ответ. — Для твоего же блага и для спокойствия отечества». Повелитель мог вздернуть стратига на воротах, залить ему в горло кипящее масло, но в конце концов благоразумие одерживало верх и все шло по-старому.

Во времена оные главной заботой стратигов было упредить и исполнить затаенную мечту великого князя (царя). Она могла быть высказанной или невысказанной, полезной для государства или совсем наоборот... Стратиги взирали на монарха в безмолвном ожидании, как бы вымаливая: «Ты только скажи или хоть намекни, Просветленный, а уж мы все сделаем как надо». И тут важно было понять, бесповоротно ли желание властелина, не блажь ли это сиюминутная, которая быстро сойдет на нет, а спецоперация-то, не дай бог, к тому времени уже будет содеяна. И окажутся стратиги виновными...

Случится, к примеру, что говорит князь: «Не люб мне Пимен, не хочу его митрополитом видеть. Потому и услал строптивца в Чухлому. Однако ж патриарх константинопольский его на киевскую митрополию своим соизволением поставил — стало быть, я против святейшего иду. Нехорошо». Стратигами намек на ус намотан, и вот уж мчатся в Константинополь послухи «Окоёма», а там, глядь, по неведомым причинам патриарх назначает суд над Пименом — с заранее вынесенным приговором: виновен. В чем? Да мало ли в чем... Сиди в каземате, низложенный митрополит! Ликуйте, стратиги, вписывайте в перечень славных дел еще одну победную строку.

Но не всё могли предвидеть даже стратиги. Так и тут: прошло два года, и тот же князь почему-то вспомнил о Пимене, закручинился... Р-раз! — и Пимен снова митрополит Киевский и всея Руси!^[7] Ох, трудно угадать, сколь долго продлится та или иная прихоть властелина.

Спустя век другой великий князь молвил как-то в досаде: «Хоть бы сгинул со свету этот немчин. Ворожбою своей да зельями отвращает о