Люди из «ящика». Рассказы

Эти места — «почтовый ящик №...» — в жизни обзывались просто «ящиками». «Где устроился?» — «Да в ящике одном...» — почти обиходный инженерный разговор. Образ технаря, который «отсиживал» здесь с восьми до пяти или с девяти до шести, был «общеизвестен»: тихий очкарик, погруженный в чертежи, схемы или программы. Но здесь, в этой среде, попадались — не так уж редко — люди неожиданные, ничем не похожие на «среднего очкарика».

Архипелаг «ящиков» ушел на дно истории. Но образы и типы — пусть даже как призраки былых времен — еще «реют в воздухе». Автор и попытался в меру своих сил запечатлеть несколько таких лиц.

Убивец

1

...Пришло это ночью, когда проснулся от кошмара, потный, с трясущимся сердцем. Включив настольную лампу, лежал, отдуваясь и успокаиваясь. И потом тоскливо воткнулся глазами в потолок и стал думать, думать... И п онял вдруг, что давно ненавидит себя. Ненавидит за надвигающееся сорокалетие, за то, что исполнителен, а карьеры не сделал, ненавидит как маленького инженерика с фамилией, которую молокососы — студенты недавние — перекорежили в подленькое «Кармашкин». Ненавидит, наконец, за свое лицо, крошечное, смешное: носик пипкой, поверх — очочки, низкий лобик, сероватые ломкие волосы — не лицо, а резиновая маска. Со скандальным ужасом вспомнил, что всегда был пай-мальчик, всегда послушный, всегда руки по швам; за всю жизнь — даже не подрался, не напился, ни разу не украл и даже первые года три любил свою профессию с каким-то студенческим, романтическим надрывом. И тут пришло: надо страшное сделать, чтобы жизнь переменить. Ужасное что-то... Убить!

В темноте утра он вспомнил Родион Романыча, после школы, казалось, навечно истлевшего в темных закоулках сознания, — и позавидовал: вот это встрясочка! Тут всю жизнь переворотить можно! Вот так: хлестануть топором по старческой черепушке — и ты уже другой человек! И ему до сласти зажаждалось мучительной встречи с тем мещанином в пыльных сапогах с его больным и страшным: «Убивец!»...

После шумной улицы было пусто, безлюдно, неуютно. Тускло освещенный незнакомый двор, за которым он подсматривал из темного подъезда, казалось, жил в давно прошедшие времена. И от мутного этого света, от снежной жижи, после которой промокли его ботинки и теперь мерзли ноги, от своего нынешнего состояния он ощущал нехорошую жидкую муть внизу живота. Была слабость в ногах и дрожь: знобило.

...Утром, в заплеванном и закуренном тамбуре он еще хорохорился, но стоило только выйти из электрички — как по привычке заспешил. Но увиденные ночью сны клокотали в голове, не давали ничего сообразить, и только пробегая мимо старого, искалеченного дерева возле замызганного вокзального туалета, он пришел в сознание: «Все мы вот такие же обрубки, тополя убогие со спиленной макушкой...» Снова захотелось быть тайным преступником, и тут же он замедлил шаг: «Нарочно опоздаю». Знакомые и незнакомые сослуживцы спешили к проходной, две толстые тетки — словно наперегонки — скакали колобками, подпрыгивая, а он, зловеще улыбаясь, медленно шел и ликовал: «Плевал я!..» Но после проходной, за глухим забором, стало невмоготу...

Из-за угла показался пугливый женский силуэт. Карманцев вздрогнул. «Нет, поторопился я. Сейчас все с работы пойдут, только шесть. Надо было позже прийти, часам к одиннадцати, чтобы совсем никого, только случайные...» Женщина завернула в ближайший подъезд и утонула в темноте. «Вот странно! — сейчас только сообразил Карманцев. — Ни в подъездах, ни в окнах света нет, двор только фонарями освещается... Перегорело где-то?..»

Он почувствовал, что хочет сесть, сил не было стоять. Все шло к тому, чтобы сегодня... «Боже мой, не выспался, и день был какой-то дурной!» Каждый день эти схемы чертить, править, обсуждать, править, перечерчивать, снова обсуждать... Так жить — лучше умереть. Вот если бы за душой тайна была! Ловко замести следы, а потом сидеть-посиживать. Слышать, как молокососы шепчутся за спиной: «Кармашкин что? Все чертит?» — и смеяться про себя: «Знали бы!» Видеть, как Сова, спустив очки на нос, угрюмо оглядывает зал, сидя за своим столом-троном, видеть, как он скользит мимо тебя, — и ликовать: «Знал бы ты, сухой козел!»

