Любите ли вы театр?..

Люблю ли я театр, театр сложных отношений, масок, театр абсурда, шутовства и лицедейства? Он каждый день с нами. Мы надеваем и снимаем свои маски-личины, участвуем в маскараде жизни на правах талантливых актеров или полных бездарей. Многое зависит от обстоятельств, удачи и, конечно, нашего главного режиссера — судьбы.

Лучше всего смотреть сценическое действо, игру актеров из темноты зрительного зала. Быть зрителем одно наслаждение: сопереживай, смейся, плачь, смахни слезу, на то он и театр.

Мое детство и юность прошли в маленьком провинциальном городке недалеко от Минска. Главная улица от старинного железнодорожного вокзала, краеведческий музей с залом природы, универмаг, стадион, городской парк с танцплощадкой, кинотеатр «Родина» и городской Дом культуры — пожалуй, и все достопримечательности.

Вспомнила, в пионеры нас принимали на площади, где с высокого постамента смотрел на нас монументальный Ленин. В городе не было театра. Проездом из столицы весной и осенью бывал на гастролях передвижной цирк, один раз случайно попала группа мотоциклистов, они гоняли по вертикальной стене. На афишах клуба железнодорожников можно было прочитать о концертах В.Ободзинского, ансамбля «Песняры», московского Театра киноактера. В 1966 году зал клуба был переполнен зрителями, больше часа терпеливо ждали известного киноактера Николая Крючкова. Когда он появился перед народом, весело объяснил про наш чертов переезд — из-за него столичная машина заблудилась. Влюбленная в Н.Крючкова публика приняла шутку и в ответ понимающе грохнула смехом и аплодисментами.

Признаюсь, в моей школьной юности все-таки был настоящий театр, и с ним я знакома не из зрительного зала, знаю и другую сторону кулис.

Как-то в сентябре на школьной доске прочитала листок с объявлением: «Городской Дом культуры приглашает в театральную студию учеников девятых и десятых классов». В августе мне исполнилось пятнадцать.

Набирал новых студийцев режиссер Эдуард Арнольдович. Пошли на пробы многие мои подружки, отсев был строгий. В пустой холодной аудитории прочитала отрывок из «Мцыри» М.Лермонтова. Волнуюсь, смотрю режиссеру в лицо, оно у него бородатое, хмурое, голос хриплый, отрывистый, как у командира. Вся моя смелость в пятки ушла, но приняли с испытательным сроком.

Атмосфера студии поразила меня необыкновенно, в ней царил незнакомый дух вольной импровизации. Занимались старшеклассники из разных школ, рядом с новичками репетировали и опытные актеры.

Эдуард Арнольдович заводился с полуоборота и все время на нас кричал. Он требовал от всех одного — творческого подхода, максимальной отдачи, экспромтов и таланта. Но яркими способностями обладала одна лишь Лиля, ей доставались все главные роли. К новому сезону студия разучивала пьесу-сказку Е.Шварца «Два клена», лучшая роль Бабы-яги — снова Лиле.

Вначале меня смутила «детская» тема: все-таки сказка. Но в студии не прекращались разговоры о добре и зле, спорили не только о сказке, но и обо всей нашей жизни. Серьезность разговоров как-то незаметно вытеснила мои смущения.

Лиля занималась в студии уже третий год, десятиклассница из лучшей спецшколы с углубленным изучением иностранного языка. Свободно читала и переводила с английского, умница, язвительна, ее головка напоминала энциклопедический справочник. В отличие от всех, она жила какой-то своей напряженной и обособленной внутренней жизнью, где главное место занимали театр и наш главный режиссер.

Отрывки из пьесы разучивались в аудитории, а прогонялись уже на сцене. В зале среди пустых кресел сидел один режиссер. Сумрачный, гулкий зал поглощал его, он как будто растворялся среди бархатных кресел, сливался в темноте со своей черной кожаной курткой, черным свитером, исчезал, чревовещал один его сильный голос, держа всех нас в напряжении. Мы видели, как красная горячая точка его сигареты прожигала мрак зала и гасла.

