Ляля, одна в целом мире

В 1997 году в болгарском городе Бургасе на 85-м году скончалась Елена Везенкова-Воденичарова, когда-то актриса Бургасского драматического театра. Разбирая архив своей матери, дети нашли ее рукопись с надписью: «Моим детям, которые меня не знают».

Записки Елены Везенковой-Воденичаровой (в девичестве Везенковой-Касариной), опубликованные в Болгарии в 2006 году в литературной обработке болгарской писательницы Б.Иосифовой, мы предлагаем вниманию российских читателей. Это невыдуманная история о судьбе маленькой пятилетней русской девочки, унесенной вихрем Гражданской войны в Болгарию. Записки были своего рода завещанием Елены Александровны, она писала своим детям правдиво и искренне о своей жизни. Из-под ее пера вышел увлекательный и трогательный рассказ, который с первых строк захватывает, заставляет переживать и задуматься не только о превратностях человеческой судьбы, но и о смысле эпохальных событий, произошедших в России в 1917-м, а в Болгарии в 1944 году.
 

Эта история в стиле популярных романистов девятнадцатого века, но она подлинная.

Все-таки я должна начать с самого начала, хотя хорошо осознаю, что рассказ о детстве не интересен никому, кроме самого рассказчика, для которого это часть его жизни.

Первое, чему учат малышей, — это как его имя и адрес — необходимая предосторожность на случай, если, не дай бог, ребенок потеряется. Я уже хорошо знала свое имя, довольно длинное и трудное, — Елена Александровна Везенкова-Касарина, сокращенно Ляля; знала и что живу на улице Моховой, 29–27. Именно так я запомнила номер дома. Знала, что живу в городе Петрограде или Петербурге. Этот адрес я запомнила на всю жизнь, хотя он никогда мне так не и пригодился. Там мой отчий дом, мой дом с мамой и папой.

Мое раннее детство лучезарно. Я любимый ребенок. Центр внимания и заботы. Меня любят. У нас большой дом с множеством комнат, но я запомнила только некоторые, например кабинет — с плотными вишневыми шторами, письменным столом, книгами и широкими кожаными креслами; столовая — с длинным столом, с разрисованными тарелками на стенах, с двумя большими буфетами, стоящими друг против друга. Широкая двустворчатая дверь вела в гостиную. Ее, мне кажется, я помню лучше всего: в ней много света, желтый блестящий паркет, огромные зеркала в позолоченных рамах. Вдоль стен драпированные светлой тканью легкие стулья и табуретки с позолоченными ножками. Сверкающие люстры со звенящими хрустальными висюльками. Я любила играть там, точнее, я не играла, а скользила по паркету, крутилась на пальцах, как балерина, танцевала перед зеркалами. Повсюду были батареи, и зимой было тепло. Я не помню свою кроватку, как я ложилась спать, как вставала. Внезапно всплыло воспоминание о родительской спальне: окна слева и в глубине, справа две кровати из темного дерева, покрытые белым покрывалом, открытые чемоданы, множество дамских туфель, мама, одетая в меха.

У меня было много игрушек, куклы с закрывающимися глазами и умеющие разговаривать, мебель для них. Одна из них, как мне казалось, самая красивая, была моя любимица. Однажды она упала, и ее личико оказалось поврежденным. Я была безутешна от горя. Я сильно плакала, потому что никакая другая кукла не могла ее заменить. Прошло, как мне показалось, много времени, и на Рождество под елкой среди подарков в одной из коробок лежала моя кукла! Лицо ее было идеально отремонтировано, следов повреждения почти не было видно под искусно положенной краской. Моя дорогая мама постаралась вернуть мне радость. И действительно, это был мой самый прекрасный рождественский подарок.

