«Люцифериада»

Сам чёрт ногу сломит на кухне романиста. А беллетрист, перебравший церковного вина, бухнет перед визитёром столько архаизмов, корчащихся в родах неологизмов, что диву даешься, как читательский желудок не выбросил белый флаг. А иные зачины плодятся как мясные мухи, и история, покачиваясь на кончике языка/пера, источает зловоние, как освежёванная туша. Собственно, о таком сюжете и пойдёт речь... Скатившись кубарем в яму, заводишь тетрадку, куда заносишь «ухабы/ушибы». Вот и я, любезный читатель, отважился на рассказ о падении. Ведь, угодив в Википедию после красной ковровой дорожки Канна, по которой я хаживал, сняв на бойком австрийском диалекте короткометражку о детстве Гитлера, — так вот, таская в кармане членский билет одного уважаемого Союза, одиннадцатый год, как я дремлю в кондукторском кресле...

Как изгваздался он, — скажут одни. Другие, усмотрев в само обнажении  рекламный трюк, станут допытываться: не воскрешает ли автор намеренно миф петербургский? О нет, любезный читатель! Если во мне и теплятся угольки, подброшенные в камелёк Акакием Акакиевичем, мелким чиновником, забитым, униженным и оскорбленным, то тлеть им недолго… Во-первых, будучи, — пусть и бедным, — но титулярным советником, чьё место в Табели о рангах гарантировало армейский чин капитана пехоты до 1884 года, штабс-капитана пехоты с 1884 года, штабс-ротмистра кавалерии, казачьего подъесаула и лейтенанта военного флота России, Башмачкин мог выхлопотать личное дворянство, о чём не смеют грезить нынешние делоуправители, включая и значительных лиц; во-вторых, произнеся: «я брат твой», письмоводитель вызвал аплодисменты у критиков, на что не стоит уповать кондуктору 4-го разряда. И хотя я и вступился за собратьев, которых в канун январской стужи вытолкали взашей (трамваи отныне ходят без кондукторов), ни один щелкопёр, к коему я направил свой рескрипт, не пролил и слезинки о «бедном Евгении». И челобитную я состряпал не потому, что сутяжничаю, или поднаторел в очинке перьев, как незабвенный Поприщин, который, хоть и съехал с катушек, но дослужился до столоначальника… Увы! Я лишь обилечиваю. И если чьё-то бойкое перо, подвязавшееся на ниве изящной словесности, и всплакнёт о несчастном мытаре, то не вернёт билета, как Иван Карамазов. Трамвайные билеты, любезный читатель, давно ушли в прошлое, как, впрочем, и грошовая цена за проезд.

С чего начать?

До того, как набить шванк на клавиатуре, не зная, отнести ли compendium плевков и подзатыльников к заре, которую пропел петух, или посчитать роман родом примера (exemplum) того, как самонадеянность платит по счетам, — так вот, теряясь в догадках о жанре, я саморазоблачился в социальных сетях. Пусть узнают, что статья в Википедии — аванс, который я спустил, что новеллы я строчу в оранжевом жилете, марая убористым почерком «молнии» о ДТП, которыми пестрят оборотные трамвайные кольца.

Я брат понаехавшим тут. Сколько раз я гостил в общаге при трампарке — брачном ложе амазонок, где стареющие дивы предаются скудным ласкам с товарками по койко-месту. Работая «утра» и «позняки», без права на юрьев день, два часа в сутки солдатки анабиозничают на топчане, где и умирают с валидаторами в руках. А, сгинув, вскакивают с одра, чтобы вломиться в профком и вырвать из цепких пальцев председателя свои похоронные рубли.

О, любезный читатель, если бы ты знал, как обливается кровью сердце при мысли о беглянках, оставивших медвежьи углы, чтобы нищета и убожество, настигнув своевольниц, иссушили их сосцы и искусали их груди! О, лютая смерть! О, погибель! Ты превращаешь воительниц в вольноотпущенниц, которых не разворошить и стимулом, — так в древнем Риме называли палку с заострённым концом, которой побуждали к труду прикорнувших рабынь.