Режиссер кричал на девочек и мальчиков прокуренным голосом, его рык достигал сцены из мрака зала, как из глубокой преисподней. Мне сначала было трудно привыкнуть к такому обращению, я немного побаивалась сердитого Эдуарда Арнольдовича, он, бывало, раздражался по пустякам. На то, наверное, у него были свои причины. Любил остро заточенные карандаши, от его сильного нажима рукой грифели часто ломались, и их должно было быть не менее дюжины.

— Где мои карандаши? Что за огрызки? Признавайтесь, кто спёр мои карандаши?! — в отчаянии рычал Эдуард Арнольдович и откладывал репетицию.

Дома я назубок заучивала свои куски текста, старалась, а на сцене терялась, забывала слова, сбивалась, краснела и радовалась, когда бородатый режиссер переключался на кого-нибудь другого.

Мучительное и непривычное для меня положение.

Терпеливым Эдуард Арнольдович был, пожалуй, только с одной девушкой — способной Лилей. Все его замечания, пожелания ловила она с лёту, как умная кошка добычу. Схватит посыл и тут же меняет походку, голос, интонацию.

Они — режиссер и юная актриса — плодотворно обменивались идеями и мыслями, оставаясь на равных, между ними не чувствовалось расстояние учителя и ученицы, но угадывалась какая-то натянутая прочная нить. Бородатый режиссер дергал за ту невидимую нить, и Лиля отзывалась тонкой дрожью, вибрировала, как медный старинный колокольчик.

По требованию режиссера Лиля превращалась в кого угодно: в мальчика, чемодан, собаку, старуху, колесо. В ее жестах было много природной пластики, переменчивой игры и какой-то неподвластной мне тайны.

В новой роли Бабы-яги она была неутомима, репетировала, репетировала, демонстрируя нам свои творческие фантазии и актерские находки. Вдруг скрючится в три погибели, идет осторожно, походка шаркающая, одну ногу чуть волочет, шатается и балансирует, вот-вот упадет. Ее гибкое, подвижное тело застывало на краю сцены в фигуре одинокой старухи. Немного было жаль Бабу-ягу, скорченную ревматизмом и подагрой.

Старушенция орала у Лили диким голосом, охала, ахала, шамкала, скрипела зубами, стучала об пол клюкой. Это была уже не наша Лиля, а живая, комичная, не страшная Баба-яга.

Голос требовательного и вспыльчивого Эдуарда Арнольдовича звенит, срывается и гаснет в мягких кулисах.

— Всё. Репетиция закончена. По домам. Лиля, останься.

Галке — коса до пояса, глаза голубые, смешливые — выпала положительная роль матери Василисы, но Галка не умела оставаться серьезной дольше пяти минут, ее веселые глаза округлялись до размера голубых блюдец, все в ней дышало беззаботностью и весельем, простодушно отзываясь радостным смехом и счастливой открытостью характера.

На репетициях Галка четко отрабатывала свой текст, строчила, как пулеметчица, почти скороговоркой, ни тени смущения, уверенно, так ведет себя в классе первая ученица. На сцене движения безупречные — непринужденная, легкая походка танцующей балерины. Но режиссер и ей делал замечания.

— Галя, что тебе мешает актерствовать? Подумай... А я скажу: твоя напущенная серьезность. Будь естественной, у тебя получится, ты же у нас — умница.

Галка училась в соседней школе, круглая отличница, задачки по математике и физике щелкала, словно трудолюбивая белка, на всех городских олимпиадах — победительница. И чего ее в студию занесло, неясно. После школы золотая медаль в кармане, и дальше по схеме: институт народного хозяйства, староста группы, студенческий театр, в итоге бухгалтер или экономист, непонятно. Классическая карьера банковской служащей. Доросла до крупного руководителя.

В студии мне нравилась тихоня и молчунья Вера. Мы с ней как-то сразу сошлись, сидели рядом, нам нечего было делить. Девочка все время что-то рисовала: женские головки, мужские профили, шляпки, кисти рук... Вера, как и я, тоже получала все время вторые роли или находилась в запасном составе. Но как у нее здорово получалось гримировать других! Она пудрила носы, подводила глаза, брови, придумывала прически, всем вечно что-то подшивала, ремонтировала, в костюмах латала дыры, но лучше всего она стригла волосы. Простые ножницы и расческа в ее проворных руках превращались в волшебные инструменты. Мастер!

