Люди

Борода

Проснулась Нина Петровна в холодном поту. Во сне явился Игорь, но без бороды. Вместо нее — беззащитная, бледная кожа в голубоватых пупырышках. Рот вялый, безвольный. На щеке порез. Она и не видала его никогда без бороды, не помнит ни одной фотографии с голым подбородком. Игорь нарочно убрал себя юного, безбородого из всех старых, крытых плюшем альбомов. Теперь и альбомов-то таких не держат, все больше доверяют жестким дискам. Но в них не найти тех снимков.

Кто знает, почему так важна для него была эта мужская метка — растительность от скул до кадыка. Нина долго не могла приноровиться к его колючим поцелуям, царапающим ласкам. Впрочем, это ерунда в сравнении с необъяснимыми исчезновениями и всегда внезапными пришествиями Игоря. Он мог пропасть на день, месяц или полгода, а потом явиться как ни в чем не бывало — шумный, прокуренный, с букетом цветов и дождем в бороде. Или снегом. Или горьким запахом дыма... С историей, оправдывающей его отсутствие, которую Нина всякий раз безоговорочно принимала. Причину она искала в себе. И всегда находила.

Когда лет десять назад Игорь перестал отвечать на звонки, она сразу все поняла. Нина и раньше не питала иллюзий относительно их общего будущего. Его попросту не было и быть не могло — оба об этом знали. Только Нина гнала от себя это горькое знание, а Игорь нет. Нина нужна была Игорю, чтобы переждать тяжелые времена. Когда после развода с женой у него один за другим умерли родители, Нина сидела с ним вечерами на кухне съемной квартиры и слушала, слушала, не замечая ни часов, ни его слез. Они застревали в бороде солеными каплями и таяли, оставляя после себя белые волоски. Нина тогда верила, что, приняв его боль на себя, станет ближе, что близость неминуемо породит ответное чувство. Ей казалось, что ее любви хватит с лихвой на двоих. А после, когда уйдут все беды... Но беды не уходили. Спустя год Игоря обманул партнер по бизнесу, пошла череда судов. Он чуть было не очутился за решеткой, но Бог миловал. И снова Нина была рядом: жалела, утешала, выслушивала жалобы на подлость друга, вероломство бывшей жены и несправедливость мира, делилась собой и всем, что у нее было. Она всегда была мудрой и понимающей — быть может, поэтому Игорь не стеснялся при ней заглядываться на других женщин и даже делился с ней тайнами интимного свойства, которые Нина глотала сквозь боль. Но слушала и терпела, потому что любила. Любила и ждала. Черная полоса закончилась, и Игорь исчез. На этот раз навсегда.

Во сне Нину Петровну смутила не только безбородость Игоря, но и его глаза — мутные и пустые, какие бывают у покойника, прежде чем их навеки закроет дрожащая от горя рука ближнего. Это-то и напугало ее больше всего. Она так и не смогла заснуть, до утра пролежала под душным одеялом, глядя в потолок и перебирая потускневшие картинки далекого прошлого, пока над ухом не прозвенел будильник.

Вслед за будильником проснулся телефон.

— Нина Петровна, что там у нас с корректурой? — Голос редактора был вежливо напорист. — Первую часть можно уже забрать?

— Две части готовы, — отозвалась Нина, — третью сделаю через пару дней.

— Прекрасно! Тогда отправляю к вам курьера.

— Не надо, я сама занесу.

В свободное от библиотечных обязанностей время Нина Петровна подрабатывала корректором в редакции журнала «Огни». Заказы носили авральный характер, но работать разрешали на дому и платили исправно. Раньше ее библиотекарского заработка хватало на скромные нужды, но теперь ей приходилось помогать другим. Нина Петровна не принадлежала себе. На ее попечении находились парализованная на одну сторону мать, разведенная дочка с двумя внуками и бывший муж — тихий, интеллигентный человек, которого она так и не сумела бросить, хотя давно жила в отдельной квартире. Раз в неделю она навещала его, чтобы прогнать в стиралке ветхое бельишко, наварить кастрюлю супа и вымыть полы. Нина Петровна терпеть не могла грязи и еды всухомятку. К тому же у бывшего супруга были язва двенадцатиперстной кишки, ненормируемый график и лунные приступы тоски. Она покупала ему лекарства и проверяла счета, которые тот по забывчивости, а иной раз из принципа не оплачивал. И помногу говорила с ним, как когда-то с Игорем. Только здесь она ни на что не рассчитывала и ничего не ждала. Просто жалела.

