Ложная память

Экскаватор и андеграунд

Хочется рассказать об одном экскаваторщике и его подвиге. Подвиге особого рода. Рамик его фамилия, имени я даже не знаю, но звали его только так. Родом откуда-то из-под Херсона, а может, Николаева, не слишком высокий, плотный, загорелый до темно-корич­невости, с яркими свежими белками и ослепительной улыбкой, с короткими курчавыми волосами, немного грек, немного болгарин, чуть-чуть хохол, в широком смысле слова южанин. Бодрый, справный работник, на все руки мастер — и кочергу согнуть, и часы починить. В той среде подпольных московских поэтов и их почитателей и почитательниц он оказался случайно, и из этой истории он вышел с честью.

В конце 70-х три харьковчанки-завоевательницы — Женя, Настя и Ариша — рванули из своего высоколобого, заносчивого, но по их представлениям все же немного провинциального города в столицу. И что интересно, все три поступили туда, куда и планировали. Женя и Настя в мед, Ариша в пед.

Рамик познакомился с Женей на овощной базе, студенток пригнали перебирать гнилой лук, он же рыл котлован на олимпийском объекте по соседству. Как-то на обеде оказались за одним столом. Женя была заметная девушка, и даже при ограниченном наборе мужчин в вузе ее уже начали окучивать, но экскаваторщик загребал решительней всех. Он с первого взгляда решил — эта ему подходит, нацелился, атаковал. Сразу обозначил решительные намерения, о чем сокурсники и не заикались. Замуж в неполных восемнадцать? А что, собственно? Парень видный, самостоятельный, с деньгами — экскаваторщики при всех режимах зарабатывали хорошо. Женя даже не успела понять — любит ли она его, а уже все сладилось: и знакомство с родителями, и комната в общежитии, и полный холодильник, и итальянские сапоги.

Настя и Ариша радовались за нее, не завидуя. А она была уверена, что завидуют, и ей льстила эта придуманная зависть. Их отношения изменились: семейной женщине трудно дружить со свободными студентками. Рамик, понимая, что старой дружбы лучше не рвать сразу, не препятствовал встречам харьковской троицы, считая, что жизнь сама все расставит как надо.

И тут поэзия вторгается в излишне прозаический строй рассказа. Ариша случайно попала на выступление шайки молодых, непризнанных, даже где-то гонимых гениев в вечерней аудитории своего пединститута. Это было время, когда слава Вознесенского и Евтушенко стала отливать уже откровенным официозом, и вечно бунтарскому студенчеству хотелось новых героев, хотя бы на литературных территориях. Ариша не просто послушала совсем-совсем непечатные стихи, она обратила на себя мужское внимание Сергея Седлера, одного из лидеров нового направления, название его было вроде и узнаваемым, но и каким-то необычным одновременно — инструменталисты.

Настя, оказавшаяся на читке, тоже познакомилась с кем-то из свитских. Девушки вошли в круг почитательниц инструментализма. Жизнь стала интересней, в ней как будто появилось больше смысла, чем в жизни обычных студенток.

И тут Женя почувствовала, что это она завидует подругам, а не наоборот. Это уже был третий год их студенчества (Женя и Рамик решили, что родят, когда Женя получит диплом). Итак, подруги тоже остепенились, но закрепились на значительно более выигрышных позициях, среди творческих лидеров эпохи. Седлер решительно и с удовольствием говорил о выдающемся положении их группы в русской литературе и своем положении в этой группе. Ариша, как спутница, верила ему совершенно, Настя поддерживала эту версию, потому что она и ей была выгодна. Женя была гордая девушка, и она дождалась, пока подруги позовут ее на какое-нибудь общее действо. А когда позвали, решительно туда рванула.

Мариенгоф как-то спросил у Есенина: что такое популярность? Ответ был вроде того, что если на твой вечер пришло тридцать человек и среди них есть три привлекательные девушки — ты популярен. Женя оказалась той третьей, что была необходима для комплекта.