Карманцев почуял, как в груди затрепетала злая струна: «Этого бы вонючего убить!» — и выдохнул. Нет, тут обнаружат. Начальника отдела ухайдакали — возможно, из подчиненных кто, раскрутят дело — они мастаки, — и влип. Убивать подальше надо. Незнакомого.

«Зря бабу упустил!» — Карманцев посмелел, потопал ногами и будто немножко согрелся. «Надо сегодня. Если не сделаю — потом не смогу. Закурить, что ли... для храбрости?» Снова почувствовав слабость, он полез в куртку, за той случайной сигаретой. Но тут вспомнил, что спичек-то нету.

...Костя Лыскин к нему после обеда зашел, как всегда, зазывая на свалку. Только в этот раз не за деталями.

— Слушай, я там такого хмыря откопал! Я-то думал: что это? Молодой парень, а с метлой ходит и помойку чистит. А оказалось...

Он захихикал и тут же снова надел на лицо всегдашнюю свою гнусноватую улыбочку, будто только что пакость сделал и стесняется.

На свалке Карманцев и увидел этого веселого дурня с метлой. Лыскин заговаривал, тот жизнерадостно откликался. И вдруг сам залопотал:

— А знаешь, бывают люди, которые театром увлекаются.

— Театром? — гадковато улыбнулся Костя. — Бывают.

— А бывает — бабами увлекаются.

— Бывает и бабами, — согласился Лыскин.

— А бывает — книжки любят читать.

— Ну, бывает.

Веселый парень с метлой молчал. А потом со значительностью — будто открытие сделал — просиял:

— Во какие люди-то бывают!

Костя захихикал, шепнул тихонько:

— Ну как, ничего экземплярчик?

А Карманцев понял вдруг, что и на него самого Лыскин, уже ведущий и дядей своим обласканный, смотрит как на «экземплярчик». И чтоб горечи и ярости своей не показать, стрельнул он у дурачка сигаретку, хоть и не курил никогда — так просто, будто Лыскину подыграть хочет. А дурачок и вправду дал и добавил: «Говорят — вредно курить, я больше не буду. Хочешь — все бери...»

Его уже знобило, ноги совсем одеревенели. «Надо было к одиннадцати... Может, пойти погреться куда-нибудь?..» И тут совсем поблизости он увидел вспышку и двух парнишек с «бычком» на двоих.

— Ребят! — Карманцев выскочил из подъезда, чуть не поскользнулся на снежной слякоти. — Ребят, прикурить не дадите?

Оба, нагловато улыбаясь и попыхивая по очереди, с минуту озирали Карманцева. Потом один снисходительно протянул окурок:

— Прикури!

Карманцев втянул в себя дым, поперхнулся, позорно закашлялся и почувствовал слезы на глазах.

— Парень, а у тебя рубля не будет? На вино не хватает.

Карманцев, отерев очки, хотел отшутиться: «Ну, ребята, вы обнаглели». Но из перепуганного горла вылетело какое-то клокотание: он был окружен целой оравой малышни, где эти двое были старшими. От неожиданности, не говоря ни слова, он медленно стал отступать к углу, чтобы выйти на людную улицу. Они хмурым стадом двинулись за ним, колеб­лясь, не решаясь бить, и клянчили:

— Парень, ну полтинничек! Парень, дай полтинничек.

Сердце заходилось, казалось, он опять в том кошмаре и надо скорее включить лампу, чтобы с облегчением увидеть бледный потолок...

2

За углом они отстали, но ему было дурно на улице. Под ногами плавился раскисший снег, ноги подкашивались и мучил нестихающий страх. Все качалось перед глазами. Чтобы унять головокружение, он зашел в магазин, даже не сообразив поначалу, куда идет.

Шаткой походкой он поднялся на второй этаж и тут только опомнился: перед ним висели женские платья. Он прошелся по залу, приходя в чувство, уткнулся в прилавок со свитерами и зачем-то проговорил:

— Примерить можно?