Я получала подарки на день рождения, именины и Рождество. На Пасху мне дарили шоколадные яички с сюрпризом внутри, зайчиков, наполненных конфетами. Книги мне покупали постоянно. Для моих книг у меня был свой шкафчик со стеклянными дверцами. Я любила сказки и могла без конца слушать, когда мне читали их или рассказывали. Мне говорили, что я совсем маленькая сама стала сочинять сказки и заставляла взрослых записывать их. Я была очень впечатлительной, с богатой фантазией и до слез переживала невзгоды книжных героев. Помню один рассказ о маленькой девочке, круглой сироте, которая сидела одиноко с маленьким узелком на палубе корабля, попавшего в шторм. Хорошо помню, что каждый раз, когда мне читали эту историю, я проливала горькие слезы о маленькой сиротке с узелком. Пройдет время, и я сама превращусь точно в такую же одинокую девочку, но не имевшую даже и узелка.

Так, еще с первых сказок, я полюбила книги. Они были и остаются до сих пор моими самыми лучшими и самыми дорогими друзьями. К ним я испытываю не просто привязанность, а высокий пиетет. Мама требовала, чтобы я знала авторов сказок. Первыми авторами, с которыми я познакомилась, были братья Гримм, Андерсен, Бичер-Стоу, Сервантес. «Хижина дяди Тома» и «Дон Кихот», вероятно, были в сокращенном варианте для детей. Позже я поняла, что мои сверстники этих книг еще не знали.

Границы моего мира еще очень узки. Я знала нашу улицу, еще мы гуляли по Литейному проспекту, по Невскому, ходили в Летний сад. Я видела Зимний дворец, Исаакиевский собор, реку Неву. И это всё. Наша улица и двор были вымощены шестиугольной плиткой, был маленький сад, окруженный железной оградой. Там я играла. Улица отделена от двора высокой оградой из кованого железа, в середине которой ворота для карет; сбоку калитка для пешеходов. В глубине двора, за садиком возвышается наш дом с длинными рядами окон. Есть и черный ход, но я знаю только парадный, с тяжелой дверью и шлифованными стеклами. За ней стоит внушительного вида бородатый швейцар в ливрее. Справа — железная кружевная клетка широкого застекленного лифта. Слева наверх ведут белые мраморные ступеньки, на которых лежит красная ковровая дорожка.

Среди людей, которых я чаще всего видела, с кем общалась, прежде всего Константин Саввич Попов. Он каждый день посещал наш дом. В годах, с проседью, в пенсне. Он был милым добрым холостяком и любил меня не просто как любят симпатичного ребенка, а безмерно и необыкновенно! Он не был нашим родственником. Я знаю только, что он был известным журналистом и своего рода наставником моего отца. Знаю, что я была для него большой радостью, и он возился со мной как самый заботливый дедушка со своей единственной внучкой.

У меня были два дяди — Август и Эрнст. Август был более сдержан, с усами, у него была жена Алиса и двое детей немного старше меня — Ада и Карл. Дядя Эрнст был веселым шутником. Мы много смеялись, когда он бывал у нас. Его жену звали Эмма, детей у них не было. Не помню, как выглядели мои тети, помню только один наш приезд на дачу к дяде Августу, недалеко от Петрограда. Большое впечатление на меня произвела огромная терраса с разноцветными стеклами — синими, оранжевыми, красными, зелеными, желтыми... Они мне очень понравились, и мне было жаль, что у нас таких не было. Был чудесный солнечный день, мы бегали по полянке, дули на одуванчики. О, чуть не забыла своего любимого Сережу! Только услышу позвякивание сабли, знаю — пришел Сережа. И с радостным криком бегу его встречать. Он меня поднимал, целовал и подбрасывал высоко вверх, снова и снова. Мне было немного страшно и одновременно радостно. Сережа был русоволосый, синеглазый, с маленькими усиками, вероятно, подпоручик.

В Москве жил дядя Володя, двоюродный брат моего отца. Он был военным, внушительный и строгий, с бакенбардами и маленькой бородой, расчесанной на две стороны. Я немного побаивалась его. Тетя Маруся, его жена, была синеокая красавица, солнечная, сердечная, всегда с улыбкой. Их дочурка Галина, умная, воспитанная (постарше меня), уже умела играть на пианино. Как-то мы были у них в гостях. Мне запомнились большой ярко-зеленый ковер, похожий на лужайку, и небольшой инцидент. Мы были с Галей в комнате одни. Не знаю, зачем я широко открыла рот, и Галя сунула мне туда палец. Я тотчас укусила ее. Галя вскрикнула. В комнату вошел дядя Володя и спросил, что случилось. Галя пожаловалась на меня. «Иди сюда, Ляля», — сказал дядя Володя. Перепуганная, я не шевелилась. Он повторил просьбу. Я стояла на месте. Он подошел ко мне со словами: «Если гора не идет к Магомеду, Магомед идет к горе. А сейчас в наказание укуси себя за палец!» И я изо всех сил укусила свой палец.