В то время очень упрощенно можно было говорить о нескольких литературных группах новых московских гениев. Официально, конечно, не замечаемых. Тихо дымились развалины СМОГовского движения, пробивались с разной степенью интенсивности другие ростки: «Московское время» (Сопровский, Гандлевский, Кенжеев), метаметафористы (Парщиков, Еременко, Жданов), где-то на отшибе и в своем режиме лианозовцы, скрытные минималисты, кто-то наверняка еще кучковался и камлал по квартирам; теперь к ним добавлялись совсем уж новенькие — инструменталисты. Жизнь такой группы строилась по известным правилам, они были в общем универсальны, за некоторыми особенностями. Прежде всего — свита. Она включала в себя некоторое количество энтузиастических подмастерьев-собутыльников, добровольную интеллектуальную обслугу составляли молодые филологические леди, часто по совместительству постельные соратницы, просто разовые болельщики и болельщицы, случайные, интересные, казусные, вредные, на следующий день уже забываемые люди.

В движениях поживших интенсивность постепенно спадала, единство становилось все более призрачным, совместные выступления организовывать было все более хлопотным делом. Инструменталисты были как раз в поре «крестовых походов»: несли они не мир, но меч, горячились, встречались часто, претендовали на очень многое. У Седлера были соправители: Олег Бацоха, обаятельный парень, такой худой увалень, всеобщий любимец, и чуть позже приставший Зощин, на вид какой-то престарелый счетовод, с чахоточной грудью, но страшно жилистый, хотя ему было всего двадцать восемь лет. Из кержаков, как он любил себя рекомендовать, плюща вялую городскую интеллигентскую ладошку в стальной клешне. Бацоха был игрун, забавник, Зощин — стальной серый рыцарь движения. В Седлере счастливо совмещалась практическая сметка с интеллектуальной решительностью и светской обходительностью. Бацоха и Зощин полагали, что они позволяют ему считаться лидером, потому что так лучше для движения, а по чисто поэтической части видели себя на две головы выше его. Он не протестовал против этих заблуждений и с удовольствием публично лидировал, будучи самым молодым из троих. Происходил Седлер из профессорской семьи, отец — урологический генерал, мама — доцент по логарифмической части. Сергей считался порвавшим со своей средой ввиду ее совмещанства и был одинок на всем свете в неменьшей степени, чем Бацоха, чьи родственники жили в Магадане, и даже Зощин, чьи родственники уже умерли.

Каким-то образом родители Седлера организовали для Сергея и Ариши (Седлер, как порядочный, женился) двухкомнатный кооператив в Беляеве. Странным образом это не бросало тень на полную безапелляционную чистоту их идейного разрыва. Отец любил Симонова, а с таким человеком нельзя жить ни в одной квартире, ни в одном мире.

Пока кооператив строился, жизнь шла.

Поэты, чтобы не лопнуть от внутреннего напряжения, должны все время читать свои стихи, хотя бы друг другу. То есть необходимы были все время новые площадки для выступлений, потому что два раза их в одно место, как правило, не пускали. Мастерские художников, квартиры детей влиятельных родителей, когда родители в отъезде или на даче; случалось, какой-нибудь молодой, еще смелый, ищущий препод приводил их на свой курс, чтобы потом получить нагоняй от начальства, но почувствовать себя передовым человеком. Изредка — Дом ученых или ЦДРИ — Центральный дом работников искусств (там было много закутков — Каминный зал, например), ради таких случаев вербовалась «вся Москва».

На такой вечер и привела Настя Женю.

— Кто, кто выступает? — спросил Рамик жену.

— Инструменталисты, — сказала она, радуясь тому, что не сбилась при произнесении слова.

Рамик засмеялся, показывая великолепные зубы.

— Может, инструментальщики? — уточнил он, у нас в ПТУ были.

Женя снисходительно посмотрела на мужа, ему это не понравилось, но он стерпел.

Прямо на выходе из метро «Кузнецкий мост» Женя с Настей столкнулись с парой Седлеров — оба в хороших дубленках, вельвете. Эта смесь гонимости и респектабельности очень нравилась Жене: никакой грязной канавы и беспробудной нищеты, чем, по ее мнению, должна была быть чревата жизнь запрещенных деятелей искусства. В общем, Седлер выделялся именно этим — умением жить даже в невозможных условиях эстетического подполья. И было видно, что ему почему-то все нравится. Обликом он походил на огромного лягушонка: губастый, членистоногий. Аришу он совершенно обаял, требовательная харьковчанка полюбила и самого Седлера, и инструментализм, и образ жизни, который предполагала эта любовь.

