Маленький мир

Исповедь

Бабушке Гале, женщине рано состарившейся, крупной, угловатой, с волевым характером, стукнуло шестьдесят. Мужу, деду Грише, полной противоположности ее, было столько же. Поженились они в молодости, когда скромный, тихий парень Гриша работал в колхозе после армии скотником. Прожили в браке всю жизнь, вырастили детей, дом построили хороший. Дед Гриша всегда, с семи лет, много курил и с выходом на пенсию стал сильно кашлять и температурить. Пошли по врачам, и выяснилось: рак легких, и оперироваться поздно. Бабушка Галя решила любыми путями спасти мужа: кинулась к ученым докторам, к целителям, в монастырь, где игуменом был монах с греческого Афона, знающий целебную силу трав и народные способы лечения. Монах их принял, дал для лечения травы, намоленные масла и наказал обвенчаться в церкви чужой станицы.

Бабушка Галя ради спасения мужа была готова на все, хотя в венчании пользы никакой не усматривала. «Ни властям, ни судам, да никому, кроме Бога и попа, это венчание не нужно, — думала она. — Ну, Богу, понятно — молитва, попу — деньги за венчание, а нам с дедом что?» Не могла она понять, какая им с дедом польза от венчания. Что им там, на том свете, как венчанным, дадут трескать райские яблочки или что-то в этом роде? Может, и так, только кто это знает? Никто того, что там... не видел, не знает, а ты верь. А разве так, не проверив, поверишь? Проживши среди людей в брехне, обмане и прочем подобном, можно поверить в святые таинства и необходимость венчания? «Ну, ладно, была не была, врачи не могут помочь, травы — тоже, может, хоть Бог поможет», — решила баба Галя.

Сын отвез родителей в указанную монахом церковь. Церковь ремонтировалась, и стало понятно, почему их отправили туда венчаться. Заплатили за венчание, простояли службу и пошли на исповедь. Бабушка Галя никогда на исповеди не была, да и в церкви тоже, но врать не привыкла, а тут, перед иконами с суровыми святыми, ей стало вообще не по себе, особенно когда впереди увидела у молодой еще женщины полностью исписанный листок и спросила: «Что это у тебя?» — и та ей ответила: «Грехи мои». Баба Галя оторопела: у такой молодой и уже столько? Потому, когда батюшка накинул ей на голову епитрахиль и спросил, чтоб прервать ее молчание:

— Грешна?

Она ответила:

— Грешна, батюшка, только я грехи свои не писала. Всю жизнь работала как лошадь в колхозе да дома в хозяйстве, детей растила, а в церкву не ходила — некогда было, молитвы не читала, посты не соблюдала, от мужа не гуляла — чего еще говорить?

— Да хватит уж, — остановил ее священник, снял епитрахиль и поглядел на бабу Галю из-под нахмуренных бровей. — И когда ж ты грехи свои отмолишь?

— Не знаю, батюшка. Муж у меня больной, обвенчаться хотим.

— А зачем — знаешь?

— Не знаю. Может, Бог ему поможет.

Священник вздохнул:

— Все вы так: в церковь не хожу, молиться — не молюсь, а как горе — в храм бежите, на Господа уповаете.

— Так не на кого ж больше, батюшка. Никому мы, бедные люди, теперь не нужны.

Священник ничего не ответил, осенил крестным знамением, покивав в раздумье. Был он осанистый, чернобородый, со строгими и, как показалось бабе Гале, усталыми глазами.

Их обвенчали, а через месяц, в начале зимы, дед Гриша помер. Полгода, почти день в день, баба Галя ходила на могилку мужа и просила Господа упокоить его душу и отпустить ей грех: не жалела она супруга при жизни, заставляла много работать, отдыхать толком не давала, да и ласковой не была — какая ласка от «рабочей скотины»?

Через полгода на душе у бабы Гали полегчало, будто шоры спали с глаз, — она начала интересоваться жизнью собственных детей, внуков, огород привела в порядок, двор и попросила сына свозить ее в ту самую церковь, где венчалась. Она все время помнила строгий взгляд священника из-под нависших бровей и слова: «Когда ж ты грехи свои отмолишь?»