Нина Петровна нехотя вылезла из-под одеяла, нащупала босыми ногами тапочки и побрела на кухню. Серый рассвет заползал сквозь плотные занавески, и не было в нем ни радости, ни праздника.

— Нинка! Эй, Нинка! Ну-ка, иди сюда! — донесся из соседней комнаты недовольный голос матери. — Подушку подбей-ка, сползла вся. — Старуха обиженно поджала губы.

Нина Петровна поправила подушку и пошла ставить чайник. В дверях ее настиг новый оклик:

— Нинка, слышишь? Ты мне больше кашу эту безвкусную не вари! Сама небось сыр с колбасой трескаешь?! — сердилась мать.

— Нет, мам, — оправдывалась из кухни Нина, — я тоже кашу есть буду. Ты же знаешь, это полезно для пищеварения. Хочешь, медку побольше добавлю?

— Пользуешься тем, что не могу встать! — продолжала кипеть мать. — Не нужен мне твой медок! И каша твоя не нужна! — Больная старуха с негодованием отвернулась к стенке и принялась здоровой рукой обводить блеклые узоры на ковре.

Нина Петровна молча собрала поднос — тарелка овсянки с медом и кубиком сливочного масла, чашка чая, тонкая зерновая галета, ломтик сыра в знак перемирия — и отнесла в комнату матери. Быстро позавтракала сама, собрала в папку листы с корректурой и вышла в синие сумерки.

Страшный сон не давал покоя, безбородый Игорь никак не шел из головы. Это было тем более странно, что мысли о нем давно уж перестали ее тревожить. Отгоревав положенный срок, Нина Петровна закружилась в водовороте новых дел и забот. Ее назначили заведующей отделом исторической литературы. Снарядили на конференцию в Москву. Был даже тайный роман с доцентом кафедры философии — с мужем они к тому времени развелись. А потом завертелось: свадьба дочери, болезнь матери, внучка, следом внук... Не до себя было.

К вечеру сделалось совсем невыносимо, и Нина позвонила Аллочке.

— Незавершенный гештальт, — заключила та, выслушав сбивчивый пересказ сна, — странно, я была уверена, что мы с тобой все проработали. Крепко же тебя зацепило, Нин. Ладно, что-нибудь придумаем.

Алла была психологом, клиническим психиатром, но в первую очередь близкой подругой Нины. Третья из их неразлучной троицы — Ирина, бывшая танцовщица и стриптизерша, — жила в пригороде. После трагической гибели единственного сына она резко переменила жизнь, целиком посвятив себя попечению бездомных, одиноких людей. Матушка Ирина, как ее теперь называли, служила в приюте при храме Богородицы, и подруги нередко наведывались к ней в гости. Было что-то притягательно-умиротворяющее, душевно-целительное в этих поездках, в патриархальном укладе жизни богадельни, в разговорах с матушкой, которая умудрялась оставаться верной подругой, снисходительной к их мирским слабостям. Нина устроила в приюте библиотеку — оказалось, среди бездомных немало книголюбов. Алла же помогала матушке по-своему: тестировала психическое состояние вновь прибывших постояльцев, разбирала конфликты, одновременно собирая материал для диссертации с длинным, путаным названием, которое и сама-то не любила произносить вслух.

Подгоренский приют располагался в дальнем углу одичавшего сада, недалеко от старой часовни с немым, без языка, колоколом. Двухэтажный дом, принадлежавший некогда купцу Калашникову, давал кров дюжине-другой постояльцев. Первый, каменный этаж занимали столовая с кухней и мужское отделение. На втором, деревянном — располагалась женская половина и библиотека, переоборудованная из старого чулана. Чтобы пустить в комнату хоть немного света, в стене прорубили окно. Сквозь узкую, затянутую в пластик бойницу проглядывали кусок леса и топкая дорожка, ведущая к заболоченному ручью. По берегам ручья росли осока в человеческий рост и медвежья трава, из стеблей которой умельцы делали дудки на продажу. Каждый постоялец оплачивал проживание в приюте трудовой повинностью сообразно своему возрасту и здоровью. Бабы вязали носки, шили лоскутные одеяла, кухарничали и управлялись с огородом. Мужики, кто покрепче, кололи дрова, копали землю, ворочали лежачих. Слабосильные — мастерили кто что мог для нужд прихода и приюта.