Но это не все мои близкие. У меня есть еще бабушка и дедушка, родители мамы. Они живут далеко, в Латвии, в городе Либава. Я никогда их не видела, не знаю, как их зовут, знаю только их фамилию — Штаммер. А теперь уже не от кого узнать что-либо о них.

Я не знаю других родственников своих родителей, их друзей и коллег. По сути дела, я и родителей не знаю. Какими людьми были они, мои папа и мама?

Как обломки после кораблекрушения, ко мне попали их фотографии. Каждый раз я смотрю на них с теплым волнением и желанием узнать и понять своих родителей. Моя мама красивая, очень миловидная, с густыми волосами, глаза ее светятся теплой улыбкой. На фотографиях она в больших элегантных шляпах и белых блузках сплошь с вышивкой и кружевами. Мне рассказывали, что она отличалась редким благородством, изысканностью, была умная и добрая. Она умерла очень молодой — вероятно, лет в 26, а может, и раньше.

Мой отец был полной ее противоположностью и внешне, и по характеру. Он очень привлекательный, красивый, с ярко выраженными чертами лица. У него серые глаза и черные волнистые волосы. В его облике сквозит горение и целеустремленность. Таким был мой папа — Александр Петрович Везенков-Касарин. Он окончил юридический факультет и театральную школу МХАТа. Был сначала актером МХАТа, а затем Александринского театра в Петербурге. Он был талантливым исполнителем шекспировских драм, имел успех у публики. Работал также какое-то время журналистом в «Московских ведомостях». Про него говорили, что ему море по колено. Это неудивительно, это его фамильная черта.

А мама рисовала. Я смотрела, как она наносит на холст разноцветные масляные краски, сидела рядом и тоже «рисовала» своими карандашами и красками. Хорошо помню одну мамину картину, на которой была изображена обнаженная Клеопатра, прикрытая тонкой вуалью, с зеркалом в руке. Вокруг нее стояли рабыни, а земля усыпана розами. Мама нарисовала и меня: я сижу на стульчике в синем платье и с синим бантиком в волосах. Смутно помню и картины с изображением цветов. Еще мама сочиняла прозу и иллюстрировала написанное. Не знаю, опубликованы ли ее работы, возможно, она использовала для этого связи моего отца и Попова.

Из раннего периода моего детства яркими воспоминаниями остались Рождество, Пасха, дни рождения и именины. Мне кажется, Рождество было самым любимым. Вот мы сидим в маленьком зале: мама, папа и дядя Попов. Я в трепетном ожидании. Задаю кучу вопросов, верчусь, вздыхаю от нетерпения. В этот момент мама идет в соседний зал, чтобы открыть форточку для Деда Мороза. Она возвращается, и мы застываем в ожидании. Бой настенных часов возвещает: пора. И мы влетаем в зал. На секунду я замираю, разглядываю сияющими от счастья глазами великолепие елки. Она увита блестящими гирляндами, разноцветными огоньками, которые отражаются в бесчисленных изящных, прекрасных украшениях. От тепла мерцающих свечек распространяется чудесный аромат хвои... С радостным возгласом опускаюсь на колени к пакетам, сложенным под елкой. Снимаю ленточки, веревочки, открываю коробки, достаю чудесные подарки. Смеюсь, кружусь, кричу, бросаюсь обниматься. Я сияющая и счастливая. И рядом со мной радостные и сияющие лица.

Наступает очередь рассмотреть и саму елку. Я разглядываю все игрушки, висящие на веточках: это колокольчики, звезды, ангелочки, грибки, гномики, птички, фонарики, висюльки, сахарные сердечки и другие чудесные рождественские украшения.