Продавщица глянула молча и с вызовом и, словно королева, которую вдруг заставили мыть полы, вытянула откуда-то снизу свитер и бросила на прилавок. Чтоб отвлечься и успокоиться, Карманцев осторожно взял его и пошел к ширмочке. Занавесившись, он скинул куртку, снял пиджак и влез в пестро и празднично разукрашенный свитер, стараясь как-нибудь случайно не оторвать бирку.

«Черти сопливые, чуть не прирезали. — Он снова почувствовал дрожь под коленками и быстрее посмотрел в зеркало. — Ковер немножко напоминает, но ничего... Жаль, денег не взял». И тут он похолодел от неожиданной мысли. Украсть! Убивать тяжело, а украсть — все ж таки без крови. Он надел на свитер пиджак, все еще примериваясь, машинально застегнул пуговицы. Потом одел сверху и толстую свою куртку.

«А что... Вдруг не заметит?» — Он вышел из-за ширмочки, чувствуя, что не хватает воздуху. Боясь взглянуть на продавщицу, он торопливо прошел к костюмам и наткнулся на кряжистого мужичка в «пирожке»: тот щупал рукав синего пиджака в полоску. Карманцев тоже ухватился за ближний рукав. Мужичок сморщился, прорычал что-то брезгливое, деловито пошел прочь. На миг Карманцев очнулся: «Боже, не с ума ли я схожу...» — и тут же, раздвинув костюмы, он осторожно глянул в сторону прилавка... Ее не было! Из соседнего обувного отдела долетали голоса смеющихся продавщиц, иди себе — и никто не остановит... И, уверившись, что все так легко, он сразу скис: «Не то. Не убийство».

...Выйдя из магазина, Карманцев вдруг ясно увидел себя, хлипкого, очкастого, невезучего и несчастного. У него защемило в носу: «Опять ни с чем. Лучше б украл...» — и чуть не споткнулся обо что-то копошащееся. «У-у-у...» — проревел тот, что под ногами. Карманцев ощутил внезапную злость, захотелось со всей силы пнуть... Он отступил на шаг, чтобы не рубануть ногой в рычащую мразь, и принялся рассматривать жуком ползущее тело со сладостным остервенением.

Колобок этот потянулся, цепко ухватил его за ноги, промычал: «Друг, помоги...» — и снова заелозил по грязному снегу. Карманцев брезгливо подхватил его под мышки, поднял.

Такой же кряжистый, как тот мужичок, щупавший костюмы, только без шапки и, кажется, совсем седой, он все заваливался на спину, не держась на ногах, так что его трудно было держать, и бормотал:

— Друг, отведи, я тут, рядом... вон тот дом.

— Точно знаешь, что там?

— Не дошел, споткнулся... — и тут дед наклонился вперед и заплетающимися ногами побежал, не давая себе упасть.

Карманцев припустил рядом, поддерживая его за плечо. Но через несколько шагов старика опять повело назад, и он, нелепо вскинув руку и ногу, ляпнулся оземь.

— Слушай, отец, — в нем опять проснулся азарт, — какая у тебя квартира? Может быть, я кого-нибудь из твоих приведу?

— Не-е... — дед поднялся на карачки. — нету никого. Дочка уехала — никого...

Все сбывалось. Он неуверенно ухватил старика за ворот и с внезапной решимостью потянул его, установил на ноги и, удивляясь неожиданно проснувшейся силе, поволок, заставляя идти. Старик шатался, бормотал, заваливался, потом повторил отчетливо два раза: «Тридцать шестая, это... тридцать шестая...» — и засвистел шальной мотивчик.

Доволочив свою обузу до подъезда, Карманцев почувствовал, что совсем выбился из сил. Превозмогая подступающую тошноту, он потащил деда по лестнице, останавливаясь на каждом этаже и глядя на номера квартир. На четвертом он опустил старика на кафель, как мешок, — тот уже совсем был в забытьи, — и принялся ощупывать его карманы. Нашарив ключ, Карманцев подошел к тридцать шестой, боясь, вдруг это не та или дом не тот. Правда, среди четырех дверей на площадке эта единственная была не обита и поцарапана. Он вставил ключ, повернул — дверь поддалась.