— Коммуна! — шутила матушка Ирина, обходя владения. — Коммунизм в отдельно взятом доме: от каждого по способностям, каждому по потребностям, — и тихо радовалась опрятности жильцов, комнат и грядок.

На другой день Алла с Ниной договорились ехать в Подгорное, не дожидаясь субботы. Алла собиралась поговорить с вновь прибывшим, страдающим амнезией постояльцем. Нина приготовила стопку книг для приютской библиотеки. Ей хотелось поделиться с Ириной своим злосчастным сном. Как-то, в бытность танцовщицей, впервые увидев их вместе с Игорем, она шепнула ей на ухо: «Не рассчитывай на него, Нин. Такие, как он, не потерпят рядом с собой свидетелей их слабости. Тем более свидетельниц...» Может быть, все дело в этом? Но Нина была готова забыть и его слезы, и жалобы, и неисполненные обещания... Все, лишь бы только остаться рядом. Не получилось.

Той весной, когда неотвратимость расставания стала осязаемой, как терпкий южный ветер, в день своего рождения Нина подарила Игорю брелок. Так, пустяковая безделушка — медный желудь с сетчатой шапочкой. Получился как бы обмен: он вручил ей поникший букет тюльпанов, она ему — этот желудь. Будто невзначай Игорь объявил, что живет теперь с медсестрой из больницы, где лежал на обследовании, и напомнил, что никаких обещаний он Нине никогда не давал, а посему и не нарушал. Убедившись, что смысл сказанного понят правильно и никто не кинулся ни в слезы, ни в упреки, он прицепил брелок к связке ключей, поцеловал подругу в щеку и ушел.

Некоторое время Нина еще стояла под дождем, теребя в руках бледные цветы, пока не обнаружила под ногами усеянную лепестками лужу и не ощутила смертельного холода в промокших ногах. После этого начался длительный период выздоровления. Воспаление легких стало спасением. Что творилось за пределами легких — не передать словами. Но когда спустя шесть лет Игорь вдруг поздравил ее по телефону с днем рождения, Нина Петровна не ощутила ни боли, ни тоски. Только подумала некстати: живет ли он с той медсестрой или нашел кого помоложе? А еще подумала: интересно, ее желудь-брелок все еще висит на связке его ключей? Это был последний раз, когда она слышала его голос.

Прибыв в Подгорное, подруги застали матушку Ирину у постели лежачего — сухого, похожего на сверчка деда Осипа. Старик появился в приюте год назад и почти сразу же слег. Был он слаб даже для того, чтобы самостоятельно побриться. Да и брить было особо нечего — так, три волосины наперекосины, но небритый Осип начинал хандрить и хворать.

Матушка Ирина макала трофейный помазок в пену и ласково намыливала торчащий из-под одеяла подбородок. Потом осторожно водила бритвой сверху вниз по пергаментной коже. Осип смотрел на нее влюбленными глазами и тянул шею, облегчая в меру сил процедуру. Над кроватью висели портреты бородатых классиков. Дед Осип отличался редким для своего возраста зрением и беззаветной любовью к чтению. Книги были мостиком, соединяющим его с жизнью. И он жил.

Увидев подруг, матушка Ирина улыбнулась и показала глазами на дверь библиотеки.

Вскоре вся троица сидела за крошечным, придвинутым к окну столиком с видом на заросший ручей. Им не требовалось никаких вступительных слов, чтобы возобновить прерванную беседу. Казалось, просто открыли книгу на завернутой уголком странице и продолжили с того места, где остановились в прошлый раз. Душисто пах чай, сливаясь с ароматом луга и сладковатым запахом старых книг.