Бацоха тяготел к формальной одежде и в ту зиму щеголял в хромовых сапогах, милицейских галифе и железнодорожном кителе. Он стал зачем-то напускать на себя суровость, напоминая капитана Жеглова. Жил в Переделкине, но не на писательской даче, а в сторожке у дачи, что стало предметом льстивых шуточек: вот, мол, жизнь, подлинный гений работает сторожевым псом у старой литературной суки. Хозяин дачи был и правда очень плохой человек — а какой еще мог получить дачу в этом рейтинговом поселке! Это сейчас времена изменились и там живут только достойные литераторы.

Зощин был суров изначально, и жизненная злость его была не напускной, как у Бацохи, а имманентной, он находился как бы в центре движения, на стержне, но и одновременно на добровольном отшибе, казалось, всегда готовый зашипеть от метафизического возмущения.

Женя попала не на рядовое, а на эпохальное в общем-то представление. Тринадцать молодых поэтов собрались под вывеской, которая так и гласила: «13» (кто-то вспомнил в последний момент, что выходило уже такое советское кино, но менять название было поздно). Да и пусть, решили, явятся ведь те, кто никакое советское кино не смотрит, а кто смотрит, сочтет за ядовитую иронию.

«Накрыли» в Каминном зале, без дров в камине, несмотря на зиму, но в помещении, полном горящих глаз. Людей всегда возбуждает мысль, что они на переднем крае, на самом-самом острие прогресса.

Выступали тремя четверками, с признанным лидером во главе каждой. Четверки подбирались по совпадению внешних признаков индивидуальной манеры. Все были инструменталисты, но трех пород.

Во главе первой бригады стоял Зощин, членов именовали Эвклидами, геометрами и еще как-то. Общим у них было то, что их тексты можно было не только слушать, но и рассматривать.

По требованию Зощина поставили перед залом школьную грифельную доску и коробку с мелками. Поэт взял мелок цепкими, сухими пальцами, быстро, очень разборчивым почерком написал на доске стихотворение «Я помню чудное мгновенье» и сразу же обвел его чертой, как делают следователи, найдя на асфальте труп. После этого он вытер буквы, оставив лишь очертания, и сурово спросил у зала:

— Все понятно?

Зал восторженно загудел; сколько там было понимания, а сколько шумной, искренней радости, что можно воткнуть самому Пушкину, неизвестно.

Зощин сделал приглашающий жест и сказал:

— А вот как это делаем мы.

На первый план выскочил некто Левкин, как ни назойливо это выглядит, тоже харьковчанин и друг Седлера. Он прилетал на все акции инструменталистического сообщества, бросая преподавательскую работу в Политехе. Он воспринимался всеми как личность фактически трагическая: человек работал на разрыв меж лирой и карьерой. Его обещали выгнать, но так, кстати, и не выгнали. Он уехал позднее, уже под конец перестройки, и — ирония судьбы — попал на службу в фирму, где начальником был его харьковский завкафедрой.

Стоя за кульманом еще в студенческие годы, Левкин осознал, где поэзия сопрягается с геометрией, и стал писать тексты в виде ромбов, трапеций и так далее. С годами посягал на все более сложные формы. «Спасская башня», «Крейсер “Аврора”». В этот раз он выдал опус «Золотое сечение» — текст в виде стоящего с растопыренными руками человека.

— Меня упрекали за абстрактность текстов, холодность, мне советовали: будь ближе к жизни.

Зал взорвался аплодисментами.

Следующим был длинноносый толстяк, он решил объединить в своих текстах две столь отдаленные друг от друга эстетики, как инструменталистскую и японскую.

— Стихи, как сказал кто-то, это когда слова встречаются впервые. Поэтики тоже могут, — скомкал он предисловие и показал свои хокку:

Я

Иду

Искать еду.