Девочкам Вера делала модные стрижки под французскую модную певицу Мирей Матье, к ней всегда записывалась очередь, ребята тоже не отставали, просились подстричь их как-то особенно стильно, свежо и по-спортивному.

Но самой красивой девочкой в студии, с замашками будущей примадонны, конечно, считалась Ветка, Виолетта. Ей прямая дорога в театр, кино, на главные, премьерные роли. Стройная, длинноногая, волосы густые, тяжелые, она их не собирала в косы, не стягивала крепкой резинкой, а небрежно рассыпала волнистой охапкой по плечам. Тряхнет золотистой шапкой, точно рассерженная львица гривой, шея изогнется в гордом изломе — настоящая звезда.

Никакой косметики — и зачем ей краситься! В огромных серых глазах-омутах погибель ждет каждого смельчака. Глаза опустит и хлопает темными ресницами, дует капризно губы.

В жизни каждую минуту она что-то играла, кокетничала, изображая то обиженную, то рассерженную, то надменную. Натешится, устанет манерничать, возвращается к нам доброй, хорошенькой девочкой, избалованной дома мамой и папой.

Но все роли она почему-то играла одинаково, голос ее нисколько не менялся, читала она монотонно, нудным речитативом, без старания и тонких переливов.

— О, голос, понимаете! Голос для актрисы — вторая натура, тончайший инструмент. Он может быть томным и страстным, сладчайшим, как мед, и гневным, бархатным и тусклым, роль невероятно изменится, заиграет, неожиданно высвечивая человеческую натуру, — страдальчески повторял Эдуард Арнольдович.

Своим гордым видом Ветка демонстрировала точеную фигурку, тонкую талию, стройные ноги, как у строптивой козы, и полный набор модных кофточек, туфельки, береты, юбки. Не Ветка, а ходячий гардероб.

— Ты думаешь, Вета, природа за тебя все сыграет, да? Трудиться надо, трудиться в поте лица, даже таким красавицам! А ты все свое: бу-бу-бу. Зритель от тебя на пятой минуте уснет. Спокойной ночи! — учил девочку главреж.

Она развернется к режиссеру профилем, глаза томно закатит, вот смотрите на меня, какая я уродилась красивая, спасибо скажете, сама пришла, радуйтесь моей необыкновенной красоте. Дарю, не жалко.

Режиссер накричит на Ветку, махнет рукой с досады и объявляет перерыв:

— Перекур! Черти полосатые!

Перекур для главного.

Между собой девочки зовут его Эдди. Девочки не курят, соберутся в кружок, шепчутся, сплетничают, расспрашивают у Ветки про ее блатные красные сапоги: где купила, почем, кто достал? Высокие голенища блестят заграничным лаком, будоражат наши еще простодушные, не завистливые детские сердца.

Десятиклассница Оля высокая, строгая, похожа на вожатую, она уже занята во взрослых спектаклях, у них скоро премьера. Оля не с нами, но не пропускает наши репетиции, сидит рядом с режиссером, во всем ему помогает, его молчаливая муза и спутница — одним словом, надежная правая рука.

Наши девочки перемывают ей косточки: Оля по уши влюблена в одинокого режиссера. Не верю. Эдуард Арнольдович старый, ему скоро сорок лет, у него язва, бородка наполовину седая. Нет, нет и еще раз нет. Не может быть.

Однажды она мне целую лекцию прочитала на тему служения театру, а я поняла другое: служит Оля нашему главному преданно, как верная сторожевая собака.

Для нее Эдди — кумир, бог, отец, наставник. Для него она диетсестра, подруга, ученица, тень, в присутствии режиссера почти не говорит. Глухонемая. Молчаливо выглядывает у него из-за спины, ходит за ним по пятам. Бессловесна, тиха и надежна. Но если внимательно присмотреться, заметно, как Оля по глазам читает все мысли главного, улавливает желания, угадывает по жестам.