Много радости было и на Пасху, хотя и не такой бурной. Было много красивых разноцветных яиц, многие из которых разрисовала мама. Были высокие куличи, шоколадные зверушки и яички, наполненные конфетами. Но больше всего я радовалась своему любимому лакомству — творожной пасхе, белой пирамидке с рельефными украшениями. Она была с миндалем, изюмом, с неповторимым вкусом, который я помню до сих пор.

Конечно, мои воспоминания не полны, фрагментарны, как разбросанная мозаика с утраченными элементами. Их дополняет более поздняя информация, которая, возможно, не совсем точная. Но все же я очень хорошо помню некоторые вещи. Вероятно, это благодаря тому, что мне пришлось многое пережить. Сыграло роль и то, что в мыслях я постоянно возвращалась к ранним годам своего детства. Вот и сегодня со мной случилось маленькое чудо. Я писала о маминой картине «Клеопатра», которую всегда помнила, но в самом общем виде. Внезапно я вспомнила, что розы на картине были розового цвета. Я чувствую, как мои воспоминания проясняются, всплывают разные детали, например телефон, висевший на стене в прихожей, радиаторы отопления, труба граммофона, музыкальная шкатулка с металлической пластинкой, покрытая дырочками, как азбука Морзе. Иногда мне кажется, будто кто-то мне подсказывает подзабытое.

Русская революция сыграла судьбоносную роль в моей жизни. Пока я жила в своем мире кукол и сказок, в жизни взрослых назревали трагические исторические события. Домашние начали оживленно, много и непонятно говорить, их лица стали озабоченными и напряженными. Я, маленькая девочка, уловила тревожный всполох. Как-то раз я увидела, как папа с мамой разговаривают в прихожей с полным господином в шубе и шапке. Меня поразили его слова и его жест: он взял перчатку за один палец, помахал ею и сказал: «Мы висим на волоске».

Я испытывала страх перед чем-то загадочным. Эти слова меня ужаснули. Второй раз я испытала страх как-то вечером, когда нельзя было включать свет дома. Мы сидели в темноте, с плотно задернутыми шторами. В узкую щель было видно темное небо, по которому зловеще реял красно-желтый свет. Горело здание суда.

Когда родители начали собирать багаж, мне это было ново и интересно. Я бегала по комнатам, «помогала», приносила свои игрушки, безуспешно настаивала, чтобы взяли все.

Сам отъезд я не помню. Осталось чувство, что ехали долго, трудно и тревожно. Было множество долгих остановок. Мы проезжали по безлюдной местности, пересаживались с поезда на поезд, вносили и выносили багаж. Каждый раз папа пересчитывал наши чемоданы и сундуки, и я навсегда запомнила их число — одиннадцать. Однажды высадили из поезда всех пассажиров, поезд ушел, а мы долго сидели в поле, пока не пришел другой поезд, на котором мы продолжили свой путь.

Мы остановились в каком-то городе или городке. Должно быть, мы были в отеле. Я спала на кровати. Папа разбудил меня и сказал, что мы идем в больницу проведать заболевшую маму. Сказал, что нам надо попрощаться с мамой, потому что нам надо уезжать, а мама, как только выздоровеет, приедет к нам.

Мама лежала на спине с закрытыми глазами. Папа сказал, что она спит и будить ее не надо. Он попросил меня тихонько постоять. Потом он поднял меня, чтобы я ее поцеловала. Когда мы выходили, папа плакал.

Мы уехали без мамы. Опять непредвиденные остановки, пересадки. Однажды мы ночевали в каком-то огромном бараке — папа разместил меня в женском отделении, а сам пошел спать в мужское. Это была моя первая кошмарная ночь в одиночестве. Я была одна среди чужих, крикливых и недружелюбных женщин. На вокзале в Будапеште нас встречала венгерская революция Бела Куна: полное отсутствие организации, персонала — одним словом, одно мучение. Кроме того, последний поезд на Балканы должен был вот-вот отправиться и у нас не было никакой возможности получить свой багаж. Папа каким-то образом сумел передать нашу квитанцию на багаж в болгарское посольство с просьбой получить его.