В церкви народу было немного. Она опять простояла службу и пошла исповедоваться. Священник ее вспомнил. И на тот же самый его вопрос она только и смогла ответить: «Грешна», — и залилась слезами. Плакала навзрыд, уткнувшись в большой живот батюшки. От рясы ей пахло потом, борщом и самогонкой, как от рубах покойного мужа, и потому плакалось еще больше — она чувствовала, что исповедует ее обычный, только в рясе мужик, земной и грешный, только ему это по работе положено. Батюшка дал ей выплакаться и сказал:

— Ничего не говори, вижу: отмолила.

Баба Галя подняла глаза на батюшку и не увидела того взгляда, который помнила, — взгляд из-под тех же, навесом, бровей был добрый, сочувственный, и батюшка был не молодым, как тогда показалось, а под ее годы, с наполовину седой бородой и отеками под глазами. «Устает, наверное. Может, тоже вдовый?» — подумала баба Галя и вдруг, сама не зная почему, спросила:

— Батюшка, вы тилькы ны обижайтэсь, но, може, вам шо постирать?

Батюшка возвел очи к небу и произнес:

— О господи, доисповедовал... Иди уж, сердешная. Прощены твои грехи.

По дороге домой, сидя на заднем сиденье легковушки, баба Галя почувствовала, как какое-то незнакомое приятное тепло возникает у нее в груди и растекается по рукам, ногам — по всему телу. И она заснула. Во сне увидела улыбающегося покойного мужа и услышала его голос, только что он ей сказал — не разобрала, потому что стукнулась головой о подголовник переднего сиденья: сын резко затормозил. Баба Галя перекрестилась, произнесла молитву и успокоилась. Потом до самого дома любовалась весенними полями и думала, что еще посадить на огороде.

В субботу испекла пирог с жерделями и пригласила на вечерок невестку и дочь для женского разговора. Попили чаю, поговорили про детей, хозяйство, огороды, а потом баба Галя заявила:

— Як хочьтэ, дивчата, а мужикив своих бэрыжить, шоб потом люды ны казалы, як мини — зайиздыла Грышку. Особенно тэбэ цэ касаеця, Олька, — обратилась она к дочери, — бо ты ж так дурна до роботы, як и я. И ны забувайтэ, шо вы женщины.

«Девчата» заулыбались.

На прощание она добавила:

— Оцэ думала, казать вам, чи ны казать... Скажу. Вы обыдви замужом уже давно, так, може б, вам повинчаця?

— И на шо, мам? — спросила дочь.

— Чи на шо, чи ны на шо, а шось воно там, — она глянула вверх, — есть. Ну, ладно, потом поймытэ.

Про то, что такое «воно» и «там», баба Галя говорить не стала. А утром взяла с собой младшую внучку-первоклассницу и отправилась в церковь на воскресную службу.

Главные слова «Муму»

В маленькую станичную фирмочку по украшению свадеб «Тили-тесто» всунулся круглый, замызганный тип в грязных галошах, в рваном на колене трико, в расхристанной рубахе, давно небритый и нестриженный. Маленькие глазки из-под выпирающего лба смотрели колюче. Позади него маячило худой тенью существо в сером платочке.

— Я — Мамука, бизнесмен, знаешь меня? — спросил он с ходу симпатичную молодую женщину, хозяйку фирмы.

— Не знаю, но слышала про вас, — ответила тактично женщина и прикрыла ладошкой нос: от Мамуки разило свинарником.

— Так вот, раз слышала... надумал я сына женить, и мне надо, чтоб ты сделала из шаров на свадьбу главные слова «Муму».

— За ваши деньги, господин бизнесмен, любые слова — хоть молитву.

— Мини ны нада молитву, я ны молюсь, мини нада главни слова «Муму», — перешел на станичный говор Мамука — ему так было привычнее, как ходить в галошах.

Женщина пожала плечами. Какие слова это чудо капитализма имеет в виду? Ну, помнит она с детства рассказ про глухонемого дворника Герасима и его собачонку, от которой барыня-самодурка велела избавиться. Жалостливый рассказ, утопил Герасим свою собачку, но какие слова этот свинячий олигарх считает главными?