Оля чем-то напоминает монашку: аскетична, сдержанна, на ней простая одежда — черная юбка, тонкий свитер, — короткая стрижка. Ничего лишнего, ничего не должно отвлекать ее от режиссера. На чистом, почти бесстрастном лице девушки можно нарисовать любой образ — и ангела, и демона.

У нее холодные, тонкие пальцы, она все время ими что-то теребит, разминает и растирает: кусочек мела, пластилина, веточки мяты. Вспомнила. От нее веет тонкой струйкой мяты, запах летний, легкий, прохладный. Но Оля к себе никого близко не подпускает, у нее немного болезненная страсть держать других от себя на расстоянии. И сразу упреждающий жест, она выбрасывает его вперед: не переходи мою границу! Узкие ноздри нервно раздуваются. Сейчас задымится.

Ее страстную натуру выдают лишь налет лихорадочного румянца на скулах и горячечный, сухой блеск темных глаз. Она старательно скрывает внутри себя кипящий вулкан, там все бурлит чувствами, готовыми вырваться наружу. У нее получается держать себя в узде, никаких внешних проявлений слабости.

Оля отвечает за режим режиссера, регулярные обеды, напоминает о перерывах, недолгие прогулки в парке, разговоры о театре. Она приносит из дома термосы. В одном заварен сложный травяной лекарственный сбор, Эдди прихлебывает его между затяжками сигареты, в другом — теплая кашка с протертым отварным мясом. Строго по часам витамины, сок, таблетки.

Не знаю, как она учится в школе, но в Доме культуры Оля почти прописалась, здесь она еще занимается танцами. У нее врожденная гибкость тела, очень развит сильный жест и говорящие руки, кисти, плечи. Поворот головы на длинной шее царственный и надменный, как у грациозного лебедя.

Она не теряет времени, разминает ноги, стоит на пальцах, делает прыжки, растяжки, крутит пируэты, сдерживает физическими усилиями свою внутреннюю пружинку. А вдруг она распрямится и выстрелит?

Эмма — помреж, только окончила театральный вуз, преподает нам историю театра и заодно азы грима. В ее узких коробочках, которые она как-то по случаю привезла из специализированного московского магазинчика на улице Горького, плотными цветными рядами лежали вязкие, густые пластинки с гримом.

Наша тихая Эмма опять беременная, она прямая противоположность Эдуарду Арнольдовичу. У нее бледные, впалые щеки, но глаза редкого перламутрового оттенка, в солнечный день переливчатые, радужные, в хмурый — холодного серого. У маленькой Эммы есть что-то от нервной, изящной птички с острым носиком.

Эмме в ее положении часто нездоровится, она нахохлится, ёжится, как от холода, а в остальное время со всеми ласковая, отзывчивая, девочки делятся с ней своими секретами.

Ко всем Эмма внимательна, терпелива, у нее спокойный, рассудительный голос, похожа на учительницу, голосок ее льется ручейком. Читает нам лекции о храме искусства — театре. Для Эммы театр — священный храм, она готова на него молиться.

При всей ее возвышенности она наловчилась хорошо вязать крючком. Мягкими движениями Эмма напоминала повадки воспитанной домашней кошки. Уютно устроится в кресле, журчит мягким голоском о древнегреческой цивилизации, а сама тем временем вяжет теплую шаль, прикрывая чуть наметившийся живот сеткой из сложных ромбиков и выпуклых шишечек будущего джемпера, и из-под ее быстрых рук рождаются замысловатые узоры.

— Красота гармонична... Древнегреческая эстетика Пифагора, Гипния, Сократа, Гераклита, Эмпедокла...

Надо же, впервые для себя уяснила, что автор теоремы Пифагора еще и ученый-философ.

На своих занятиях Эмма давала нам много дельных советов не только по гриму, но и по вязанию, уходу за кожей, горшечными цветами. Все это перемешивалось ее страхами и опасениями перед скорыми родами первенца. Мы слушали ее и подбадривали. Просили послушать ребенка, по очереди прикладывали ухо к ее аккуратному животу.

— Грим надо не сразу наносить на лицо, — тихо советовала Эмма, переключаясь на театральные темы.

При этом она не отвлекалась от подсчета петель сложного рисунка. Свои петли умудрялась считать как-то параллельно, что не мешало учебному процессу.