И еще много таких. Ему хлопали, но чувствовалось, что не от души. Еще меньше хлопали девушке из Подмосковья, которая демонстрировала весьма прихотливую и совершенно невнятную возню со шрифтами. По ее мнению, от размера и вида гарнитуры выразительная сила любой буквы меняется. «Очевидная Каббала» — так называлась ее манера. За Каббалу ей выказали немного уважения, но и только.

На этом фоне Зощин выглядел магом. Он долго и немного нервно оперировал мокрой тряпкой, готовя доску для своего представления, потом обратился к публике — не хочет ли кто-нибудь помочь ему. Вызвалось несколько добровольцев. Зощин предложил им дуть на доску, чтобы она скорее просохла, с таким серьезным видом, что ни о какой шутке не могло быть и речи, и отказаться невозможно — выпадаешь из поэтики хеппенинга. Пока длились ужимки подхода к доске, она высохла сама, и тут же на ней был начертан шедевр:

Свет

Свет

Свет

Свет

Свет

Водаводаводаводаводавода вода водаводаводаводаводавода

Свет

Свет

Свет

— Композиция называется «Преломление», — скромно поклонился Зощин рукоплещущему залу.

Женя тоже была в восторге, особенно потому, что поняла, о чем это. Из курса школьного образования она помнила эту историю между лучом и поверхностью пруда. Очень льстило, что наиболее талантливый из уже выступивших работает и для нее тоже, большой художник трудится и для простого народа. Предыдущие тексты показались ей немного искусственными, надуманными.

Зощин с огромным достоинством, подчеркнуто спокойно удалился, освобождая сцену. Выкатился Бацоха. От зощинской его бригада отличалась тем, что не нуждалась ни в каких досках. Первым вышел кудлатый, пьяноватый дохляк. Его первым номером стало заявление, что он родом из Бологого и фамилия его Бологов, что было правдой, и от этого возникал непреднамеренный творческий акт. Поаплодировали. Как более-менее близкий к Ленинграду-Питеру человек, он тяготел к Блоку, вернее, к переосмыслению его творчества. Заодно и к переосмыслению творчества Гоголя. Прочитал стихотворение «Невский проспект». Оно выглядело так:

Ночь, улица, фонарь, фонарь, фонарь, фонарь, фонарь...

Бологов утверждал, что количество «фонарей» в его тексте точно равняется количеству физических фонарей на нынешнем Невском.

— Можете проверить. — Бологов вдруг сделался серьезен и даже сказал несколько фраз об ответственности художника перед жизнью и о сопротивлении материала. — Невский очень длинный, попробуй его пройди от начала до конца.

Причем, когда он попробовал сделать это в подпитии, ничего не вышло, Невский брезглив. В другой раз сбился, и пришлось возвращаться к Дворцовой от самого московского вокзала.

Ему похлопали сочувственно и даже уважительно.

А Бацоха уже требовал на сцену братьев Вагиных — Алекса и Федора, они были близнецы, но один почти облысел, и поэтому в это не все верили, но какое это имеет значение. Они читали на пару, по очереди выдавая фразы:

— Врачи бьют тревогу,

— Экологи бьют тревогу,

— Учителя бьют тревогу,

— Полярники бьют тревогу,

— Химики бьют тревогу,

— Физики бьют тревогу,

— Врачи бьют тревогу,

— Больные бьют тревогу...

Чем дальше они продвигались по каналу этого штампа сквозь дебри словесной действительности, тем сильнее возбуждался зал. Пытались подсказывать, на что братья благодарно кивали и кричали, что вставят подсказку в новый вариант стихотворения. Иногда Федор всхлипывал:

— Жалко тревогу, жалко, бедную.

И когда уже зал был в изнеможении, Алекс вдруг затормозил движение этого словесного состава и после выверенной паузы выдал:

— А порядок бьет класс.

— Класс! — крикнули из зала.

Этот успех следовало перебить, и Бацоха его перебил... Он выбежал на передний план с высоко поднятыми руками и, закатив глаза, прокричал:

— Семнадцатый год — трудный год!

И рухнул на колени.

А затем:

— Сорок первый год — трудный год!