С последним напряжением он втянул деда в темноту квартиры. Тот заворочался, замычал и хрипло засопел, размякая и чмокая. Карманцев сел рядом на пол. Тело словно расплылось в стороны, как тесто. От одной мысли, что надо подняться на ноги, его начинало тошнить. Он повесил голову на грудь и закрыл глаза. И поплыли в зыбком бреду обрывки полоумного дня: Сова со своими маслянистыми седыми кудряшками оглядывал зал, сдвинул очки на рыхлый нос и кивал головой, а Лыскин стоял, потупившись и гнусновато улыбаясь. Веселый мусорщик говорил о театре: «Там мужики с бабами после представления спят», — и возил метлой по грязному снегу, разгоняя стадо сорванцов. Свитер, совсем новенький, пестрый, он снял и повесил на край мусорного бака, а Карманцев заглянул внутрь и вдруг, перевалившись, стал падать в темноту...

Часы затрещали на руке. Он дернул головой, просыпаясь. Рядом храпел со стонами пьяный дед. Карманцев поднялся и на подламывающихся ногах вышел за дверь, в морозное утро, где в темном воздухе мелькали тоненькие, суховатые снежинки.

Словно в том же бреду он снова пережил слякотный тамбур в папиросном дыму и давку на вокзале и уже привычно засеменил за толпой спешащих людей. Но когда увидел изуродованный тополь возле туалета, похожий на раскоряченный столб, его вдруг пронзило вчерашнее: «Обрубок я! Обрубок!» И вдруг, почуяв с отчаяния обезьянью прыть, он на глазах опешивших прохожих взлетел на дерево и заорал дурным петушиным голосом:

— Прощайте, граждане! С обрубка лечу на распрекрасную землю нашу!

— Эй, гражданин, прекратите! А ну, слазьте немедленно!

Внизу в мерцающем свете стоял милиционер, терпеливо глядя на его ботинки. Карманцев увидел, как сейчас испуганно полезет вниз, торопясь и не зная, куда поставить ногу, чтобы не сорваться, как начнет потом что-то объяснять, сбиваясь и путаясь... «Нет, я убивец! Я себя убью!» Взмахнув рукой, он крикнул в серые вокзальные сумерки:

— Жить не могу! Прощайте, товарищи! — и, ощутив знакомую холодную жуть внизу живота, нырнул в темный, снегом исчерченный воздух.

Против воли спружинив ногами, он повалился в рыхлый снег на асфальт и, поняв, что не разбился и даже не поломал ничего, свернулся калачиком и замер, чтобы замерзнуть.

— ...Да нет, вряд ли поддал, — услышал он со спины. — Из дурдома, видать, сбежал, убиться захотелось.

— Да, им там знаете... Говорят, бьют их здорово.

— Эй, товарищ! — кто-то близкий потрогал его за плечо. — Вставайте.

Карманцев повернулся и открыл глаза. Милиционер почти ласково смотрел на него.

— Не ушиблись? Вот очки ваши.

Карманцев поднялся на дрожащих ногах и всхлипнул.

— Ушиблись? Поранились? — жалостливо спросил милиционер.

— Даже не ушибся! — проглатывая горький комок, прошептал Карманцев и расплакался, размазывая быстро застывающие слезы.

1989

Фокусница

1

Не по себе ей было. И чесался язычок. Думала, полчаса пройдет, Журавлихин, их новый начальничек, вспорхнет со стула вместе со своими масляными залысинами и в соседний отдел полетит, где Ирка Туполева, обложившись чертежами, каждый день ему глазки строит. Тогда можно подсесть к Андрейке, поболтать. Рассказать, как Ленка Свечина к ней плакаться приехала. Как открыла дверь, увидела ее, дуреху, сразу поняла: плакать пришла — и в кресло Ленку бухнула:

— Ревешь? Реви, реви... Вот когда белугой заревешь — тогда настоящей бабой станешь. Хуже, если бы оставалась равнодушной, настоящая баба должна реветь. Сейчас, я чайник поставлю, приду. Я покурю, а ты поревешь, все мне расскажешь.

Очень хотелось Андрейку расшевелить, настоящим мужиком сделать. Когда он у них появился в отделе, Фокусница все посматривала искоса: надо же, какой молоденький, хорошенький. Хотела даже курить бросить, чтобы понравиться, а потом увидела, что он хоть и умница, да с тетками как растяпа, — и махнула: лучше курить, он хоть сам от дыма морщит нос, да такой приличненький скорее на «распутную» клюнет. Ленка, дурочка, еще год назад тоже паинькой была, а потом где-то встретилась со своим летчиком — и совсем осатанела от любви. Когда вчера в кресле давилась от слез, принесла ей чаю и коньячку:

— Уже замолчала? Что же ты, реви!

А она, дурашка, уже улыбается, заплаканная.