— Верите, со вчерашнего дня места себе не нахожу, — вздохнула Нина. — Уж и думать забыла, а тут вот он. Без бороды. Почему? Чего приснился? Жив ли? Здоров? И спросить-то не у кого.

— Опять ты за свое! — возмутилась Алла. — Ну сколько можно? Что с ним, жив ли, почему без бороды... Зачем тебе это знать? — Она обернулась к Ирине, ища в ее глазах поддержку.

— Тревожно как-то. — Нина сжала в руке ворот вязаной кофты.

— Тревожно ей! — фыркнула подруга. — А ты не тревожься попусту. Лучше о своем будущем подумай. И с прошлым разберись. Завтра чтоб ко мне пришла. Без отговорок.

— Знаете, девочки, а я сейчас ни вперед, ни назад не заглядываю, — вступила матушка Ирина. — Вот смотрю я на своих постояльцев. Что у них есть? Ничего. Ни семьи, ни дома. А вот живут себе, улыбаются. Взять хоть деда Осипа. Не ходит ведь, а радуется всему как ребенок. Сейчас, слава богу, новенький у нас появился — буквально на руках его носит, и в сад, и в храм. И сюда приносит, чтобы тот сам себе книгу выбрал.

— Это с ним мне надо сегодня поговорить? — деловито уточнила психологиня.

— С ним. Силен мужик, безотказен, работящ, но ничего не помнит. Даже как звать его. А документов при нем нет. Может быть, ты сумеешь память его оживить?

— Попробую, — пообещала Аллочка. — Давно он здесь?

— Две недели. Лес взялся сажать. Без продыху трудится. А вон, кстати, и он сам. — Матушка Ирина показала в окно на крепкого старика с лопатой в руках и спутанной, по пояс седой бородой.

— Тогда не буду терять времени. — Алла решительно встала и направилась к выходу.

Вскоре ее изящная фигурка появилась внизу, возле старика, казавшегося рядом с ней великаном. Воткнув лопату — да так, что та на полклинка ушла в землю, — он двинулся вслед за женщиной, стараясь попасть в такт ее мелких шагов. Вот они устроились на лавке в тени выгоревшего дуба, вот заговорили. Старик сдернул с головы бумажный картуз, обнажив седые, собранные в пучок пряди.

— Что же получается? — отвернулась от окна Нина. — Все так и осталось во мне? А как же сеансы? Выходит, головой отпустила, а сердцем нет? — Она растерянно смотрела на Ирину.

— Так ведь ничего никуда не девается, — мягко ответила та, накрыв своими ладонями руки подруги. — Снаружи ли, внутри ли — все остается. Вот и мой Ванечка — он тоже со мною. И я даже не задаюсь вопросом, где именно: в сердце ли, в голове или рядом, за плечом моим его душа порхает... — Матушка светло улыбнулась. — Аллочка — она ведь с человеческой логикой разбирается, а есть еще и божественная, нам недоступная. Не буду повторять тебе прописных истин — ты и так их знаешь. Просто помолись. Хочешь — прямо сейчас.

— Хочу, — согласилась Нина.

— Ступай. — Матушка осенила подругу крупным крестом и отвернулась к маленькой иконке в углу каморки.

Нина вышла во двор, оглянулась на лавку, где Алла пыталась пробудить память нового постояльца, и медленно побрела в храм.

Пекло, как летом. Густой запах свежего сена напомнил ей о стриженом газоне, на котором они с Игорем устроили однажды пикник. Газон был таким колючим, что пронзал насквозь тонкий клетчатый плед. Этот плед запомнился отчего-то больше всего: острые ости сквозь мягкую ткань, неровные серо-голубые ромбы, исколотые ноги и насмешливые глаза Игоря. Обеденный перерыв был короток, день удушливо жарок. А потом рванул ливень, и они побежали к ближайшему дереву, укрывшись этим пледом. Струи дождя молотили по вымокшему вмиг покрывалу, корзинка с едой превратилась в несъедобное месиво. Под пледом было мокро и темно. Нина слышала глухие удары сердца — то ли своего, то ли Игоря. А может, это был их общий сердечный ритм, рожденный только что под пледом. Игорь наклонился к ее уху и спросил, обжигая дыханием: «Ты где?» «Я с тобой», — без раздумий ответила она. Он рассмеялся и подхватил ее на руки. Ей тогда казалось: вот оно! Он зацеловал ее, защекотал бородой, задушил в тесных объятиях... да и отвез после всего обратно в библиотеку — голодную и счастливую, пообещав перезвонить вечером...