— Все же какие слова вы имеете в виду? — спрашивает она Мамуку.

— Ты шо, така молода, грамотна, красыва и главних слов «Муму» ны знаешь? — ехидничает Мамука. — Чи в школи ны вчилась?

— Вчилась, — в тон ему отвечает женщина, — но не знаю. Подскажите, раз такой умный.

Женщина знала, что Мамука до бизнеса был крутой и сидел, а теперь скупает металл, держит на хуторе массу свиней и замордовал ими жену, работников, да, похоже, и себя. Знала она также, что Мамука — редкая скотина и с ним лучше не связываться.

— Ну так шо, молода-красыва, зробыш мини главни слова? — после паузы, поразглядывав полки с товаром и захохотав от свадебного прикола — мужских трусов с пришитой к сатину пластмассовой голой задницей, снова обратился к женщине Мамука.

— Скажите какие, сделаю.

— Ну ты тупа! Главних слов «Муму» ны знаешь!

Мамука аж рожу скривил в презрении.

— А ты дюже гострый! — опять в тон ему ответила женщина, она привыкла давать сдачи. — И за оскорбление ваш заказ я принимать отказываюсь. Отправляйтесь в соседнюю станицу.

В соседней станице была подобная «тесту» фирма, и женщина решила подкузьмить конкурентам.

— Шоб тэбэ пидняло твоимы шарикамы, та-й гэпнуло, таку тупу заразу! — пожелал ей Мамука, выкатываясь из фирмочки.

«Тень» в платочке поспешила за ним. Женщина на пожелание не оскорбилась, а рассмеялась, чего от себя не ожидала. Она достала из сумочки сотовый телефон, попикала им и сказала:

— Привет, конкурентка! Там я тебе направила жирный заказ, только не обижайся.

И засмеялась еще раз, представив, как Мамука ввалится в офис конкурентки, бывшей культначальницы, всегда пахнущей французским парфюмом дамы с манерами «непобздимуа». Но смеяться женщине пришлось еще раз, когда офранцуженная конкурентка ей позвонила и обложила такими солеными матами, от которых небось у самой во рту пересохло.

Через день Мамука заявился снова в «Тили-тесто». Чистый, бритый, даже при галстуке, который на его бычьей шее гляделся ошейником. «Тени» в платочке за ним не было.

— Ось прынис тоби, молода-красыва, извинение, шоб ны обижалась, — и положил на стол перед женщиной пятитысячную. — Прынимаешь извинение, чи, може, мало? — ехидно закончил он, выдержав сердитый взгляд.

— Принимаю, куда ж вас деть, — ответила женщина после короткого раздумья.

— Ху-ух! — вздохнул облегченно Мамука и вытер рукавом пиджака вспотевшую голову. — А то я думав, пошлешь опять до той лахудры. Вона тоди мэнэ такымы матюкамы обклала, яких я и на зони ны чув. Може, вона в закони, а я ны знаю?

Женщина усмехнулась:

— Нет, она просто бывший культработник.

— Оцэ словогрызка! — пропел Мамука.

— Ладно, давайте работать. Что надо делать? Когда свадьба?

Мамука подошел к окну.

— Дывысь сюда, красыва, бачишь мою лайбу?

Под окном стоял белый, сияющий на октябрьском солнце «мерседес».

— Нова! У тэбэ есть така? — похвастался Мамука.

— Откуда? — ответила женщина. — Мои доходы скромные, скромная и машина.

— Ото ж, а прынимаешь ты Мамуку як старця, шо явывсь до тэбэ на ржавом «москвычи».

— Давайте не отвлекаться, а то опять поругаемся, — остановила его женщина. — Вы хотите украсить машину?

— Да, и так, шоб звэрху золоти кольца, на капоти лебеди и багато роз.

— Сделаем. Когда свадьба?

— В оцю субботу.

Женщина покачала головой:

— Через четыре дня? Надо б пораньше обращаться, теперь у нас получится запарка.