— Томк, я не могу.

Фокусница знала: баба нареветься должна, с надсадом, тогда можно ей и мораль почитать:

— Ну что ты хочешь? Женатый мужик. В отпуск собирался. Не звонит! Ну мало ли чего! Что ты хочешь, чтобы он женился на тебе?

— Нет.

— Ну вот. А чего ревешь?

— Пусть появится. — Ленка подбоченилась, стала строить из себя — значит, и вправду отлегло. — И подарок привезет... Да, правда, фиг с ним. Подумаешь, лейтенант авиации. Подарок бы только подарил...

— Ну вот и умница.

Уже хотела ей про своего Толика рассказать, но Ленку вдруг опять скрутило:

— Ой, Томка, да бог с ним, с подарком! Хоть бы позвонил!

Фокусница оглядела весь их скучный зал: эти стены прозрачные, — соседний отдел видно, — этих замученных жизнью инженерш. Мужиков у них в лаборатории не так много, да и те работают, куда-то ходят озабоченные — кто с чертежом, кто со схемой, кто с программой. А у инженерш — спицы с вязанием в ящике стола, чаи да разговоры: «А мой-то сегодня...» — «А слышали, начальник их сектора озверел, запретил с обеда опаздывать, чтобы по магазинам в перерыв не ходили...»

Томка вздохнула: как неладно всегда выходит! Целый год сидеть в этом аквариуме, чувствовать ненависть перезрелых теток, которые зубами на тебя скрипят да лясы точат. Когда они с Витюшей из «застенка» начали встречаться — сожрать готовы были. Когда все распалось, полгода чувствовала их злую радость, пока не появился Андрейка...

Она посмотрела сквозь стеклянную стену в соседний отдел. Витюши на месте не было. Ну и хорошо. А то бы опять захотелось подойти, как раньше.

2

С Витюшей познакомились еще студентами. На самом последнем курсе. Витюша и без того был постарше — учился сначала в другом институте, не то на философа, не то на социолога, потом бросил, болтался где-то, поступил к ним... На старших курсах и здесь его тоска заела — напропускал так, что на их поток попал из академки. И сразу ей приглянулся: широкий, сильный, настоящий мужик. Правда, тогда в нем поселилась еще странная неуверенность. Он позже признался: после академки — на удивление самому себе — стал робким.

В первый раз она подкатила к нему с Борей Мешковым — этот занудень взялся тогда за ней ухаживать, а значит, и водить в кино. Боря, отойдя в сторонку, обиженно улыбался. Заревновал ее к Витюше. Еще бы! Тот — такой большой, крепкий, этот — долговязый, кислый и до противности примерный. Даже лекцию не хотел прогуливать, заворчал: «В кино и попозже можно». Пришлось отшить: «А попозже я не захочу».

Витюша как-то печально тогда посмотрел на нее. Смешливо дрогнул губами. И Томка почувствовала: таким крупным должны нравиться именно светленькие, изящные — как она.

— Ой, вы не напишете мне лекцию под копирку? А то нам с Борей надо уйти...

— У меня нет копирки, — с тем же особым теплом на лице ответил Витюша.

— А я вам дам. Боря! — она повернулась к Мешкову. — У тебя нет копирки?

Боря угрюмо осклабился:

— Есть.

— Ну так давай, что же ты стоишь!

Мешков нехотя полез в свой дипломат, достал какую-то папочку, аккуратно извлек из нее пару листиков копирки.

— Ой, ну какой же ты копучий! — она нарочно говорила с сердитостью, чтобы Витюше понравиться. — Копаешься, копаешься... Так мы с тобой опоздаем. Или ты уже забыл, что пригласил меня в кино?

— Ну, сразу «забыл»! — досадливо заворчал Боря.

— Вот, возьмите копирку. — Витюше она сказала это с тайной нежностью в голосе. — Напишете?

— Давайте, — откликнулся он с той же грустной, какой-то всепрощающей улыбкой.

На следующий день Витюша поймал ее в курилке, в перерыве между лекциями:

— Вы знаете, получилась вот такая штука. — он достал из сумки написанное.

Томка увидела листочки с зеркалкой: по рассеянности он положил копирку не той стороной.

Она засмеялась, махнула рукой:

— Ну, ладно.

— Возьмите эти.

— Ну, что вы!

— Возьмите, я все равно лекции для себя не пишу. Я уже отвык готовиться по своим конспектам.