— Девочки, лицо надо подготовить к стрессу. Перед нанесением грима смажьте лицо кремом. Грим — это стресс. Тридцать лет будете гримироваться — кожа сожмется хуже кирзового сапога...

Перед глазами рисовался солдатский сапог, грубый, лоснящийся от черного гуталина. Когда это еще будет.

Монотонные движения крючком нас гипнотизировали, в комнате на подоконнике цветет алым цветом герань, на столе стоят наши карманные зеркальца, и мы вдохновенно раскрашиваем свои юные лица.

У Ветки получилась мордочка лисы, у Лили — горбоносая Баба-яга, Вера завязала на голове широкую ленту, разделила лицо на две половинки и рисует театральную маску гнева и радости. Один уголок рта ползет вверх, другой скорбно опущен вниз.

Эмма была замужем за инженером-строителем, чему невероятно радовалась ее мама-домохозяйка. Та все надеялась, что блажь заниматься театром у строптивой и не приспособленной к тяготам жизни дочери скоро пройдет. Вот родит ребеночка и успокоится. Но Эмма не успокоилась. На протяжении восьми лет она как-то успела нарожать друг за другом пятерых крепеньких детей, совмещая репетиции в детской студии городского театра с кормежками, пеленками, манной кашей, яслями, детскими простудами и прочими радостями и неожиданностями.

Ее оптимизму или элементарному незнанию бытовой жизни завидовали все женщины Дома культуры, от кассирши до уборщицы. А ее молодой муж-строитель тем временем незаметно, но активно рос по служебной лестнице и вырос до главного инженера большого строительного управления.

С прибавлением семейства Эмма постоянно улучшала жилищные условия. Они весело кочевали с баулами и чемоданами из одного дома в другой, переселились из однокомнатной квартирки в двушку, потом в трехкомнатную, пока строительное управление мужа не выделило им на площадке сразу две квартиры. Усилиями мужа и строительного управления квартиры объединили в одну большую.

Если бы мечтательная сероглазка Эмма вышла замуж за своего сокурсника — не дай бог, за будущего режиссера, — богемные родители ограничились бы одним ребенком и не занимались бы его воспитанием, а выясняли между собой творческие потенциалы, замешанные на нешуточных амбициях и соперничестве. Но ангел-хранитель, видимо, поберег мечтательную Эмму и свел ее на одной театральной премьере с будущим мужем, продав им в кассе два последних билета в крайнем ряду.

Я — мальчик Федя, сын Василисы.

Вся моя роль — несколько коротких реплик, надо говорить «за кадром» жалобным, дрожащим голосом мальчика. Баба-яга превратила сыновей Василисы в клены, и только под самый занавес нас расколдовывают, в конце пьесы мы все танцуем, радуемся, обнимаемся с Галкой — Василисой.

Мне, уже взрослой девушке, совершенно не нравилось играть мальчика, но как Эдуард Арнольдович мог догадаться, что творится в моей душе, такой закрытой, впечатлительной и смятенной? За два года занятий я так и не смогла до конца преодолеть свою робость, избавиться от комплексов.

Это сложное дело — испытание сценой и зрительным залом.

В студии почти все влюблены в режиссера, смотрят на него его же глазами. Он позволял себя обожать. У него получалось овладеть нашим вниманием, легко заболтать юные души. Из усталого, уже немолодого человека, по крайней мере для меня, он превращался в красивого и молодого. Великолепный рассказчик, балагур, сыпал истории, байки, вдохновенно изображал нам много чего из литературы. Выходило все нескучно, талантливо, дышало реальной жизнью, и мы верили, принимали душой каждое его слово.

В перерывах режиссер совершенно преображался, становился беспечным, его мрачные глаза под тяжелыми веками зажигались весельем. Нас хлебом не корми, а дай послушать его истории из жизни московской театральной богемы, он лично был знаком со многими киноактерами.

Приближенность Эдуарда Арнольдовича к какой-то почти неземной сказке завораживала всех и очаровывала, тем самым подвигала и нас к другой, невероятно красивой, почти нереальной, волшебной жизни театра. Он вел нас за руки и каждого приближал к своей мечте.