— Мамука понимает, Мамука компенсирует.

— Ладно. Альбом с украшениями будете смотреть?

— На шо? Люды кажуть, шо ты робышь всэ чикы-чикы.

— Хорошо, тогда вот вам бланк заказа, садитесь, пишите свои «главные слова».

— А сама шо, напысать ны можешь? Чи так и ны знаешь главних слов «Муму»?

— Знаю, — соврала женщина, — но заказчик вы — пишите.

Мамука сел и старательно, аж высунул язык, накорябал: «Будыш гавкать — утоплю». И даже расписался: «Мамукин Григорий Иванович», — как того требовал бланк.

— Вот и познакомились, а меня Ирина Петровна зовут, — просмотрев бланк, сказала женщина. — А кого ж вы, Григорий Иваныч, берете в невестки?

— Ольгу, дочку Шереметихи.

— Знаю, хорошая девочка. И это вы ей в день свадьбы такое предупреж-дение делаете? На глазах всей станицы?

— А шо такого? Хай знае мои порядкы, раз до мэнэ в хату йдэ. Я им с сыном дарю джип, готовый бизнес — бойню, за цэ Мамуку можно и потырпить — ны гавкать. Жинка ж тэрпэ, а всэ потому, шо зна главни слова «Муму».

— Но, может, мы помягче слова подберем: свадьба все-таки, праздник?

— Не, тилькы ци, и ны яких других! — Мамука стал категоричен. — Мини пидисят годив, и я знаю, шо цэ главни слова жизни. И гроши платю я, а ты робы, шо я хочу.

Женщина поняла, что Мамуку ей не уговорить, но и вертеть из шаров обиду, портить девчонке жизнь она не станет. Но коль нельзя заказ изменить, то Мамуку можно обмануть. Первый раз, что ли, ей, бывшей воспитательнице, вразумлять упрямцев? И она договорилась навесить «главные слова» на лицевую сторону дома, когда Мамука будет с молодыми в загсе. Чтобы явились после регистрации и все увидели. Кроме этого, фирма украсит весь двор — свадьба будет на дому.

Мамука был доволен и деньги заплатил наперед.

В день свадьбы Ирину Петровну не покидал мандраж, как будто она собралась идти на «дело» — грабить кассу. С помощницами она надувала компрессором длинные шары-колбасы и вертела из них вокруг проволочных форм разноцветные слова. У всех троих пальцы горели от тугой резины. Женщины спешили.

— Ой, девки, убьет меня Мамука! Спрячусь сегодня от скандала, — сказала со смехом Ирина Петровна, но смех был нервный.

Мамука рулил на разукрашенном «мерседесе», вез из загса молодых. За ним тянулся на два квартала кортеж из иномарок — его дружбанов и кентов, сигналы оглушали всю станицу. На повороте главной улицы, где красовался двухэтажный дом Мамуки из желтого глазурованного кирпича с башенками по углам, он увидел очень красивую надпись из шаров: «Дети мои, Гриша и Оля, Мамука любит вас!» — и много разных украшалок на воротах, калитке, заборе. «От сучка! — сказал про себя Мамука в адрес хозяйки фирмочки и аж заскрипел зубами. — Ну, пидожды, узнаешь ты Мамуку!»

Кортеж остановился у дома, гости любовались украшением свадьбы, красивой надписью, и первой подошла к Мамуке невестка.

— Спасибо, папочка, за хорошие слова, — сказала она и поцеловала, нагнувшись, Мамуку в щеку. Она была выше его, как и сын, на целую голову.

Гости также жали ему руку, обнимали, поздравляли, хвалили за то, что все так классно оформлено, и Мамука расцвел, сделался важным и говорил:

— Да-да. Вот они, главные слова жизни: «Мамука любит!»

А хозяйка «Тили-теста» закрыла фирмочку на ключ и уехала с дочкой на два дня к матери в соседний район. На всякий случай. Телефон отключила.

Три дня «гудела» свадьба. Мамука гулял всласть. На четвертый день его белая лайба подкатила под окна фирмочки. У Ирины Петровны похолодело в груди. Сбежать было невозможно. Мамука толкнул дверь ногой и вкатился в комнату, в новых галошах и новом трико, с двумя большими пакетами. Улыбка на его физиономии не предвещала скандала.