И так по нарастающей; непонятно, каким образом он обеспечивал это нарастание — интонацией ли, ожиданием ли очередного падения коленями в камень пола, — но публика вздрагивала и привставала на своих местах. Потом выяснилось, что у поэта под широкими штанинами были специальные резиновые наколенники, но в самый момент исполнения эффект сражал всякого.

И под конец Бацоха медленно произнес:

— Одна тысяча девятьсот семьдесят девятый год — трудный год!

То есть год, в котором как раз обитали все собравшиеся.

Зал встал.

Бацоха развернулся и ушел «в кулису», спрятался за выступом камина.

Очень много смеялись, хлопали, говорили «да!».

Женя не могла понять, понравилось ли ей, но не могла также и отрицать, что находится под впечатлением.

Явившийся перед аудиторией Седлер с лукавой лягушачьей широкой улыбкой спросил, не нуждается ли публика в антракте. Публика не нуждалась.

Ариша, сидевшая рядом с Женей, крепко сжала руку подруги. Женя почувствовала дополнительный драматизм ситуации. Ариша волновалась, каково будет выглядеть муж, ему никак нельзя оказаться уровнем ниже того же Бацохи. Ариша зашептала на ухо подруге, что Бацоха, конечно, молодец, но надо же понимать — это почти уже чистый театр, перформанс, а не поэзия. Женя не все поняла из сказанного, но догадалась, что в среде высших инструменталистов отношения не так уж просты.

Седлер вывел на сцену своих кнехтов, и в зале стало распространяться несколько равнинное настроение — после пиков и взлетов предыдущего автора. Ребята последней четверки всего лишь писали без знаков препинания, что было, наверно, непозволительной смелостью для молодогвардейского альманаха «Поэзия», но уже принималось в журнале «Юность» как само собой разумеющееся. Только, правда, не принималось для печати, чтобы не сердить цензуру.

Женя почувствовала что-то вроде тихой жалости к ним, талдычившим про любовь и природу и какие-то метафизические околичности, даже она понимала: здесь и сейчас это не в кассу. Потом она догадалась, вернее, кто-то из сидевших сзади пробросил фразу:

— Седлер молодец, на фоне этой серости он прозвенит.

Женя согласилась с этим ехидным мнением.

Настала очередь самого. Он вдруг, как и Зощин, потребовал себе доску. Ее, испачканную, вернули, пришлось переворачивать, обратная сторона была идеально черна, что, надо думать, было предусмотрено, потому что для седлеровского опыта нужен был идеальный черный квадрат.

Женя, уже продвинутая, сама догадалась про «черный квадрат» и все ждала — кто-нибудь обмолвится про это, даже стала оглядываться, понимают ли собравшиеся то, что понимает она. Ее осадил все тот же голос сзади:

— Только бы о Малевиче не упоминал.

Седлер не упоминал, общие места были не для него. Он взял мел и раз двенадцать или четырнадцать прикоснулся к грифелю осколком мелового периода.

Запятые расставляет, догадалась Женя, радуясь тому, что ничего не ляпнула про свое «открытие».

— Надеюсь, вы следили за движением руки, — серьезно и с барским великодушием в голосе, делясь баснословным, сказал Седлер. — текст называется «Темная материя».

В зале были люди с техническим, даже физтеховским образованием, они закивали энергично, заражая своей реакцией остальных, давая краткие пояснения тем, кого могли просветить краткие пояснения. Зал не дошел до состояния шумной благодарности за глубину мысли, но уважением пропитался. Да, это, блин, он и есть, инструментализм: стихотворение есть, оно записано в глубине космического провала, и видны нам только звездочки.

— Звездное небо над головой, — хмыкнул кто-то.

— И аморальный закон антиматерии, — сказал белокурый, длинноволосый человек, сидевший в первом ряду, ближе к роялю. Женя еще не знала, что это Дубов.