Дверь храма была приперта изнутри камнем, оставляя узкую щель для воздуха. Внутри пахло ладаном. Тихо, почти безлюдно. Только треск свечей да еле заметное дрожание огненных точек в гулком пролете от земли к небу. Нина долго скиталась между иконами, не в силах унять стук сердца, такой же оглушительный, как тогда, под мокрым пледом. Прикладывалась и крестилась, но так и не находила себе места. Ее взор упал на старый, неприметный образ в углу, с суровым почерневшим ликом. Кто это? Не узнать. Имя не прочесть. Черный взгляд, белая борода. Остатки тусклой позолоты на нимбе. Оклад с трещиной, а в ней — сухая травинка застряла. Нина затеплила свечку. Затихла...

Прочла «Отче наш» и две другие молитвы, что помнила наизусть. Осмелела и дальше пошла своими словами: «Господи, помоги мне, грешной! Пошли мне свое вразумленье, наставь на путь истинный. Помоги, Господи, очисти мой разум, освободи сердце. Дай мне с душевным спокойствием принять любую правду. Если он жив, пошли ему, Господи, здравия, спаси и сохрани. Если нет — упокой душу его! Прими, Господи, мои молитвы и научи подчиниться воле Твоей святой...»

Долго еще просила Нина Петровна, стоя пред темным, неизвестным ликом. Стояла, боясь пошевелиться — так невыразимо сладостно сделалось на душе. Отпали мучавшие вопросы, унялись тревоги. Только теплая волна прошлась по сердцу, сжала мягко — да и отпустила с Богом. Свечка оплавилась и сгорбилась. Восковая слеза скатилась по ней в промасленный подсвечник...

Хлопнула дверь — должно быть, кто-то задел ногой камень — и сквозняк иссяк. Душная тишина охватила Нину. Женщина оглянулась и увидела в дальнем углу храма стоящего на коленях беспамятного постояльца, с кем только что беседовала Алла. Старик молился неистово и неумело, не замечая никого вокруг. Да никого и не было, не считая пары служек и застывшей перед иконой Нины. Старик крестился и плакал.

И Нина тоже заплакала. Сначала тихо, давясь подступившими к горлу сухими рыданиями, а потом в голос, не таясь. Многолетняя тоска прорвалась наружу сквозь окаменевшие пласты воспоминаний. Слезы залили как дождем вязаную кофту. Нина смотрела сквозь них на безымянную икону перед собой — ей казалось, черный лик плачет вместе с ней.

Кто-то тронул ее за плечо — Нина вздрогнула. Аллочка в красивой кисейной шали со свечой в руке скорбно глядела на заплаканное лицо подруги. Старика в дальнем углу храма не было.

— Наревелась? — спросила Алла, поправляя сбившуюся косынку Нины. — Ну и хватит. А нам пора. — Она водрузила в центр подсвечника толстую свечу и взяла подругу под локоток. — Ирина сказала ее не ждать.

Женщины вышли из храма, сели в машину и тронулись в путь.

Обратная дорога показалась вдвое короче. Тело Нины Петровны, выплакав годовую, а может, и пятилетнюю порцию слез, сделалось легким и податливым. Она мимоходом поддерживала разговор, а мысли ее были уже дома. И в этих мыслях не было больше места тревожному сну и безбородому Игорю.

— Представляешь, я даже не сразу его раскусила, — сокрушалась подруга.

— Кого? — не поняла Нина.

— Ну, того постояльца. Поставила бы психогенную амнезию, если бы не тест Бейкера. Не могу только понять: зачем он притворяется? Надеюсь, ничего криминального. — Алла лихо обогнала автобус. — В общем, рассказала Ирине все, что думаю по поводу ее новенького.

— А она?

— А что она? У нее тут половина с провалами в памяти, каждого третьего можно в розыск объявлять, — усмехнулась подруга. — Жалеет их матушка Ирина — вот и не подает.