— Прывиз спасиба, хазяйка. Оцэ дви сковороды домашней ковбасы, а оцэ — окорок.

У женщины от неожиданности происходящего пропал голос.

— Чего мовчишь? Ны знаешь, за шо? Скажу: за то, шо обдурыла Мамуку в его пользу, а обдурыть Мамуку дозволяеця тилькы так. Дружбанам всэ, як ты зробыла, понаравылось. Всэ було чикы-чикы!

Женщина молчала, голоса не было. Мамука поставил пакеты и, выходя из фирмочки, обернулся:

— Мовчишь? Мовчи. Мабуть, в жизни твои главни слова, хазяйка, главниш моих. Шось воно так получаеця, — и он застыл на минуту в раздумье, глядя на одноглазую грозную пиратскую мордуленцию, нарисованную на шаре и чем-то похожую на него.

А у женщины отлегло и появился голос.

— Ничего, Григорий Иваныч. Какие ваши годы! Успеете разобраться, чьи слова главнее. У вас еще дочь на выданье, — произнесла она, покашливая, и по-доброму, тепло улыбнулась Мамуке, отчего у того в глазах, как у охотничьей собаки, взявшей след, загорелись хищные огоньки.

Маленький мир

Мой мир невелик. Отдернутая занавеска освободила часть окна, и я вижу ветки березы и ореха на фоне голубого неба. Сегодня впервые небо голубое, предвесеннее. От него еще не веет теплом, оно в кисейных разводах белых облаков, но ощущение поворота на весну появилось. Это замечаю я, чувствуют воробьи на березе и горлинки на орехе. Горлинки сидят две рядышком, одна в сторонке. Беспарная. Шебуршит клювом под крылышком, чистится. Красоту наводит, а не для кого. Потом улетает, а пара затевает воркотню. При третьем не ворковалось. Совсем как у людей: разве при постороннем любимой заветное скажешь?

Воробьи, эта компания беспокойная, мне надоели. Но куда деваться, сегодня мой мир невелик, и я лежу пластом на диване, с высокой температурой. Поймал где-то ОРВИ — вирусную пакость, и теперь голос скрипит, как ржавая дверная петля, глотать невмоготу — целебный отвар проглатываю будто ерша. И голова моя стала чугунная, не верю сам, что соображает. А сегодня праздник, День защитников Отечества. И мне звонит, поздравляет старый друг, но не может понять моих слов и говорит:

— Вася, ты что, в преисподней? Судя по голосу — не в раю.

— Какой там рай, — гнусавлю я, — кто меня, грешного, туда пустит? Поплетусь в преисподнюю, а там заявят: «Журналюг не берем, напишешь потом, что жарим вас на канцерогенном пальмовом масле вместо положенного подсолнечного, Господь будет недоволен».

В телефоне смех — видно, расшифровал друг мою скрипучую речь, но не уверен и спрашивает:

— Так ты все-таки где?

Теперь я смеюсь:

— Не на небе, на своем диване, постельный «лежим» у меня, остограммиться не могу.

— Тогда я и за тебя! И за себя! И за Отечество! — заявляет друг и желает выздоровления.

Сеть отключается, праздничный перегруз.

А за окном переполох. Серые болтунишки полыхнули в разные стороны, и над березой пропланировал кобчик, стрельнув в меня своим всевидящим оком. Стало тихо. Пришла жена. Присела на диван, положила свою руку на мою. «Твоя рука в моей руке...» сорок лет. Сидит смотрит на меня, я на нее. И тепло глазам.

— Чего-нибудь хочешь? — спрашивает.

— Грешного или праведного?

— Болтун и греховодник! — и убирает руку.

— Бинокль принеси и чаю.

Приносит, трогает мой лоб, сокрушается:

— Мерял?

— Тридцать восемь и пять.

— Тогда терпи, защитник.

А за окном у меня гостья, и бинокль не нужен. Синичка-пищуха, что гнездится в трубе виноградника. Устроилась на веточке, разглядывает меня.