Я все спрашивала о маме. Папа успокаивал меня, говорил, что она скоро приедет. Он старался меня развлечь, рассказывал, что мы едем в Болгарию, это маленькая, но очень красивая страна, похожая на цветущий сад. Там есть хорошенькие белые ослики, он купит мне одного, и ослик будет катать меня в маленькой тележке.

Я не помню, как мы приехали в Болгарию. Помню, я очнулась в кровати в больничной палате. Ко мне подошли несколько врачей и медсестер в белых халатах, они смотрели на меня и говорили что-то непонятное. Я все-таки уловила знакомое слово — «живот» (по-болгарски значит «жизнь») и, подумав, что они хотят осмотреть мой живот, подняла край рубашки. Все засмеялись. Я выздоравливала после испанки, а папа был все еще болен. Я навещала его, он лежал в соседнем, мужском отделении. Из больницы к себе домой меня забрал журналист Иосиф Хербст, друг отца из России.

Тогда он жил на Дворцовой площади, точнее, в начале Московской улицы, на углу с бульваром Дондукова, там, где улица круто идет вниз. Дом был высокий, желтый. К входной двери вела двусторонняя лесенка. Семья Хербста в то время была в трауре, комнаты были погружены в полумрак и тишину. Две женщины в черном, вероятно родственницы, с покрасневшими глазами перешептывались и вздыхали. Единственным светлым и оживленным местом была кухня, где распоряжалась молодая, говорливая кухарка. Я предпочитала ее общество. Она была фактически моей первой учительницей по болгарскому языку, мы как-то понимали друг друга. Каждый день после обеда она водила меня на улицу 6 сентября, в клинику доктора Балсамова, повидаться с папой. Он еще не выздоровел. На тумбочке рядом с его кроватью меня всегда ждала чашечка с мороженым, которое я очень любила. Папа хотел порадовать меня.

Однажды две женщины в черном с озабоченными лицами дрожащими руками одели мне на голову некрасивую черную шапочку из крепа. Я подумала, что, наверное, похолодало, а у меня не было шапки, видно потерялась. В сущности, у меня вообще ничего не было, потому что в Болгарию мы приехали без багажа, с одной небольшой сумкой и корзиночкой для еды. Мы с папой заболели, и с вокзала нас отвезли в больницу.

В тот день меня не отвели к папе. Мы поехали в большой парк. Около высокой кучи земли стояло 6–7 человек. На земле в узком гробу лежал папа, совсем непохожий на себя.

Смеркалось. Гробовщики, увидев среди присутствующих главу города Калинкова, журналиста Димитра Ризова и других известных лиц, зашевелились, принесли зажженные факелы. Так, на фоне этой фантастической шекспировской декорации, покинул этот свет Александр Петрович Везенков-Касарин. Шура для мамы, папа для меня. Нет, я не плакала. Я застыла от ужаса, потрясенная и ничего не понимавшая.

Кухарка стала мне объяснять, что мой папа умер. Понятие «смерть» мне было недоступно, но постепенно я поняла, что папы больше нет и никогда больше не будет. В своем безмерном горе я ухватилась за лучик надежды: мама приедет и заберет меня!

«У тебя нет мамы. Твоя мама умерла», — открывает мне правду простодушная крестьянская девушка.

Сирота.

Круглая сирота, без родителей, без родных, рядом ни одного знакомого лица, без дома, без Родины. Одна-одинешенька, в чужой стране, слабая и беззащитная. Беззащитнее воробушка, упавшего с дерева. Можете ли себе представить страшную трагедию моей детской души, весь ужас, сковавший мое сердечко? Только пережившие подобное могут это понять.

Оказалось, что мой отец заблаговременно связался со своими знакомыми в Софии и взял с них клятву позаботиться обо мне. Он даже передал кому-то (не знаю точно кому) кожаную сумочку с золотыми монетами, я видела ее сама. Журналист Димитр Ризов определил меня в католический французский колледж «Святой Иосиф».

Не знаю, сохранилось ли еще здание пансиона в конце улицы Лавеле. После того как я покинула его навсегда, у меня никогда не было желания еще раз увидеть это мрачное здание с длинными темными коридорами, выложенными плиткой, с деревянными лестницами, излучающими тишину и благопристойность. Сестры были строгие, но в то же время добрые женщины, умные, благонравные, милосердные. Некоторые из них были прекрасно образованными, обладали глубокими знаниями и педагогическим талантом.