В общем, все вели себя так, будто Седлер показал себя интеллектуальным чемпионом всей этой поэтической тусовки. И тут же встал со своего места и возник у него за спиной тот самый Дубов. Он был на голову выше Седлера и улыбкой давал понять, что не только в физическом смысле. Как бы признавая это, Седлер сделал шаг в сторону, чтобы всем было видно, кто в этом доме хозяин. Дубов заговорил, и сразу стало однозначно понятно: первоначальная идея, источник существования всего того поэтического великолепия, что было здесь предъявлено, от него. Он о каждом из тройки сказал всего несколько предложений, но нельзя было не отметить: вот оно, слово найдено, и место определено, и еще задолго до того, как прозвучали их оригинальные голоса. И что интересно — никто не пытался возразить, хотя бы мимически, против выдаваемого ему паспорта, даже Зощин, про которого хотелось думать, что он вообще никогда ни с чем не бывает согласен, и Бацоха, всегда демонстрировавший: ему все по фигу. Седлер, как, видимо, любимый ученик данного учителя, жадно глотал чувственными, подвижными губами произносимые слова, как бы питаясь ими.

Сразу после окончания представления были сдвинуты все имевшиеся столы, и даже та самая грифельная доска была установлена горизонтально с помощью четырех стульев. На образовавшейся площади возникли рощи бутылок и башни бутербродов. Администрация не одобряла такие инициативы, но, если сходить на шестой этаж в буфет и взять там пару бутылок шампанского и полдюжины чашек кофе, делала вид, что ничего не видит. «Только уберите за собой».

Во время банкета наряду с Аришей среди шумно толпящихся гостей вилась одна распорядительная дама, как бы на правах хозяйки. С тем заговорит, этому улыбнется. Дама уже в возрасте, явно за тридцать, в бежевых вельветовых джинсах (среди инструменталистов эта ткань была в почете), салатной водолазке, с копной черных, продуманно неприбранных волос. Женя не успела сообразить, кто такая, — ее начали знакомить с Бацохой. Тот был небрежен и загадочен. А вот Зощин приятно удивил. Женя с перепугу задала ему вопрос, честно говоря, очень приблизительно касающийся его писаний, и он начал обстоятельно, длинно и очень серьезно излагать, в чем особенность его видения.

Женя уже после третьего предложения, а именно после слова «нарратив», утратила смысл и нить, но продолжала очень серьезно кивать, вызывая в суровом Зощине лестные для себя чувства.

Вообще, все говорили много, Женя поняла, что говорить собравшиеся любили даже больше, чем выступать, главный суп варился здесь в кулуарах. Сюда сливались итоги многочисленных индивидуальных изысканий, бульон становился все гуще. Здесь же была и биржа самиздата. По всей Москве в самых разных НИИ и других учреждениях, оснащенных множительной техникой, шла практически непрерывная ночная работа по тиражированию книг, которые официальная цензура считала надежно изолированными от читателя.

Пока Зощин пел свою вдохновенную, бесконечную, серую песнь, Женя краем глаза улавливала, как из одного кейса в другой переправляются ксероксы, переплетенные и даже не переплетенные. Наконец и Зощина кто-то дернул за рукав и сообщил вполголоса, что «Иконостас» для него принесен, может забирать, и если он надумал, то Бергсона ему отдадут прямо сейчас. Зощин вдруг виновато улыбнулся Жене:

— Люблю Флоренского.

Она покачала головой: что ж так? Впрочем, ладно.

Зощин отвернулся для дальнейших переговоров, и от него можно было улизнуть, но недалеко. Почти сразу ее перехватила бежевая дама. Обнаружилось, что у нее слегка азиатские черты и очень широкие бедра, Женя даже как-то телесно оробела перед ней.

— Ариша мне говорила о вас.

Женя не знала, как отнестись к факту, что о ней говорили, но на всякий случай улыбнулась. Все же было приятно осознать себя частью чего-то блестящего, передового.

Звали даму Зельдой, она тут же сообщила, что является супругой Дубова, и это было сказано так, что надо было понять — самого Дубова, его она именовала Яном.

— Вы удивитесь, Женя, а ведь мы именно вас ждали.

Женя покорно удивилась. Вот оно что.

— Ян сейчас подойдет, он договорит с Вагнерюком.