«Пи-пи», — здоровается.

— Здравствуй, малява, — отвечаю.

«Пи-пи...»

— Да, скоро весна, небушко голубое, потеплеет — гнездышко будешь вить.

«Пи-пи, пи-пи!» — тревожно сообщает и вниз головку клонит — показывает.

— Что, опять кот Лаврентий, разбойничья морда, на дереве? Ах он негодник! Ах подлец! Настоящий Берия! Но он тебя не достанет, не бойся.

«Пи-пи, пи-пи!»

— Все равно страшно, знаю. Но что поделать, сущность у него такая, бандитская, не зря его покойный дедушка Коля так назвал. Из-за настоящего Берии дедушка всю молодость в Колымском ГУЛАГе провел. Но ты не боись, пичуга, Лаврентий за воробьями лез, а теперь сам оказался нарушителем — не прошел таможенный досмотр у Пыжика и Пистона, моих охотников, они наверняка под деревом.

«Пи-пи!»

— Там, я понял. И теперь Лаврику надо думать не о тебе, а как бы слезть и трепки избежать. Был бы с воробьем, откупился бы, спаниель Пистон отнял бы и хозяину принес, но добычи нет. Да и Пыжик там. Этот с ментовской натурой: и подачку заберет, и трепку задаст. Так что, малява, врагу твоему не повезло.

«Пи-пи, пи-пи...» — до свидания, дескать. Помахала мне крылышками и полетела за угол дома, где по ее трубе завилась виноградная лоза. Скоро пищухе забот будет море.

А я закрываю глаза — температура меня гасит. А когда открываю, вижу, как из-за занавески к вершине березы потянул по голубому полю две дымные борозды серебристый «боинг». Это значит, скоро вечер, и самолет летит с запада на восток по небесной дороге над станицей. Летит из Берлина, Парижа, Лондона в Индию, Пакистан, Иран, может, даже в Австралию. Сейчас появятся встречные. Ага, так и есть, дымят вдвоем на Европу через мое окно. Так мне видится, ибо на большой мир мы взираем из малого. Наш мирок своего рода линза преломления, и она позволяет лучше видеть и понимать мир большой, великое небесное и земное пространство. И дорожить им, как Родиной, защищая которую каждый думает о своем малом мире, своей малой родине, которую, в отличие от великой, легко вспомнить, представить. Я прочел у Экзюпери, что смысл жизни людей зависит от того, где они живут. «Дорога, ячменное поле, склон холма говорят по-разному с чужаком и с тем, кто среди них родился. Привычный взгляд не дивится выхваченным частностям, он не видит в них ничего особенного. Знакомое с детства живет не в глазах, а в сердце». Так что выпей, мой старый друг, и за меня, и за себя, и за Отечество — за все, что живет в нашем сердце.

А с первыми отблесками вечерней зари в мой маленький мир вернулись горлинки. Не три, а уже четыре, и устроились парами на ночлег у старого голубиного гнезда на орехе, от которого осталось за зиму несколько палочек.

Слетелись на березу воробьи и, коротко посовещавшись, попрятались ночевать по своим пролазам под шиферной крышей. Пищуха не явилась; где она видит сны — для меня тайна.

Коту Лаврентию надоело сидеть птичкой на березе, и еще до возвращения воробьев он, улучив момент, сиганул через собак в снег, пулей пронесся по двору и теперь из-за забора ухмыляется Пыжику и Пистону. Но они ему это припомнят!

А за окном темнеет. Приходит жена, трогает мой лоб:

— Горишь?

— Вроде меньше.

— Пойдем ужинать.

И задергивает занавеску. Она не знает, что закрыла от меня мой маленький мир.

Марфута

Вот так бывает: прожил человек на белом свете, протрудился, пятерых детей вырастил, в рабстве немецком в войну побывал, а помер — даже фотографии путяшной не осталось. А те, что по случаю делались, прошли уже через руки правнуков, с которых нет спросу... Даже на могильном камне Марфуту толком не узнать — перестарались кладбищенские мазилы.