Знавал я и похабов, выуживавших билеты из мусорных баков, чтобы послюнявить, выгладить задом, и повторно всучить пассажиру. Но были и тмутараканцы, совершавшие намаз на молитвенных ковриках саджжа́да (араб. سجادة‎) перед очами изумлённых пассажиров — эти никогда не продавали левак детворе или дышащим на ладан старикам.

Я поместил своё фото с кондукторской сумкой наперевес в социальных сетях. А, исповедавшись, почувствовал, как светло и легко стало на душе, словно Господь сподобил взять крест юродства, чтобы стыд, зардевшись на щеках, содрал коросту нарциссизма с моего ума. И разве кроткий не тот, кто хлебнул с прокажённым сиротских щей из одной миски? И что с того, что от меня отшатнулись, как от неприкасаемого. Разве «друзья», узнав, что Бёме — тачает сапоги, Спиноза — шлифует линзы, Руссо — переписывает ноты для оркестрантов, трижды не отреклись от них, как Пётр от Христа, о котором Иисус сказал: «…на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её» (Матф.16:18).

Но довольно предисловий! И в самом деле, чего стоит история, которой вожжа не попала под хвост. Ведь автор, если он хорош, вместо описания кораблекрушения небрежно упомянет дамскую перчатку, которую, любя и баюкая, буян шторм вынес на берег. О, эти пикантные подробности!

Двенадцать лет я обивал пороги ВГИКа. А вылетел из alma mater по щелчку пальца бухгалтера, каждый год прибавлявшего нолик к платёжной ведомости. Кино — история света, наивно полагал я, помня слова Христа: «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме» (Ин: 8:12). Но свет (лат. lux) был и вотчиной Люцифера. И открытие это посеребрило мои виски…

…автокомментарий

Lucifer переводится с латыни как «денница», в оригинале — на иврите — הילל, Хейлель (утренняя звезда). Как  бывший Серафим, а ныне богоборец и князь тьмы, Люцифер сохранил имя, которое буквально означает Светоносный: lux — «свет», и fero — «несу». Эта двойственная природа света, кладущего предел тьме, лучика, создающего иллюзию объёма за счёт игры света и тени, и составляет непреходящее очарование кинематографа.

Торгуя водкой в палатке, я мог купить койко-место в общежитии на Бориса Галушкина, но за лекции ректорат заломил такую цену, что даже похоронных денег всех богомолок Москвы не хватило бы, чтобы оплатить семестр…

…автокомментарий

Если первый год стоил 1600 $, то второй (только лекционный курс) — 3800 $. Видя, что я «не тяну», Владимир Хотиненко оплатил первый семестр второго курса, что, однако, не уберегло меня от отчисления.

Жить в 90-е было себе в убыток, умереть — вдвойне дороже. Вот парадоксалисты и странствовали по кромке бытия/небытия, соскальзывая в мутные воды Стикса, пока незадачливых пловцов не выуживала спасительная длань. Иногда в одежду Харона рядился сам Сатана. Что и понятно: где рекрутировать новобранцев, как ни у порога отчаяния или безумия… Приказ об отчислении, сорванный промозглым декабрьским вечерком с доски объявлений общежития, отхлестал меня по щеке. Ночь я сумерничал. А хмурым утром, протиснувшись к кассе киевского вокзала, озябшими пальцами протянул в окошко деноминированные рубли. Но стоило вскарабкаться по нёбу, обожжённому случайным перекусом в привокзальном буфете, фразе «один плацкартный до Львова», как мойры и парки рассудили, что, навострив лыжи, я легко отделаюсь. Тут же я получил удар в пах от престранного субъекта, — точнее его гигантский зонт-трость едва не насадил меня на штык. Какой-то табор, гомоня, оттеснил меня к стене. Я возроптал. А когда оказался на гребне волны, которая, окунув в пену дней, изрыгнула меня прямо в лицо обезумевшему кассиру, бес, взобравшийся на кромку губ, приказал вернуться к разбитому корыту, закинуть невод, дождаться рыбки и потребовать перемены участи. Я ждал разъяснений. Но лукавый советчик, хромая на правую ногу, сверкнул мне на прощание платиной своих коронок…

Тут выяснилось, что тормошило меня свиное рыло, набросанное неумелой рукой уличного портретиста.

— Уснул, что ли? — ступор мой, очевидно, закупорил кровоток у кассы.