Смотрю на тяжелый собранный занавес, он слегка покачивается, хочется спрятаться за него, уйти в его темные глубины, раствориться, стать невидимкой и слушать, слушать всех.

Наверное, у меня одной не получилось превозмочь себя, разломать внутреннюю скорлупу неверия и вылупиться на свет обновленной, а так хотелось научиться летать наяву. В руках Эдуарда Арнольдовича многие ученики превратились в послушный и мягкий пластилин.

Возможно, и я интуитивно потянулась на занятия в театральную студию, чтобы избавиться от своей тяжелой нелюдимости и угрюмости, которая в подростковом возрасте грозила развиться во что-то более серьезное. Но не произошло.

Наши неформальные посиделки за чашкой чая с кусочком торта из ближайшего гастронома продолжались до позднего вечера. Мы готовы были ради главрежа свернуть горы, перейти вброд реки и совершить другие героические поступки. Только не жертвовать нашим братством и свободой.

Иногда поздними вечерами в студию звонили наши взволнованные родители, они жаловались, требовали, возмущались, а как же мы будем учиться в школе, на что надеемся и так далее, театр околдовал нас.

Но все родительские тревоги оказались напрасными. Занятия в студии стали прекрасным стимулом для уроков. Школьная скука и рутина гнали нас в Дом культуры. Хотелось почувствовать себя взрослыми, счастливыми и красивыми. Казалось, нас театр изменит, преобразит не только наши души, но и весь окружающий мир, однако как сильны были наши иллюзии.

Мне больше всего нравились подготовительные читки пьесы. Все тесно усаживались за одним большим столом, нас объединяли чувство локтя и товарищеская дружба.

Режиссер разжевывал нам каждый фрагмент. Он умел ухватить суть предмета, очистить фразу, придать ей особый блеск и совершенство. У него все как-то получалось замечательно. Один незначительный эпизод в его интерпретации расширялся до каких-то космических обобщений или сжимался, наполняясь иным смыслом.

Казалось бы, поначалу плоская проходная реплика вдруг выливалась в новый объем и начинала жить новыми образами, не всегда угаданными, лежащими на поверхности.

— Ищите двойной, тройной смысл и смыслы... Сказка, а сколько пластов! Не дайте себя одурачить, но дурачьте всех. Если просто, сами наполняйте образ глубиной и подтекстом.

Дались ему эти подтексты. Мой мир еще недавно был сравнительно прост и прямолинеен, если не считать ведения тайных дневников и постигшей меня первой любви, как оказалось, такой мучительной и бесполезной.

Мне было тяжело разобраться со своими ощущениями, одновременно я тяготилась и радовалась своему одиночеству и двойной жизни, тягостной неразделенности чувств к мальчику, соседу по двору, он даже не подозревал о моей влюбленности. Занятия в студии для меня стали своего рода спасением.

Эдуард Арнольдович живо перевоплощался, играл на разные голоса, менял походку, лицо, почти как Сашка — хулиган и дерзкий мальчишка. Впервые мне довелось увидеть процесс перевоплощения, все актерское притворство и игру. Лицедейство воочию, изнутри. Ах, какой это был обман, опасный соблазн, но и манкость, сладкое наваждение!

Вместе нам становилось весело и легко, хотелось за режиссером включиться в его славную игру, похожую на ребячество, шутовство, но внутри меня, как оказалось, сидела другая девочка, очень замкнутая, упрямая и неподвижная. Мне казалось, будто я окаменела, а рот мой предательски крепко замкнут, запечатан, давно сама превратилась в какую-то скованную, неподвижную деревяшку.

С первых занятий для себя поняла, хотя и не хотела признаться: никогда не быть мне такой талантливой и естественной притворщицей, как Лиля или Оля. Мне невыносимо трудно произнести в положенном месте, как попугай, заученную реплику. Видимой легкости и веселой небрежности не получится. Принимать и примерять с чужого плеча жизни, характеры, черты и представлять их в лицах-масках — не мое.

Лицедейство — лицо действует, становясь ничьим, пустым, твоя душа должна потрудиться, чтобы оно заговорило. Мое лицо не действовало, отказывалось слушать режиссера, оно было только моим, моим собственным.