* * *

...Давно это было, тридцать лет назад, когда дети ходили по земле на наших с женой руках. Тогда мы в весеннюю распутицу перебрались в купленную в станице хату, чтобы начать жить на новом месте. Распихали по углам свои небогатые пожитки, печь протопили дровами, собрал я брошенную прежней хозяйкой старую газовую плитку, а баллона с газом у нас нет, и разрешение его купить нам дадут, когда мы пройдем обучение в райгазе. Но это аж через месяц. Электроплиткой мы, молодые учителя, тоже не обзавелись, купить ее нереально — дефицит. на чем же еду готовить? Не топить же ради этого каждый день печь — тепло вон с каждым днем прибывает. В общем, жена в печали. И тут слышим под окнами:

— Эй, молодежь, хозяева!

Выглянули. Стоит женщина, в фуфайке, клетчатом платке, нос — картошкой, улыбается, сзади держит тачку с газовым баллоном. Мы вышли.

— Газу вам привезла. Знаю, у вас нет, и детки у вас малые. Супчик варить будете.

— Спасибо вам огромное, только мы даже не знаем, когда отдадим. и кому отдавать-то? — сказала жена.

— Я соседка ваша дальняя — Марфута, а напротив вас живет сестра моя, Мотя. Я хожу к ней. А баллон отдадите, когда сможете. Нам не к спеху, мы тут давно живем.

Баллон я установил, собранная плитка-старушка пыхнула голубым огоньком, жена повеселела, и так с доброго поступка Марфы Павловны началась наша жизнь на новом месте.

Как-то незаметно мы, разные по возрасту люди, подружились, и в первую свою поездку с детьми на море хату и хозяйство — цыплят, утят — оставили на догляд бабе Марфе и ее веселому, работящему, любящему выпить деду Алешке. Без тени сомнения оставляли, настолько добры, просты и чисты сердцем были эти люди. Надо сказать, что и все их дети — три дочери и двое сыновей — унаследовали от родителей человечность и доброту.

Из-за доброго сердца и доверчивости натерпелась в своей жизни Марфута и от чужих, и от своих. Зять по пьяной дури порезал ее ножом — чудом выжила, внук родной бузил по той же причине, матери и бабке было хоть в гроб живьем ложись. Но прощала непутевого, все смогла вытерпеть и простить Марфута. И к соседу своему ближнему, что через дорогу калитка в калитку, — Гоше, туберкулезному пьянице, баба Марфа подход имела. Одну ее он почитал и слушался после того, как жена его бросила. Уж какие слова-увещевания Марфута для Гоши находила — не знаю, но после них Гоша поутру хоть с оловянными глазами, но плелся на работу в колхоз. И не кто другой, а бабка Марфа уговорила Гошу лечь с туберкулезом в больницу, проведывала его там, гостинцы, одинокому, возила. И вылечили Гошу. Только он на радостях после больницы так «загудел», что среди ночи пошла полымем его хата. И кто б, вы думали, его из огня вытащил? Баба Марфа. Маленькая, худенькая, старенькая... Только Гоша к утру оклемался, а Марфута не смогла — надышалась угара, и не выдержало ее доброе сердце.

Много сменилось людей на моей улице за последние десять лет. Разных людей. Но уже никто никому не крикнет под окнами: «...Газу вам привезла. Знаю, что у вас нет...» Или: «Соседка, забери за калиткой молодую капустинку, подарила тебе на борщ...»

А мы с женой, постаревшие, приходим иногда к памятнику Марфуте с не совсем похожей на нее фотографией и вспоминаем тот баллон, который она притащила нам по мартовской грязи. Но если б дело было только в баллоне... Есть у нас в станице теперь и церковь красивая, батюшка при ней, и главу мы выбрали, радеющего за станицу, но что-то не вижу я таких людей, как Марфута, которые бы в нашем человеческом улье сеяли, как матка дитву, доброту. И ширили, ширили бы территорию добра плотненько, густенько, как та же матка соты в рамке.

...А Гоша, как не стало бабы Марфы, вскорости тоже преставился. Бросил работу и сидел днями под акацией курил. На вопросы проходящих кивал, кашлял и односложно отвечал:

— Ныкому я тэпэр ны нужен...