— Да перестаньте же трясти, — взвизгиваю я, а через час широким жестом ларёчника, спускающего барыш в трактире, выкладываю перед оторопевшей комендантшей три сотни американских долларов.

Пролетают полгода. И из очереди кинофестивалей, положивших глаз на мою короткометражку о детстве Гитлера, можно сплести верёвку, чтобы морщить море, да корчить бесов… Окрылённый такой приязнью, я трублю о щелчке по носу института в киногазете. Интервью возвращает меня в стан парадоксалистов, но ВГИК возмущает похвальба выскочки. Ректор N. теряет аппетит, и только зло цедит сквозь зубы: «вгиковский изгнанник отыгрался в Каннах».

…автокомментарий

Интервью («Дягилева из меня не вышло») покоробило многих. Почему? Вероятно, я не раздал всем сестрам по серьгам, чего от меня ждали, и даже возроптал, чего от меня не ожидал никто. Я сделал это намеренно, чтобы подразнить тех, кто гробил короткометражку. И реакция не заставила себя ждать.

Порку организовали на страницах всё той же газеты, устроив настоящий шабаш «Вокруг «Левши»»…

…автокомментарий

Кто только не упрекал меня в создании «ореола мученика», в «головокружении от успехов», в упивании ролью «изгоя» и «жертвы бездушного института».

В воздухе запахло серой. На факультетах только и судачили, что о костре, на который возведут драчуна. Гадали: кто подбросит дровишек по простоте душевной, а кто — из чувства долга. ВГИК раскололся на партии: гвельфы считали, что я искусал «вскормившую грудь», гибеллины — похлопывали по плечу.

Расправа сыграла злую шутку с «гонителями»: меня восстановили в числе студентов, — помог Фонд кино. Но вскоре повторно исключили «за двойки». Предположу, что нелюбовь, вспыхнувшую к задире, вызвали письма, в которых я запретил ректору торговать негативами «Левши» под страхом суда.

Прошло двадцать лет. Прекрасный повод заглянуть в шкаф со скелетами, подумал я, и написал письмо новому ректору. Но ответа не последовало. Я решил, что сам проведу дознание. И мысленно угодил в 1996-й, когда институтский бухгалтер, расторгнув договор, посетовал, что режиссура не каждому по карману…

Признавая его правоту, я смиряюсь с ролью неудачника, которому следует забиться в щель, откуда он совершил свой наскок. Роль жертвы мне не приходится разучивать. Но, протискиваясь к кассе Киевского вокзала, где я собирался купить билет до Львова, я получаю удар в пах…

— Осторожнее, — говорю.

Высокий господин без особых примет, с шёлковым шарфом, полоской бисквита окаймляющем прогорклый корж пальто, подходит ко мне, слегка прихрамывая на левую ногу. Глаза его похохатывают. Вот навязался, думаю,  и сую деньги кассиру. А нахал в ухо мне жужжит о фильме, который  сварганить можно за гривенник. — И о чём же? — вяло интересуюсь, а сам думаю: откуда пронюхал? — Да вас, Юрий Владимирович, только дурак не заприметит, — смеётся раскатисто и по-детски, — а уж я-то давно слежу-с, и знаю-с, что вы без пяти минут лауреат, и что короткометражку затеяли об одном приужаснейшем австрийце. А сам норовит в мою барабанную перепонку уховёрткой ввернуться. Ну, уж дудки! Только собираюсь выдворить тварь, как плут на роговицу взбирается, и давай отплясывать. Поверь, любезный читатель, что в тот день я не налегал на спиртное. Рассудив, что ум выкидывает порой и не такие коленца, я хочу выпростаться из толпы, — мол, пересчитать нужно деноминированные. А сам наглеца из глаза выковыриваю. Но куда там! Ловкач с зонтом уже лютует в мозгу. А затем и вовсе осёдлывает мысль, и давай пускать — то иноходью, то рысью, то галопом. Но вот, изловчившись, я стягиваю конокрада со скакуна, и вскакиваю в седло. Мысль проседает под седоком. Несёт. И выбрасывает меня из седла метров через сто. Кувыркаясь, я застреваю в стремени и до самой ночи волочусь по Садовому кольцу. А бес такого пиротехнического дыма напускает, что, отлежавшись денька два у друзей на какой-то нетопленной даче с давилкой для сидра, я наношу визит неулыбчивому бухгалтеру.