— Правда?! — она весело посмотрела, некрасиво сморщив нос. — Ну, ладно! Тогда спасибо вдвойне!

А потом пришел тот замечательный день. Она опоздала на микроэлектронику и, так как Витюша всегда гнездился на самых дальних партах, подсела рядом.

— Ой, я очень здорово отстала? — спросила она, переводя дух.

— Всего на полчаса, — добродушно откликнулся он.

— А можно посмотреть, что он тут наговорил?

Она наклонилась к его записям и с удивлением прочитала что-то совсем другое, совсем не похожее на лекцию: «Подсудимый, ваше имя?» — «Иоганн Готлиб Фихте». — «Что вы сделали для блага человечества?» — «Вся моя деятельность в моих книгах...»

— Ой, что это? — удивилась она.

— Да так... Мура.

— Вы пишете пьесу?

— Да нет... Это я валяю дурака. Так, от нечего делать. Лекции я записывать не могу, — Витюшу даже слегка передернуло, — а посещать приходится. Год назад меня чуть не вытурили за плохую посещаемость.

— А вы много пропустили?

— Я два последних месяца перед сессией совсем не появлялся.

— А что вы делали все это время? — ей он нравился все больше.

— Да ничего. Сидел дома, курил...

— И вам не было скучно?

— Да нет. Еще читал Толстого. А потом Достоевского.

— Два месяца?!

— Да. Прямо подряд.

— Ой, а мне они не нравятся. Рассуждают, мрачные какие-то... А потом вас вызывали в деканат?

— Хотели.

— И как?

— И... так. — он смотрел на нее уже мягко-мягко.

— Молодой человек и девушка на задней парте!..

Они вздрогнули, разом поглядели на лектора. Тот стоял у доски с мелом в руке, равнодушно их рассматривал.

— Я вижу, что вам неинтересно на моей лекции, поэтому попрошу вас выйти. Поговорить вы можете и в коридоре.

Витюша спокойно встал, прихватил свою сумку, она поторопилась за ним. А за их спинами у доски лектор давал наставление:

— Так, граждане студенты! Я никого не принуждаю. Кто не хочет — пусть не ходит. У каждого может быть свой метод подготовки, кто хочет заниматься по книгам — пожалуйста. На экзамене никак это не отразится. Только не мешайте другим...

За дверью она посмотрела на Витюшу и просияла:

— Ну, что мы теперь будем делать?

Он забавно хмыкнул в ответ, пожал одним плечом.

— А давай ты пригласишь меня в кино.

— Давай, — согласился сразу и просто.

— Тебя зовут Виктор?

Ответил кивком.

— А давай я буду звать тебя как-нибудь... Давай ты будешь Леонард? Это героичнее. А ты можешь тоже меня назвать по-своему.

У Витюши опять как-то по-особенному дрогнули губы. Он словно сказал: «Леонард» совсем не нравится, но в общем-то мне все равно.

— Хочешь, называй меня...

— Фокусница. — он даже не дал ей договорить.

— Фокусница? — удивилась она.

Он шутливо изобразил серьезную задумчивость на лице и опять кивнул.

В кино, когда они перекуривали перед началом, Фокусница попросила:

— А можно почитать, что ты там писал?

— Когда?

— На лекции.

— А-а!.. Пожалуйста.

Витюша достал из портфеля тетрадь и отдал ей. Томка читала с интересом, морща нос, иногда с легкой ухмылочкой.

— А кто такой Иоганн Готлиб Фихте?

— Философ. Он был после Канта и до Шеллинга с Гегелем.

— Ого! Это, значит, что-то философское.

Он скривился:

— Какое там! Чушь зеленая...

— Леонард, ты, наверно, очень умный, — сказала она не то огорченно, не то разочарованно. — А я не очень люблю умных. Они все такие серьезные, что мне становится скучно. Вот Боря — он, правда, и не умный, но тоже такой серьезный, просто фу!

Фильм они смотрели самый невразумительный, но после целый день мотались по городу, и вечером Витюша-Леонард проводил ее домой. С этого дня они все чаще сматывались с занятий. И у Бори Мешкова характер стал портиться на глазах. Томка все еще эксплуатировала его, давала ему всевозможные поручения: то лекцию написать, то просила помочь ей с курсовой. Мешков, отвергнутый, против своей воли все-таки подчинялся. Подчинялся и огрызался, и бурчал что-то под нос — всячески выражал свое недовольство. А она — тут же пускала в ход свой вертлявый язычок:

— Борька! Да что ты как крыса! Выскользнешь из-под пола, оскалишься: «Хррр... хррр...» — и обратно...