— Ты бы подала?

— При чем тут я? Все стационары подают в таких случаях. Без вариантов, — нахмурилась Алла. — Амнезия штука коварная. А держать всех в клинике бессрочно — сама понимаешь.

— Порядки везде свои, — бесцветно произнесла Нина.

— Между прочим, старик этот вовсе и не старик, — продолжала подруга. — Ты руки его видела?

— Когда бы? — пожала плечами Нина.

— Так вот у стариков руки другие. А этот... Держу пари — он моему Толику ровесник.

— Но седой же.

— Ха! Седой. Да у Толика в отряде есть тридцатилетний пилот — весь белый. Возраст здесь ни при чем. А силища — деда Осипа туда-сюда таскает. Разве старик на такое способен?

— Старики разные бывают.

— Правда твоя, — прыснула Алла.

— Он в храме молился, — произнесла невпопад Нина, — плакал...

— Это ничего не доказывает и не опровергает, — отчеканила подруга. — Но хватит про этого симулянта. Лучше скажи: сама-то как? не зря поехали?

— Конечно, не зря. Спасибо тебе!

— Спасибо скажешь, когда гештальт завершим.

Нина Петровна промолчала, но про себя решила, что лучше, чем сейчас, ей уже не будет.

Дома ее ждали сердитая мама и третья часть корректуры. Покормив больную тефтелями с тыквенным пюре, Нина Петровна села за чужую рукопись. Позвонила дочь, попросила завтра после работы посидеть с детьми. Потом бывший муж пожаловался по телефону на путаницу в начислении домовых расходов. Алла назначила встречу для окончательного завершения гештальта — она была уверена, что после слезной молитвы это удастся. Все встало на свои места. Нина Петровна впервые за много лет заснула легко и без тяжелых дум. И снов никаких не было. По крайней мере, ни безбородый Игорь, ни свежевыбритый дед Осип, ни бородатый симулянт из приюта больше не досаждали ей своим навязчивым присутствием.

Весть матушки Ирины о внезапной кончине беспамятного постояльца застала подруг врасплох. Безымянного старика похоронили на монастырском кладбище, под простым сосновым крестом, на котором значилась лишь дата смерти — иных сведений об усопшем не было. Матушка Ирина настаивала на приезде Нины Петровны, намекая на какие-то вещественные доказательства, могущие пролить свет на личность почившего. Доказательства находились у деда Осипа и предназначались для вручения из рук в руки адресату. Адресатом была Нина.

Это была шкатулка. Обыкновенная деревянная коробка в форме сундука, только без замка. Шкатулка доверху была наполнена отборными желудями, так и не высаженными семенами будущей дубравы. До последнего дня седобородый старик без памяти был одержим идеей дубового леса. Ежедневно высаживал десятки желудей, упрямо отвергая идею готовых саженцев. Об этом поведала матушка Ирина. Дед Осип плакал. Аллочка молчала. Перебирая тугие глянцевые плоды, Нина Петровна наткнулась на медный желудь с сетчатой шапочкой. К нему была приложена записка: «Ты где? Я с тобой. Навсегда. Прости».
 

Брат

Когда Женёк был маленький, Славка всегда защищал его от дворовых хулиганов. Помогал выводить двойки из дневника. Забирал с тренировок, когда мать задерживалась на работе, а однажды даже ходил вместо нее на родительское собрание. Все вокруг знали: у Женьки Смирнова есть старший брат, и если что — дело придется иметь с ним. А иметь дело со старшим Смирновым никому не хотелось.

Шли годы. Разница в шесть лет, казавшаяся в детстве неодолимой пропастью, незаметно стерлась. Оказалось, что со Славкой можно и выпить вместе, и обсудить фигуру Ирки Костровой из 9 «Б», и посидеть во взрослой компании, где играли на деньги в карты и обсуждали серьезные мужские дела.

Славка был умный. Щелкал задачки по математике не хуже отличника Лосева, формулы на лету запоминал, в уме считал как калькулятор. Но главное — имел нюх на деньги. Как-то раз он придумал многоходовую комбинацию обмена, в результате которой блок жвачки «Педро», привезенный соседом Степаном Петровичем из дружественной Чехословакии, превратился в замшевую куртку со скользкой, как змея, молнией. За этот талант Славку уважали все, включая мать и Степана Петровича.