В пансионе меня одели с головы до пят: казенное белье из жесткой ткани, тяжелые кожаные ботинки со шнурками и набойками на подметках, чтоб не изнашивались быстро. Сверху полагался черный сатиновый халат. Мои русые распущенные волосы заплели в тугую косичку. Официально меня называли Элен Везенкоф, но вообще меня звали «маленькая русская», «моя маленькая», а одна сестра звала меня «золотце». Я двигалась механически, шла куда ведут. Была закрытой, молчаливой, застывшей от ужаса. Я абсолютно ничего не понимала из того, что говорили окружающие. Не было ни одного знакомого звукосочетания, и сама я ничего не могла сказать, объяснить. Никто не понимал русскую речь маленького ребенка. Я не знала, где находится туалет, и это была моя первая большая проблема. Путем внимательного наблюдения я нашла его. Но было еще одно серьезное затруднение: по любому, даже самому мелкому, поводу необходимо было спросить разрешение дежурной сестры. Я видела, что дети молча поднимают руку и после полученного разрешения говорить произносят свою просьбу. Только тогда они могут встать и выйти из комнаты. Первое, что я выучила по-французски, была скороговорка, которую я произносила единым духом: «Сестра, прошу вас, разрешите мне выйти из комнаты». Я даже не знала, что точно означают произносимые слова, долгое время я думала, что это просьба отпустить в туалет. Для меня эта фраза была одним длинным волшебным словом, вроде как «Сезам, откройся!».

В пансионе царил строгий, неукоснительно соблюдавшийся порядок. Было два спальных помещения, длинные залы с кроватями в три ряда: два ряда у окна и один ряд у стены напротив. В глубине вдоль стены размещались ящички. Сверху стояли тазики и кувшины с водой, по одному комплекту для каждой пансионерки. Их девочки приносили из дома. В одном углу, отгороженном белыми занавесками, стояла кровать монахини. В определенный час в темноте ударял колокол, висевший на двери, — инквизиторский сигнал к подъему. Нужно было моментально вскочить с кровати, согретой с таким трудом, и бежать к кувшину с ледяной водой, помыть хорошенько руки, лицо и шею под надзором сестры, потом одеться, заправить кровать, при этом сестра подгоняет: «Вит, вит!» (Быстро, быстро!) Поскольку я не умела сама причесываться, меня причесывала сестра. Она покрывала мне плечи краем своего белого передника, энергично работала расческой, больно тянула за волосы и сплетала их в тугую косу. После утренней молитвы мы парами спускались в столовую на завтрак. Вообще, мы всегда передвигались только строем, в полном молчании — как внутри пансиона, так и по улице. После завтрака мы шли в комнату для занятий, где повторяли уроки, прежде чем разойтись по классам.

Поскольку мне надо было где-то находиться, какое-то время я сидела в пошивочной мастерской, потом меня определили в первое отделение, я сидела за партой и слушала. Постепенно я стала понимать, о чем шла речь. Свободное время мы проводили в рекреации — это большой зал с окнами во двор, с дощатым непокрашенным полом, со скамьями вдоль стен и кафедрой для дежурной сестры. Старшие девочки собирались в группы, ходили взад-вперед, обняв друг друга за талию. Часто их сопровождала и сестра, а маленькие играли, бегали, кричали. Я сидела на скамеечке у дверей в одиночестве. Летом мы выходили во двор.

«Але жуе!» (Идите играть!) — кричала мне сестра и подталкивала к детям. Но я упорно возвращалась на скамью. Я не умела и не могла играть с маленькими грубыми детьми, которые не привлекали меня, а пугали. Из жизнерадостной, самоуверенной девочки я превратилась в робкого, неловкого ребенка. Я была худенькая, плохо одетая девочка, абсолютно потерянная. Я жила без ласки и без радости.