— Режиссёры, — говорю с апломбом, — могут соткать фильм даже из воздуха. И выкладываю перед тугодумом стодолларовые купюры, предварительно извлечённые мной из подкладки пиджака.

Молча пересчитав купюры, бухгалтер зачёркивает один нолик в платёжной ведомости, и заключает со мной договор на слушание лекций.

— Из московского воздуха можно соткать рак лёгких, — говорит он, покашливая и не отрывая глаз от бумаг.

Бухгалтер умер спустя два месяца. А фраза, брошенная о фильме, который можно соткать из ничего, заставила меня излазать себя вдоль и поперёк. Я искал сюжет, и вытащил Мазоха, — двумя годами ранее сценарий о нём заказал мне Роман Виктюк. Зная, что выше литераторов мужчин я ставлю Ингеборг Бахман, enfant terrible театральных подмостков предложил мне соединить «Венеру в мехах» Леопольда фон Захер-Мазоха с мемуарами его несчастной супруги.

Питаясь одним хлебом и помидором, ломтики которого я выкладывал на горбушку, как куски ветчины, за две недели я сочинил film noir, в котором воображение брало верх над разумом. Когда все крохи со стола я смёл в кулак и сунул в рот — в метро, в приступе голода, я даже бухнулся в обморок, — Роман Григорьевич выхватил у меня сценарий о мальчике Северине/Мазохе, которого высекла троюродная тётка в меховой кацавейке. Взлохматив рукопись, набитую на печатной машинке «Эрика», Виктюк заявил, что страницы шелестят крыльями летучих мышей, и велел выдать мне аванс.

Целый год я не снимал шляпы в присутствии короля, нахлебничал,  эккерманствовал и увивался хвостиком за маэстро. А когда «чичирки» и «манюрки», набившиеся в репетиционный зал, попадали под раздачу, я хватался за блокноты, чтобы то, что вертелось у неистового Романа на кончике языка, угодило на кончик моего пера. Я фиксировал все вспышки этой сверхновой, и, как шубу с барского плеча, принимал право входить в поток сознания, которым извергался этот вулкан. В лаве его я сгорал и возрождался как Феникс. А магма образов, раскроив кальдеру, стекала по конусу моего ума, чтобы застывать причудливыми арабесками «М—Баттерфляй» (Хвана), «Служанок» (Жане) и «Лолиты» (Набокова). А иной раз, забредя в театр Вахтангова на прогон «Соборян», я рыдал над протопопом Туберозовым в исполнении Михаила Ульянова.

…автокомментарий

Впервые искусство Романа Виктюка я смог оценить, побывав на премьере «Татуированной розы» (Т. Уильямса) на малой сцене МХАТа, на которую 30 января 1982 года я приехал из Ярославля, где учился на актёрском факультете ЯТУ (ВУЗ) им. Ф.Волкова. Публика роптала. Спектакль не начинали, — ждали какого-то партийного босса. Протиснуться в зал удалось благодаря знакомому машинисту сцены, и когда полились песни итальянского захолустья, смешанные с американским джазом 30-х, а дамочки, вооружившись веерами, стали обрушивать свои широкие, шелестящие шелками юбки на высоких чиновников, усевшихся в первых рядах узкого репетиционного зала, сердце моё, казалось, вот-вот выскочит из груди. Атмосфера наэлектризовалась. Всё было ново, свежо в этой постановке. И главная жемчужина, вплетённая в актёрское ожерелье умелой и дерзкой рукой мастера — Ирина Мирошниченко в роли Серафины делла Розы.

Иногда из сострадания к моей худобе, Виктюк вталкивал меня в еврейскую семью, где я дегустировал форшмаки, а ребе, сбитый с толку незваным гостем, на всякий случай посвящал меня в тайны Торы.