О Степане Петровиче следует сказать отдельно. Когда мать овдовела — а случилось это в год Славкиного совершеннолетия, — сосед молча взвалил на себя все мужские обязанности по дому. Он и раньше был на подхвате — розетку починить, ножи поточить. Отец мотался по командировкам и не возражал против хозяйственной помощи соседа. В матери он не сомневался, а Степан Петрович был обязан ему жизнью. Однажды отец вытащил его из сизой мартовской полыньи, на себе притащил в дом, отпоил горячей водкой с перцем. Сам же от водки этой и помер раньше срока, оставив двух сыновей и недостроенную дачу в Курине.

Славка учился на четвертом курсе, а Женька тянул кое-как девятый класс, когда случилась эта история. Мать о ней не знала, Степан Петрович, может, и догадывался, но молчал. Братья скупали лом золота на «пятаке» возле вещевого рынка и продавали его зубному технику Мовсесяну с немалым для себя барышом. На дворе стоял 95-й. Мать получала зарплату то колготками, то бульонными кубиками, а однажды ей выписали инкубатор для яиц, который она полгода не могла сбыть, пока не нашелся новоявленный фермер из числа бывших коллег по конструкторскому отделу.

— Брать деньги у матери не по-мужски, — наставлял Славка младшего брата, — а на кармане у настоящего мужика всегда должно что-то шуршать.

Деньги ходили тогда миллионами, за покупками шли с брикетами купюр, перетянутыми резинками. В этой финансовой сумятице при феноменальном Славкином чутье дела братьев Смирновых пошли в гору. Мовсесян свои обязательства выполнял четко, недостатка в желающих продать золото не было. Не сумевшие «перестроиться» на рыночный лад сограждане несли самое дорогое — бабкины сережки, дедовы коронки и даже обручальные кольца. Но это редко, только по крайней нужде.

Крайняя нужда настигла Толика из первого подъезда. Шинный завод, где тот работал вулканизаторщиком, встал, жена сбежала с заезжим коммерсантом в Польшу. Сам он перебивался случайными заработками, которых катастрофически не хватало. Толик запил. А спустя месяц пришел на «пятак», помятый и несвежий, сжимая в руке с незагорелой вмятиной на безымянном пальце кольцо.

К тому времени дорожку к братьям Смирновым протоптали карманники, промышлявшие здесь же, на рынке. Пользуясь толчеей и покупательским возбуждением, охватывающим людей при столкновении с непривычным изобилием, они ловко скусывали с их шей цепочки, орудуя специальными щипчиками вроде маникюрных. Братья догадывались о происхождении рваных цепочек, но их это не смущало — лом есть лом.

Однажды в светлую голову Славки пришла гениальная мысль: расширить дело и привлечь в свои ряды Толика — пусть не клянчит, а зарабатывает сам. Брат организовал отдельную ветку по скупке сомнительного золота и поставил Толика главным, назвав для пущей важности коммерческим директором. На «пятак» стали приносить не только разорванные цепочки с рынка, но и другие украшения. Толик раздал долги, отпустил пышные усы под Боярского и купил толстенную, нестерпимо сияющую цепь, подчеркивающую его новый статус. Выручка росла. По вечерам Женька помогал брату сортировать купюры, впитывая одновременно уроки жизни и бытовой мудрости. После каждого расчета младший получал свою долю, которая вмиг делала его героем двора и властелином девичьих сердец. Не только Ирка Кострова, но и другие девчонки стали заглядываться на него с нескрываемым интересом. Да и как иначе, если все соблазны — от ликера «Амаретто» до настоящего Диора в хрустящем целлофане — были доступны Женьке Смирнову.