Да, режиссер был вспыльчив, быстро загорался, но в работе проявлял недюжинный талант воспитателя, педагога, объяснял всем, где надо встать в мизансцене, как повернуть голову, где повысить голос, где говорить шепотом, но так, чтобы услышали зрители последнего ряда.

Мы все напоминали ему скорее маленькое стадо бестолковых овечек, сбившихся в углу сцены, чем послушных учеников. Все время хотелось спрятаться за спинами других, старалась не попасть под горячую руку режиссера.

Темные кулисы за моей спиной тихо покачивались, прохладные сквозняки круглый год гуляли по сцене, а мы чихали, мерзли и часто говорили простуженными голосами. Пахло старой, затхлой пылью, плесенью, краской, клеем, деревянной стружкой, рядом за сценой находилась мастерская. Черная глубина зрительного зала завораживала своей зияющей пустотой, поглощая наши слабые голоса.

Дом культуры — старое здание польской архитектуры, оно хорошо сохранилось, как и профессионально выстроенная сцена. ДК достался городу еще с польских довоенных времен, в старом районе Геленово. Старожилы хорошо помнили тот участок земли, хутор, подаренный панской любовнице. Административный, культурный, спортивный центр города начала 50-х годов сосредоточился здесь, в зеленых скверах и тихих улицах. В двухэтажных удобных домах жила местная партийная элита, за высоким забором до сих пор сохранился коттедж первого секретаря обкома партии Сергея Притыцкого. Когда-то город был областным центром.

Многие жители еще помнили помпезные ворота с аркой и белых каменных стражников — двух огромных гривастых львов. Тех имперских львов давно снесли, а жаль, они живописно лежали на высоких подставках, лениво встречая и провожая толпы болельщиков футбола. Усталая от криков толпа еще долго и медленно растекалась со стадиона после очередного футбольного матча.

Перекресток, напротив футбольный стадион, старый комсомольский парк. Домой после репетиций не спешим, наш путь лежит через тенистый парк. Наберем полные карманы гладких каштанов, на дорожках под ногами шуршат опавшие листья, собираем самые красивые для букетов и гербария.

Воздух прозрачный, чистый, просвечивается теплыми красками осени, деревья стоят еще в густой листве, но уже невидимая кисть чуть тронула их первыми мазками: розовые с зелеными прожилками, черненные по багрянцу, лимонные, персиковые, красно-ржавые, пурпурные...

Остановимся на высокой горке, смотрим вниз, на осенний парк. Вдруг налетит порывистый ветер, закружит на прощанье в сильной круговерти мелкие березовые листья-мониста. Осенняя золотая метель.

Для репетиций купила черную тушь, косметический карандаш для бровей, помаду, пудру. Дома подолгу изощрялась у зеркала, гримируя свое лицо по всем правилам театрального мастерства.

Я пыталась подсматривать за печальной черноглазой Лилей, но она умела отстраниться от всех глухой стеной и быть подчеркнуто вежливой и сдержанной. Не приближайся!

Так она работала, уходила в себя. Опустит низко над столом голову и переписывает какие-то стихи в свою маленькую записную книжку. В такие минуты ее лучше не трогать: разозлится, как черная пантера, еще царапнет.

В ней чувствовалась особая внутренняя сила, нацеленность на успех, казалось, она никого не видит, не слышит и только от взгляда режиссера вспыхивает, будто спичка. На остальных Лиля не обращала никакого внимания, вернее, не опускалась с высот своей недосягаемости, но иногда, кто угадает переменчивую актерскую натуру, снисходила.

Ее напряженность перед выходом на сцену дисциплинировала остальных, девочки ей подражали, копировали, подсматривали за ее приемчиками, вдруг что-нибудь им отвалится. После репетиций Лиля не спешила домой, уходила в закуток за сценой, оставалась в одиночестве. Достанет из вместительной кожаной сумки записную книжку и что-то задумчиво в ней записывает. Сумка модная, ничего, что обшарпанная, все бока протерты до замши.