Она повела кистью руки в сторону рояля, где рядом с высоким основателем инструментализма стоял тоже довольно длинный, талантливо взлохмаченный, носатый парень с мистическим взором, которым он хотел прямо-таки пронзить Дубова, а тот только вежливо улыбался в ответ. Вагнерюк вытащил из внутреннего кармана своего замшевого пиджака сложенную вдвое стопку листов и начал их по очереди разворачивать перед Дубовым. Он из Киева, сообщила Зельда, прилетел специально, чтобы примкнуть к инструменталистам, считает, что его творчество — а он композитор, — несмотря на бессловесность, лежит в русле здешней доктрины.

Супруга по взгляду мужа поняла, что он уже немного утомлен общением, и, взяв Женю под локоток, подвела к роялю. Вагнерюк не смутился, стал демонстрировать свои листки теперь уже трем зрителям. Листки были забавные: на каждом была изображена пара кистей рук в самых разных соотношениях друг с другом, с по-разному оттопыренными пальцами.

— Это партитура, — шепнула Зельда Жене.

— Узнаете? — воскликнул композитор.

Женя виновато улыбнулась.

Зельда прищурилась и с сомнением произнесла:

— Малер.

— Умница, — сказал Дубов, — Малер, пятая.

Вагнерюк чуть не выронил бумажки.

— У-у-у, — протянул он с утробным восторгом.

— Вы наш человек, — сказала Зельда. — Мы подумаем над презентацией. Это очень интересно.

— В самом деле, — удостоил Дубов, — инструменталистская концепция в прямом действии. Вместо того чтобы пачкать нотный стан условными значками, нанести на бумагу жесты дирижера. Здорово. Мы еще об этом поговорим.

Композитор, понимая, что его время вышло, откланялся.

Дубов ласково взглянул на Женю:

— Я наблюдал за вами весь вечер.

Женя вздрогнула, пытаясь вспомнить, не делала ли она в этот вечер чего-нибудь такого...

— Вы верите в любовь с первого взгляда?

На Женю напало оцепенение: как это понимать?

Зельда пояснила:

— Вы идеальная модель, Женя. У Яна созрела лекция по истории моды. увидев вас, он понял: вы идеально подходите как центральная иллюстрация.

Ничего себе. Было лестно, но как-то все же сомнительно.

— Вы свободны в четверг в шесть?

Она была свободна, но сомневалась, ее сомнения предугадывались.

— Всего лишь выйти на сцену и постоять там. правда, у всех на виду.

И тут она брякнула, кусая через мгновение язык хорошо запломбированными зубами:

— Голая?

Никто не засмеялся. Ян выразительно поднял бровь. Зельда погладила ее плечико:

— Вы заинтересовали Яна скорее одеждой, чем телом.

Женя молчала, зная, что лучше молчать сейчас.

— Нужно, чтобы вы оделись в четверг точно так же, как сейчас.

Реакция девушки была предсказуемой — она покраснела:

— Что не так с моей одеждой?

На ней была трикотажная миленькая кофточка с довольно большим вырезом, настолько, что можно было вести речь о декольте, и обтягивающая, весьма короткая юбка. Женя не специально, но с каким-то подсознательным женским умыслом нарядилась именно так на собрание художников, пусть всего лишь слова. «Они талантливые, а у меня тоже кое-что есть в арсенале».

Ян виновато вздохнул, ему не хотелось, чтобы модель комплексовала. Зельда поспешила заверить, что все в порядке, настолько в порядке, что неплохо бы повторить на лекции.

— Ваш прикид — часть будущего выступления. Лектор уже в определенной степени в зависимости от вашего нынешнего облика. Одеться для вас... это все равно как если бы Венера Милосская отрастила себе руки.

Дубов фыркнул, давая понять супруге: «Ну ты сказанула!»

Женя уже поверила в солидность предложения, но все же ей было слегка неуютно, хотелось как-то подстраховаться, и она сказала:

— Я приду с мужем.

Она понимала, что с этой фразой возникает какой-то мещанский душок, но без нее чувствовала бы себя немного предательницей Рамика.

Зельда радостно хлопнула в ладоши:

— Конечно и обязательно!

Это была действительно лекция, и состоялась она в солидном месте, в доме-музее Маяковского, что на Лубянке. Директор этого заведения с удивительным косым залом, радостный, полусумасшедший энтузиаст с вечно растопыренными руками, готовы