Позже, приглашая на Тверскую, где Виктюк проживал в бывшей квартире сына Сталина Василия, Роман Григорьевич первым делом жаловался на домработницу, таскавшую кофе из кладовой, а затем угощал польским борщом, в который следовало класть отдельно сваренный картофель и непременно из холодильника. После обеда мы шли пить чай в гостиную, где на видеокассете витийствовал гениальный Глен Гульд…

…автокомментарий

Гленн Херберт Гульд (англ. Glenn Herbert Gould, 25 сентября 1932, Торонто, Канада — 4 октября 1982, там же) — выдающийся пианист, стилю которого была свойственна пластическая экстравагантность, — своеобразная манера дирижировать свободной рукой, бормотание, пение и даже завывание, часто вплетавшееся в музыкальную ткань. Роман Виктюк видел в этом эстетическом своеволии признаки гениальности, и сокрушался по поводу того, что отец, узнав, что мозг музыканта повреждён в результате инсульта, дал согласие на отключение сына от аппарата искусственного жизнеобеспечения.

Повторяя ужимки пианиста, дирижируя, мотая головой, что-то бубня, как великий канадец, Виктюк, казалось, напитывался его неистовством. И верно, открыв альбом, чтобы зарисовать мизансцену, записать дюжину словечек, готовых сорваться с ядовитого языка балагура и пересмешника, я с удивлением обнаруживал пластику и интонацию Гульда, его волхования и причуды. Виктюк был гением мизансцены. Его режиссёрский метод работал как горн, в котором плавились металлы и чеканились монеты из системы Станиславского, техники Михаила Чехова, уроков Гротовского, «метода отчуждения» Брехта, «театра жестокости» Антонена Арто. Золотыми червонцами в его мошне звенели хореография, пантомима и вокал, которые изящным жестом гейши, знающей толк в соблазнении, Виктюка одаривали японские театры НО, Кабуки, и Пекинская опера. Виктюк не искал пути к уму и сердцу артиста, а «клеймил» его психофизику. Ставил  тавро. И эта горячая печать, прожигавшая насквозь актерский организм, оставляла на теле/психике артиста бередящую и не заживающую рану. Стигматам этим Роман Григорьевич не давал затягиваться. Его наитие плодоносило кружевами мизансцен, напоминавших то взбитый бисквит, то жабо, то золотое шитье. Его аристократический ум, искусно кутавшийся в лохмотья, всегда отыскивал верную интонацию, пластический рисунок, каковыми режиссёр и одаривал артиста. Тому оставалось безропотно подчиниться.

Но год пролетел. А деньги на «Венеру» не были найдены. Это развязало мне руки. Наскребя на betacam, я снял копеечный этюд о суровом отце, ставящем кроху-сына на горох: молчун утаил имя повесы, зачастившего к матери, — уж лучше шпицрутены из лозняка, чем бесчестие…

…автокомментарий

Как возможно, что ребёнка бьют, любезный читатель? И не Бог ли тому причина? Я знал, что не Бог. Но требовалось что-то посущественнее внутренней убеждённости. И, чтобы отвести наветы от Господа, я написал «Теодицею 1».

При этом я не мог не знать, что если Господь слаб, не может постоять за себя, то не помогут и стряпчие. И в самом деле, одни ставят Господу в вину существование зла; другие — сделку с дiаволом. А третьи, набросив на плечи адвокатские мантии, ходатайствуют о невиновности Творца.   

В 1710 году в трактате «Опыты теодицеи о благости божией, свободе человека и первопричине зла» Лейбниц вводит термин теодицея («оправдание Бога»), образовав его от древнегреческих слов (theos) — бог, и (dikē) — суд, справедливость, судебное решение. Стоило один раз накрахмалить парик, как молоточки судей застучали так часто, что Господу, чтобы оплачивать издержки, пришлось бы нанять ангелов.

Попытки усадить богов на скамью подсудимых предпринимались уже в Античной Греции (см. диалог Лукиана «Зевс уличаемый»). И только в теизме Всеблагому и Всемилостивейшему Господу вручают повестку в суд за страдания безвинных, которые допускаются Им по неведению, злому умыслу, или из благих побуждений. Таким образом, ratio требует прижучить Творца за зло, бессмысленные мучения и смерти детей; иррациональность же, напротив, видит в напастях ступени, по которым искренняя и преданная религиозность, превозмогая сомнения, восходит к Богу. Говоря о природе порока, не стоит забывать, что язва, исполненная лютости, в онтологическом плане — ничто, поскольку, как частный случай несовершенства (particular), не отвечает за общий (general), укоренённый в бытии изъян.