Лиля питала слабость к красивым вещицам. Как-то она искала блокнот, ей пришлось вывалить на стол все содержимое сумки: коричневые лайковые перчатки, кошелек, батистовый платочек в мелких цветочных узорах, косметичку, затянутую шнурком, — такая миниатюрная женская сумочка.

В косметичке было все: пудреница, маникюрный набор, лак для ногтей, тональный крем, помада, флакон с духами.

В комнате мы сидели одни, Лиля не церемонилась со мной. Увидев мой интерес к косметичке, неожиданно стала болтать со мной:

— Какие ты любишь духи?

— Польские... «Быть может».

— Нет, я про аромат, свежий или сладкий?

— Скорее свежей зелени, легкий.

— Я так и думала, ты и сама совсем зеленая, — без злости фыркнула Лиля.

Она сегодня добрая, ее не поймешь.

— Мне нравится медовый запах, сладкий, как персик, только очень-очень разбавлено, не густой парфюм.

Она приблизилась ко мне, расстегнула на груди тонкую шелковую блузку, от нее шла теплая волна тонких, смешанных ароматов солнечных южных фруктов. Я вдохнула летучую волну, ее золотистая кожа, волнистые волосы, гладкая шея притягивали чувственной и сладкой волной.

Под блузкой проглядывал белоснежный лифчик в кружевах, очень соблазнительный и красивый. Лиля одевалась уже как молодая женщина, в дорогое и изысканное белье.

— Не пшикай духи на голову, запомни. Дай руку.

Лиля взяла мою кисть, нащупала пульс и мазнула из флакона легкую каплю.

— Теперь за ушами, надо капать там, где пульсирует жилка. Можно где грудь, а тебе еще рано, какая у тебя грудь. — Лиля мягко улыбнулась. — Знаю еще одно место, но тебе не покажу.

— Покажи, покажи!..

Любимый Лилин прием — поиграть в кошки-мышки.

— Ладно, смотри. Под коленкой.

Она спустила тонкий капроновый чулок, задрала над столом ногу и стала медленно растирать каплю под узкой коленкой. Неожиданно в комнату вошла Оля, она раздраженно повела плечом, нахмурилась и сделала замечание:

— Но это уже слишком, с коридора несет... «Parfum de Revolte», угадала? Лиля, ты что, им умываешься?

— Нет, пью... литрами, вместо успокоительных капель. Зато от тебя за версту несет кошачьей мятой.

Лиля напомнила мне рассерженную кошку. Она резко повернулась и всунула мне начатый флакон с духами:

— Дарю... Я натура увлекающаяся, мне нравится другой... — она сделала паузу, прищурилась, — запах, духи марки «Кристиан Диор».

— Но это не мой аромат, — слабо сопротивлялась я неожиданному дару.

— Помню, помню, маме подаришь.

Лиля отвернулась, достала книгу, давая понять: разговор окончен. В комнате еще чувствовалось недавнее краткое напряжение, но над нашими головами уже плавилось ароматное облачко сладчайших запахов Востока, незнакомых и экзотических. Лиля свободно откинулась на спинку стула, погасила в своих страстных глазах пламя гнева, достала коробку сигарет и закурила.

Все ее мягкие движения рук, плавный поворот головы, медленные затяжки были преисполнены какой-то восточной неги, расслабленности, достоинства и природной красоты.

— Тебе не Бабу-ягу пародировать, а рассказывать сказки, сказать, как называется? — резко бросила ей Оля. — «Тысяча и одна ночь».

— Почему бы и нет? Надо подсказать Эдуарду, только, чур, я Шахерезада, а ты — наложница.

— Шахерезада тоже была наложница...

Не очень приятно стать невольной свидетельницей давней вражды двух наших примадонн-соперниц.

«Да, все тайное становится явным, а Лиля — настоящая Шахерезада в жизни», — подумала я, пожалев, что Оля помешала нашему общению. Когда еще Лиля так подобреет. Она не злая, а щедрая, добрая, не глядя отдала мне дорогущий флакончик духов, а как небрежно, так, слегка плечиком повела. Шахерезада...

Галка растягивала рот, проговаривала скороговорки, тренировалась в сценической артикуляции речи.

Одна Ветка старательно плевала в коробочку с тушью дл