Однажды, уже в зачетную сессию, Мешков быстренько скинул свои мелкие долги до ее появления, чтобы сбежать от необходимости ей помогать. Столкнулись в дверях корпуса. Она ахнула, они поругались, а потом ей пришлось долго вытягивать из преподавателя зачет. Наконец она выбежала к Витюше, — он терпеливо ждал ее у киноафиши, — и фыркнула:

— Ты знаешь, что Боря сейчас заявил? «Народ, — говорит, — хуже стал!» Ой, Леонард, до чего я не люблю эти мещанские разговорчики: «Народ хуже стал!» Я говорю: «Боря! Ты — посредственность. И я посредственность, и большинство. Ну почему же ты считаешь, что другие — серее, хуже тебя?» Он: «Народ не одинаков, есть прослойки». Ой, я не могу! Есть народ, и есть прослойка: Боря Мешков!

3

Так уж вышло, что часть их институтской группы оказалась здесь. И когда она, молоденькая дурочка, и Боря-занудень только-только переступили порог этого заведения, на нее быстро махнули рукой. Мешков же сразу заважничал, словно забыл, что он «молодой специалист». Усердствовал в работе, старался любить начальство, набрал побольше всяких дел. И за ней опять принялся кисло ухаживать. Все делал «с миной»: и радостно щерился, и докучные истории тянул, и денег на хорошее мороженое жалел. Ей даже занетерпелось его подколоть. Однажды и получилось:

— Боря, а ты не хочешь угостить меня мороженым?

Мешков заныл:

— Ну, давай. За сколько купить? За пятнадцать, двадцать пять или тридцать три?

— За тридцать три. Ведь ты должен приучаться на меня тратиться.

Боря как-то застенчиво шевельнул головой. Потом расщедрился:

— И мне купить, что ли?

— Нет, Боря, не покупай. Пора же тебе привыкать экономить.

Она услышала, как мужик, что стоял за ними, громко загоготал. Боря стыдливо осклабился, купил ей самое роскошное и побоялся взять для себя.

Общались они недолго. В кино Мешков водил с опаской, да и выбирал все тупое. «Как гнутая двушка», — подумала вдруг Фокусница и улыбнулась себе: ну да, когда к автомату подлетишь — позвонить поскорей, а в кармане только гнутая двушка, такая же ненужная, как Боря. Бедный Мешков! Не знал тогда, что за стеклянной стенкой скоро появится и Витюша из соседней группы.

Сейчас Боря сидел как сычонок нахохленный, хмуро думал, в задумчивости хватал себя щипком за ноздри, глазами же следил за умным карандашом Андрейки.

Мальчишечка ей опять приглянулся. Каждый день — нравился. В первые дни, когда он только появился, она слушала его рассказы про каких-то древних китайцев и вдруг скорчила рожицу:

— Погоди со своими тягомотными мудрецами. Ты лучше скажи: ты лыжи любишь?

Андрейка мило сгримасничал — ей даже поцеловать его захотелось.

— Ну какие лыжи! Мне они еще в школе опротивели, а на третьем курсе нам пришлось на ГТО десятку бежать — холод после оттепели, вьюга мела поверх заледенелой лыжни, а ты давай — с высунутым языком двигай ногами бревна.

«Андрейка, тебя лет через пять бабы ой как любить будут!» — хотелось сказать, но она пересилила:

— Небось и танцевать не умеешь.

— Дергаться-то? — Андрейка хмыкнул. — Чего там уметь.

— Тогда пиши. Диктую.

Андрейка с такой серьезностью взял тогда ручку, что она сразу подумала, как через месяц он будет провожать ее вечерами до подъезда и, стоя у лифта, целоваться с ней.

— Пиши: первое... На лыжах не катаюсь. Написал?.. Второе. Танцевать не люблю. Третье... Ну, чего усмехаешься? Третье... К бабам не клеюсь. А теперь подведи черту.

Андрейка старательно прочертил линию под тремя пунктами.

— Пиши: вывод... Ну какой я после этого мужик!

Андрейка прыснул в кулак, и она изошлась нежностью, с трудом сдерживая себя. Он был такой по-умному милый, что ей хотелось, чтобы вечер, подъезд и поцелуи начались сегодня же.