Псевдо-Дионисий-Ареопагит видит причину зла в «недостаче блага» (στέρησις, ἔλλειψις τοῦ ἀγαθοῦ — см.: DN IV 30:8 (P. 176). Отсюда один шаг до слияния сущего и блага. А раз зло не есть благо, то оно и не существует. Зло — небытие (οὐκ ὄν - см.: DN IV 20:11, 33:3-4, 34:1). Но даже школьнику ясно, что если зла нет, если оно сверкнуло пятками, то кто-то же совершает мерзости от его имени. Кто этот «доброхот»? Дионисий умалчивает.

Говоря же о природе порока, не будем забывать, что негация, чистое отрицание, ещё не сам грех. Аргументы против зла (ущербность отпавшей твари, злоупотребившей свободой), всего лишь локутивные акты, не поднимающиеся до речевой прагматики, в то время как дискурс о дiaволе нуждается в иллокутивных актах, в перформативах, призывающих на баррикады брани духовной. Только когезия и когерентность, связность и соподчинённость, производят ясное усмотрение причин зла.

Скажу крамолу. В речи спрятан ключ от добра и зла. Речь — основание, расчистив которое, древний морок оглядывается во гневе, как герой пьесы Осборна. Если рассказать бесу о свободной воле, которой Господь наделил тварь, то зло, вероятно, выберет и сожжёт плевелы из своих семян. Почему я так наивен? Да потому, что голос совести звучит во всех уголках Вселенной, но прежде — в сердцах падших духов. Горечью, но и надеждой полны слова пророка Исаии о Содоме и Гоморре…

«(11) К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота, и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу… (13) Не носите больше даров тщетных: курение отвратительно для Меня; новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть… (14) Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. (15) И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови. (16) Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; (17) научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову».  Господь суров. Но в стихе 18-м демонстрирует любовь и всепрощение: «Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю», а в стихе 25-м, говоря о столице, сделавшейся блудницею, обещает: «И обращу на тебя руку Мою и, как в щелочи, очищу с тебя примесь, и отделю от тебя все свинцовое».

Отец долготерпит. Но мысль-блудница должна дозреть до покаяния, как, впрочем, и просто дозреть до мысли, поскольку нет, и не может быть зломыслия. Есть недомыслие, т.е. душа, отпавшая от Творца. И, только затеяв тяжбу с собой, язва (исполненная лютости) обращает глаза зрачками внутрь. Но, пожелав смыть позор кровью, зло не должно домысливать впопыхах. Мерзостям, осваивающим покаянный дискурс, предстоит вылазка внутрь себя, к началу, к предельному основанию, к незамутнённым истокам, которые ещё не разделены на фракции, которые суть — целостность, девство, гиме́н (лат. hymen).

А, став чистой идеей, зло выворачивает себя толстой стёжкой наружу, чтобы увидеть изнанку, свой  потаённый смысл (communicative intention). Здесь теодицея уже не пропозиция, а пресуппозиция. И, чтобы свернуть с ложного пути, зло припадает к месту, где пребывало с Богом до «отпадания». Здесь и происходит экзистенциальное событие — то, что обнуляет природу негации, что даёт шанс злу начать всё с чистого листа...

Скажу крамолу. В этике есть стереотип, что зло это зло, а добро — добро. По мне же: зло и есть добро, а добро — зло. Звучит зловеще. Но судите сами. Разве зло не добро, которое делает первый (пусть робкий) шаг к злу, и это недо-зло ещё робеет, ещё кутается в рубище нестяжательства. А добро — морок, ударяющий себя по рукам, напасть, творящая «милость» неуклюже, нелепо, как кривда, чей рот перекошен хулой.