Вечером, в определенный час, опять строем мы шли наверх спать. От ледяного воздуха в спальне мои руки и ноги моментально коченели. Нам предстояло раздеться, прочитать молитву и — самое мучительное — лечь на твердую и холодную как лед кровать. Я накрывалась с головой и превращалась в дрожащий клубочек, покрытый мурашками. Только тогда я давала волю слезам, горьким слезам, которые сдерживала днем перед чужими людьми. Я утыкалась лицом в подушку, чтобы никто не услышал, как я плачу. Я долго плакала о маме, о папе, о доме, обо всем теплом и радостном, которое почему-то исчезло. Меня вырвали из радостного, лучезарного детства, лишили любви, понимания, дома и безопасности. Исчез мой детский мир! Когда-то он был населен игрушками, книжками с картинками, цветными карандашами... Я засыпала на мокрой подушке, а утром, вздрогнув от удара колокола, просыпалась, не выспавшись. Я пыталась хитрить, притворялась, что крепко сплю, но все было бесполезно. Тотчас подходила сестра, снимала с меня одеяло и безапелляционно подгоняла: «Давай, быстро вставай!» Начинался очередной однообразный, расписанный по часам день.

Впрочем, небольшое разнообразие было: четверг был выходной день, и нас водили на прогулку. В воскресенье мы ходили в церковь, в строгий католический храм без икон и свечей, без православной пышности и теплоты. Сестры подарили мне маленькие четки и красивые маленькие религиозные открытки. Это было все мое богатство! Постепенно я стала вместе со всеми читать вслух молитвы, содержание которых не понимала. Я крестилась и что-то шептала.

Были и праздники. Рождество называлось Ноэль. Это был день, когда больше молились и посещали церковь. Помню большой, искусно сделанный макет, представляющий Рождество Христово: пещера, Святое семейство, Младенец, осел и вол, волхвы и Вифлеемская звезда. Было очень красиво. Но не было наряженной елки, благоухавшей лесным ароматом, не было приятных сюрпризов, подарков, домашних радостей. Только обед наш был не такой скудный, как в будни, а вода в чашке была смешана с вином. И праздник Пасхи не отличался чем-то особенным. Сестры соблюдали пост в молитвах и абсолютном молчании. Ходили погруженные в себя, опустив глаза, онемевшие. И только одна-две из них имели право произносить несколько слов в случае необходимости.

Во время каникул все пансионерки разъезжались по своим домам. Оставалась только я, прозрачная как тень, потерянная и никому не нужная. У меня была кровать в спальне на втором этаже. Я была одета и обута, хотя и некрасиво. Меня кормили четыре раза в день в длинной столовой, никто меня не ругал. Но казенная благотворительность этих чужих женщин в черном обдавала меня холодом.

Не знаю, сколько времени я жила так, много или мало. Для меня это был холодный и мрачный период. В этом мрачном здании было холодно даже летом. Полнокровная яркая жизнь не проникала сюда сквозь толстые серые стены. Каждый новый день был неотличим от предыдущего, как бесцветные бусины четок.

Пансионерки из Софии могли на воскресенье уезжать домой, а в четверг и после обеда в воскресенье все имели право на посещения. В эти дни сестра-портье кричала той или иной девочке: «В зал!» Через определенное время девочка возвращалась улыбающаяся, с блестящими глазами и пакетом сладостей в руках. Только меня никогда не вызывали туда. Некому было ко мне прийти, принести конфет и пирожных, согреть меня своим вниманием.

Меня посадили на первую парту в первом отделении как слушателя. И я слушала, слушала. Думаю, я была самым внимательным ребенком в классе, самым сосредоточенным. Учительница писала большие буквы на черной доске. Произносила их, несколько раз повторяла. Я смотрела, слушала и запоминала. Учительница заметила мое усердие и однажды спросила меня наравне с другими детьми.

«О, браво!» — сказала она. И так я стала полноправной ученицей, самой маленькой и самой прилежной в классе. В конце учебного года учительница объявила конкурс: тот, кто напишет диктант без единой ошибки, будет переведен сразу в третье отделение. Без ошибок диктант написала я и оказалась в третьем отделении.

Не знаю точно, когда произошло это невероятное событие. Однажды сестра-портье открыла дверь комнаты для занятий и крикнула: «Элен Везенкоф, в зал!»