Через неделю он и правда в первый раз проводил ее. Очень стеснялся. А потом вдруг, трепеща, как мотылек, забормотал на прощание:

— А ты меня не поцелуешь?

Господи, почему он такой юный! Все как-то стало по-детски противно. Она нехотя улыбнулась:

— Я тебя поцелую. В щечку.

Андрейку, этого малого ребенка, она хотела отшить на следующий же день — и не смогла: как-то он прикипел к сердцу. И все же Толик был нужнее. Андрейка — это, может быть, на потом. А Толик — это сейчас, сегодня. Даже на балет согласился с ней сходить.

Ох, об Андрейке Толику тоже рассказала! Не удержалась. Да и как удержаться — Андрейка был моложе ее на год, милый, хороший, умница, но совсем дитя. В походы не ходит, не пьянствует, не куролесит — тоже скучно. Толику рассказала, как над Андрейкой подтрунивала, как написала какой-то стишок, чтобы он, с виду такой воспитанный, уступал старушкам место в автобусе и не показывал им язык. А он, этот скрупулеза, прочитал и вдруг с ходу нацарапал что-то на другом листочке и, сунув ей в руки, заспешил в вычислительный центр. Она этот клочок даже выбросить не решилась, сунула в ящик стола и, открывая его утром, когда лезла за дурацкими материалами по работе, иногда натыкалась на эту записочку и перечитывала не без удовольствия:

Спокойно опрокинет все, к чему привык:

Ногами вверх — вниз головой,

А засмеется: «Не показывай язык!» —

То жди,

Сейчас покажет свой.

Очень нравилось. Сказал и точно, и хорошо, как-то «по правде», да еще в рифму. Хотя сплетницы из КБ давно ему о ней наплели всяких неприятных историй. И про Витюшу, разумеется. Хорошо, что про Толика тут в отделе никто не знал. Кроме Витюши. Хорошо, что и Толик о Витюше — ничего. Не могла ему и словечком упомянуть, Толик сразу бы догадался обо всем-всем-всем. Об Андрейке — можно. Толик и стишок его прочитал, и одобрительно хрюкнул:

— И вправду похоже!

Фокусница опять посмотрела на Андрейку. Он умно, складно молчал. А Боря Мешков нудно долбил что-то свое:

— ...А этот разъем надо будет разомкнуть? Так он у меня есть уже, вот этот вот разъем... Но вот представь себе такую вот ситуацию — он идет вот здесь. И в то же время он идет вот здесь вот. — Боря постучал концом карандаша по нужной точке на листе. — А поскольку он у меня задействован... то это во много раз усложняется, понимаешь?..

Фу, как он бессмысленно объясняет! Фокуснице захотелось треснуть его чем-нибудь по большому угловатому лбу.

Андрейка посмотрел куда-то мимо нее. Замер. И вдруг, в задумчивости, звонко стукнул попкой своего отточенного, как рапира, карандаша в стол.

— А если их много — в один?.. — Андрейка вдруг хохотнул. — Очумеешь от всего этого.

Он вдруг увидел Томку и застенчиво улыбнулся. Она кивнула на Борьку:

— Мешков что? Свою техническую бездарность хочет твоей программой исправить?

Боря возмутился:

— Давай, Измойцева, занимайся своим. Хватит хвостом крутить.

Томка обрадовалась его дурацкой реплике:

— Боря, я с тобой кокетничаю?

— Ты со мной, во-первых, не кокетничаешь. Ты не со мной кокетничаешь. А во-вторых, я твое кокетство не воспринимаю.

— О-хо-хо-хо-хо! — Фокусница скорчила «козью морду». — Боря, почему ты что ни скажешь — так сразу не прав?

— Наоборот, я прав.

— Ты «прав наоборот» — значит, «не прав».

— «Наоборот» — значит, прав.

— Боря, — Томка изобразила тоскливую физиономию, — если ты смог бы меня содержать, чтобы я могла не работать, я, наверное, женилась бы на тебе.

Боря открыл было рот, чтобы возмутиться, — а ведь все еще, до сих пор ревнует! — но Андрейка толкнул его в бок:

— Смотри, что мы сделаем...

Томка заскучала. Так хотелось Андрейку «возмужать», хоть еще немножко. Ему про теток, про подруг порассказывать. Ну что он такой юный!

Она посмотрела сквозь сте