Все сломалось в одночасье. В тот день Женёк в школу не пошел. Собираясь на «пятак», обмотал шею модным полосатым шарфом, забежал за сигаретами и поспешил за братом. Но вместо деловито снующих людей увидел окаменевшую толпу. Бледный Толик с запекшейся на губе кровью лежал щекой вниз на капоте милицейской машины. С другой стороны в такой же позе лежал мужик в черной куртке поверх тугой спины. Сирена смолкла, но голубой фонарь продолжал вращаться, чиркая по лицам зевак. Славка говорил о чем-то с бесцветным мужиком в штатском. Заметив краем глаза брата, махнул рукой в сторону обувных рядов — то был условный знак, обозначающий: «иди мимо, я тебя не знаю». Женька поспешно свернул в сторону. Сердце дернулось и ухнуло в пустоту. Он размотал шарф, вытер мокрый лоб. Спрятался за выступ палатки, схватил первый попавшийся ботинок и, сделав вид, что рассматривает строчку, стал наблюдать за происходящим. Через некоторое время Славка подписал какие-то бумаги и вышел за ворота рынка. Женька окружным путем бросился в погоню. Воздух обжигал горло, полосатый шарф кусал шею.

— Что случилось? — выдохнул он, нагнав брата возле гаражей.

— А-а-а, ничего особенного. — Славка беспечно сплюнул под ноги. — Толян влетел. — Он пристально посмотрел в глаза младшего брата.

— Значит, и за нами скоро придут? — испуганно пробормотал тот.

Он вмиг представил кобуру, лицо матери, валидол, наручники.

— Не дрейф, за нами не придут! — Старший Смирнов отечески поправил на младшем шарф. — Разве что свидетельские показания снять. Но я тебе объясню, кому и что говорить и чего не говорить.

— Как это не придут? — не поверил Женька.

— Так это, — терпеливо объяснил брат. — Мовсесяна я уже предупредил. Все схвачено.

— А Толик?

— Что Толик? Толику придется сесть. Он знал, на что шел. — Славка не спеша закурил. — Но одному всегда меньше срок дают, чем группе. Так что я для него же стараюсь. Он, дурак, пока не понимает этого, но скоро поймет. У тебя-то мозги, надеюсь, на месте? — Он выпустил изо рта струю дыма и прищурился на брата так, словно и впрямь усомнился.

— На месте! — поспешно заверил Женька, но отчетливо ощутил, что врет.

В голове все смешалось: синяя мигалка, распластанный на капоте Толик, спокойствие Славки, тугие брикеты от Мовсесяна, грудь Ирки Костровой под тонкой водолазкой, шумные компании, приятное осознание достатка и правоты. Когда мешанина наконец улеглась, безоговорочное доверие к старшему брату накатило с новой силой, оттеснив прочь все сомнения. Он взрослый. Он сильный. Он умный. Он знает, что нужно делать. Мать всегда ставила Славку в пример — ведь это он освободил ее от нужды торговать колготками и бульонными кубиками. Это брат научил его, Женьку, вести правильные разговоры с серьезными людьми. Он соединил их с Иркой, не было бы денег — не было бы Ирки. Год назад она даже не смотрела в его сторону! Все, что он сейчас имел и умел, — только благодаря брату. «Да, мозги у меня, слава богу, на месте!» — успокоился Женька, прикурил у Славки сигарету, и братья плечом к плечу зашагали домой.

Суд прошел быстро. Женька с содроганием вспоминал тот день — как он, вспотев от напряжения, произносил заученные фразы, как предательски дрожал его голос. Как старался избежать он затравленного взгляда Толика, который так ничего и не понял. Как один раз все же пересекся с ним глазами и что прочел он в этом взгляде. Последнее слово Толик промямлил себе под нос, часто моргая и хлюпая носом. Усов на нем не было. Нанятый Славкой адвокат произнес спич, и Толику дали всего год (а могли бы все пять, как уверял брат). Глуховатая Толикова мать ничего не поняла и продолжала тихо улыбаться, кивая товарищам сына, адвокату и судье.

Когда все кончилось, Славка залег на дно — прекратил сбор лома и всяческие сношения с Мовсесяном. Тут и выпуск в университете подоспел. Красный диплом сына вознес его в глазах матери на недосягаемый пьедестал. Степан Петрович долго тряс Славкину руку, после чего, волнуясь, как юнец, спросил разрешения на брак с матерью. Получив добро, взялся энергично достраивать заброшенную дачу в Курин