Это было так невероятно и невозможно, что я не двинулась с места. И после того как меня позвали второй раз, я не могла пошевелиться. Когда позвали в третий раз, кто-то поднял меня со скамьи, схватив за руку, и я робко зашагала по коридору. Зал находился рядом с главным входом. Я встала на цыпочки, чтобы дотянуться до ручки двери. Вот он, чудесный зал! Квадратная комната с ковром и столиком с несколькими стульями. На одном из них сидела полная, богато одетая незнакомая женщина. Я так и знала, не я была ей нужна! Я уже собралась уйти, но женщина подозвала меня.

Я уже немного знала по-французски, но болгарского языка не знала, понимала лишь несколько слов, которые слышала от детей. Но от меня и не требовалось вести разговор, говорила женщина. Из всего сказанного я поняла, что она заберет меня из пансиона! Она отведет меня к себе домой, и я буду ее ребенком.

С большой шоколадкой в руке я влетела в комнату, чтобы сообщить девочкам новость. Впервые я решилась поделиться с детьми. Я была потрясена внезапно свалившейся радостью: меня заберут отсюда! Меня заберут домой!

Это произошло через несколько дней, которые я провела в нетерпеливом ожидании. Красивая женщина увезла меня на фаэтоне. Мы ехали недолго, мой новый дом находился на той же улице, что и пансион, только на другом конце, на повороте между улицами Алабина и Денкоглу. Мы остановились перед желтым трехэтажным домом с богатым фасадом, двориком и железной оградой. Я увидела несколько ступенек к открытой террасе. Мы вошли. Нас встретила полненькая старушка низкого роста. Она была одета во все черное, с черным платком на голове. Ее седые волосы были собраны в тонкую косичку, а лицо было пухлое и доброе. Бабушка.

Я засмущалась и изумилась небольшому размеру жилища: только четыре комнаты, широкий коридор и кухня. Это объяснялось моей детской наивностью и незнанием, у меня были свои представления и свой критерий для всего. Образцом для меня был наш петербуржский дом, наш с папой и мамой образ жизни. Мое представление о доме никак не вязалось с тем, что я видела.

Какая-то могущественная сила распоряжалась моей судьбой, перемещала меня с места на место, как предмет, который лишен чувств и своих желаний. Так начался новый период в моей жизни.

К обеду пришел домовладелец — высокий, статный мужчина с завитыми усами. Употребляю слово «домовладелец», потому что он действительно был абсолютным и беспрекословным повелителем в своем доме. Но сразу должна добавить, что его господство было умным, целесообразным и поддерживало в доме спокойный, уравновешенный, здоровый дух. Я никогда не слышала, чтобы разговаривали повышенным тоном или выясняли отношения. Если и случались какие-то споры, этого не было ни слышно, ни видно.

Мне сказали, чтобы я поцеловала ему руку и называла папой — татко. Болгарское слово «татко» было для меня новым, неизвестным, лишенным эмоционального заряда. Поэтому я очень легко восприняла его. Но сказать слово «мама» чужой женщине мне было страшно тяжело! Это слово, наполненное любовью и тоской, принадлежало другой. Оно не могло вырваться из моего сердца и сорваться с моих губ. Известное время я говорила без обращения.

Меня красиво одевали, вкусно кормили. Я спала на маленьком диване на мягкой подушке, в тепле. Нет, я не была неблагодарной. Просто я была очень маленькая и несознательная, не способная оценить свой большой шанс. Я не могла понять, что от меня ожидают любовь, привязанность, преемственность. Не понимала, что должна олицетворять великую иллюзию отцовства и материнства в этой бездетной семье. Очень медленно этим чувствам предстояло взойти в моей измученной детской душе. Медленно, робко, как семечку, посаженному не на том месте. Я продолжала оставаться очень стеснительной и закрытой. Это объяснялось резкой переменой в моей жизни. Из одной обстановки я попала в другую, от одних нравов к другим. Я была ошеломлена, растеряна и находилась в недоумении.

Изменилось мое имя! Теперь я была не Везенкова, а Катранушкова. Дочь Иордана Иванова Катранушкова, торговца родом из города Прилеп, и дочь домохозяйки Спасы Катранушковой из македонского города Крушево. Меня называли Ленче и к