Без зла нет полноты. Зло укоренено в универсуме, что избавляет полноту от ущербности, недостачи, недокомплекта. Зло — атрибут самодостаточности, конституирующий полноту негативно, как благо — позитивно. Но поскольку, без перцепций зла полнота не пребывает в-себе, то зло становится атрибутом Блага, но лишь негативно. Таким образом, зло становится собой, когда извлекается из полноты и узурпирует власть. Чем извлекается? Умом и сердцем, которым Господь попустительствует, т.е. обрекает на свободу поступать так, как им заблагорассудится, поступать по совести, или — вопреки совести, т.е. самочинно. Но поскольку потенция — атрибут Абсолюта, без которого он не всевластен, то Бог, как истинный Абсолют, Совершенен и Всеблаг и при наличии зла в мире. Почему? Да потому, что, даровав твари свободу поступать по совести, Господь не умывает руки, а берёт на себя ответственность. И страстной цикл  —  яркое тому свидетельство.

О метаморфозах зла и я и решил снять фильм. Так появился этюд о Леопольде фон Захер-Мазохе  — ребёнке, которого бьют.

Предательству Леопольд предпочёл порку. Унижение ранило, но и будоражило воображение. Так неправедный суд вскармливал из жертвы судью и палача. Боль вознаграждалась фантазмами. И брекеты этого угля страдалец швырял в топку ума и сердца до конца своих дней.

Безрассудства, однако, хватало и в повседневной жизни австрийского Тургенева. Вступив в брак с Авророй фон Рюмелин…..

…автокомментарий

Аврора позже взяла псевдоним «Ванда фон Дунаева» (имя героини романа Леопольда фон Захер-Мазоха «Венеры в мехах»)

…будущий кавалер ордена почётного легиона, замеченный Эмилем Золя, Гюставом Флобером и Альфонсом Доде, Мазох склонял мать своих детей к супружеской измене. А, став рогоносцем, — должно быть, наградой горемыке служил выброс адреналина, заводившего как часы его творческий механизм — либертен выкатывал супруге счёт неоплаченных обид. Чудачествам не было конца. И часто, встретив лакея в золотой ливрее, несущего за госпожой чемоданы, читающая публика с удивлением узнавала в слуге знаменитого литератора. Страсть к самоуничижению была вовсе не редкостью, а примеры недуга так часто стали попадать в газеты, что в 1886 году невролог Рихард фон Крафт-Эбинг предложил термин «мазохизм».

Вместить все перипетии биографии Мазоха в короткометражку было сложно. И я ограничился сценой допроса мальчика отцом…

…автокомментарий

Polizeidirektor Лемберга, Леопольд фон Захер, в чьём роду были и сефарды и богемские немцы, удачно женился на Шарлотте (Charlotte von Masoch), бывшей дочерью ректора Львовского университета, и был известен крутым нравом и тяжёлой рукой.

О, эти полицейские методы: лесть, обезоруживающие вопросы, взгляды, прожигающие насквозь, — всеми этими отмычками, отворяющими замки в Богом данную душу, отец попытается разговорить молчуна.

«Кавалер розог» так и остался эскизом. Материалы затерялись. Но этюд увидел Кшиштоф Занусси. Он и позаботился о моей стажировке у Анджея Вайды, и целый месяц я жил в Краковской киношколе, где презирали русский театр, а методу физических действий предпочитали нехитрый набор сценических штампов. Вместо веры в предлагаемые обстоятельства, создания ленты внутренних видений, вместо воспитания сценического внимания и строгого действенного анализа, педагоги навязывали студентам примитивную рокировку: первый atakuje (пол. нападает), второй bronić się (пол. защищается). Я робко протестовал, но Вайда пресекал разговоры…

…автокомментарий

Мы познакомились в 1988-м, на МКФ в Москве, где Вайда был председателем жюри. На пресс-конференцию было не протиснуться. Над сценой красовалась надпись: «Тот, кто задаст лучший вопрос, получит шампанское!» И, выклянчив у Неи Зоркой клочок бумаги, а у Аллы Гербер — авторучку, я написал свой вопрос: «Пан Вайда! Художник несёт свой крест, на котором его же и распинают. Каковы же Ваши «Семь слов с креста?» Вайда прочёл записку, сложил вчетверо и сунул в карман пиджака. В финале,  широким жестом отодвинув записки на край стола, он извлёк «мою» и зачитал по-русски. Помолчав, председатель жюри сказал, всё ещё раздумывая, что вопрос слишком хорош, чтобы знать ответ. Надел очки, зачитал мою фамилию. Под аплодисменты критиков, побывавших во Львове, где в 1988-м я организовал круглый стол в память об Андрее Тарковском, я