Тропка

Эта улица широкая. И есть на ней квартал, по которому я люблю ходить. С одной стороны, под заборами, на «моем» квартале, щебеночная просыпка для легковушек, посередине дорога, а с другой ничего, только травка и в ней собачья тропка. По тропке мне и нравится хаживать. Она начинается за двором бывшего колхозного тракториста, который придумал когда-то ограду садка сделать из железных бортов и днищ старых тракторных телег — получилось крепко, но неказисто, и петляет мимо дворов, по-за вишнями, жерделами и грушами до асфальтового перекрестка. По тропке редко кто ходит. Может, из-за того, что шириной она в одну ступню (собачья ж!) и пригибаться надо под ветками, слушать лай всех Жучек и Бобиков и иногда ловить на себе недовольные взгляды хозяев. Я понимаю такие взгляды, они меня не огорчают. На квартале живут в основном люди пожилые, изработавшиеся в той, советской жизни, и им хочется тишины и покоя. Но есть тут и новый житель, у которого карманы полны денег — по дому, по машине видно. Его злит мое появление у его кованого забора.

— Тебе что, ходить негде? Чего ты здесь трешься? — негодует он.

Говор у мужика не кубанский. Питерский или московский — такой какой-то.

— Я в твой двор не иду, а улицу ты еще не купил, господин олигарх, — говорю я.

— Ну и нечего... — матерится он.

— Дядько, ты шо, куркуль? Явывсь в казачю станыцю и казаку ны даешь по улыци йты? А ну, кажы свою фамилию!

Хозяин таращит на меня глаза и исчезает в доме. Смешно, ей-богу, нужна мне его фамилия... Неужто говорить этому дураку, чего хожу я этой тропкою? Что люблю я под ногами юную травку ласкающую, не задавленные колесами первоцветы — желтоглазики да мать-и-мачеху под старыми, позеленевшими от мха заборами, потрескивание спеющих и раскрывающихся на весеннем солнце шишек на больших соснах во дворах — про это богатею говорить? Не поймет, не из того теста. Или про то, что через дом от него у тропки живет одинокая старая мать Григоровна и днями, в хорошую погоду, она сидит у столика на лавочке под вишней, глядит на улицу и мечтает с кем-нибудь поговорить — облегчить свое одиночество? Кричать, здороваться с тем, кто идет по дороге, ей неудобно — возраст не тот, да и незнакомых сейчас в станице больше, чем знакомых, а до тропки рукой подать и можно спросить, ответить негромко: «Здравствуй, сынок». А потом слово за слово и поговорить. Но со мной у Григоровны особый расклад — я товарищ ее покойного, сложившего голову в Афгане сына. И она меня спрашивает:

— В центер, сынок?

— В центр, Григоровна.

— За хлибом, чи чимсь?

— Та за всим зразу.

— Купы бублычкив з маком, а я самовар поставлю, на обратной пути почаевничаем.

— Добре, Григоровна, ставтэ свого пузатого «генерала».

Старушка любит сдобу с маком, и самовар у нее медный, пузатый, в медалях, доставшийся ей от бабушки, и его она за пузатость и обилие наград называет генералом. Григоровна маленькая, худенькая, подвижная, можно сказать даже, быстрая старушка, хотя ей за восемьдесят. И растопить «пузача» для нее труда не составляет. Для розжига у нее всегда припасены сухая кукурузная кочерыжка, еловые и сосновые шишки, которые она собирает у соседей и в станичном парке. И пока я схожу в центр и вернусь, самовар будет попыхивать трубой, как старый, важный казачина люлькой, а в блюдечке будет отливать золотом жерделовое варенье. Но бубличков сегодня не напекли, зато девчата из пекарни навертели, не жалея мака, булочек, и Верочка, продавщица, подает их мне и так улыбается, будто хочет сказать три самых заветных слова: «Я вас люблю...» Верочку я хотел бы видеть каждый день — такая у нее славная, ласковая улыбка. Есть же такие женщины!

Но надо идти назад, Григоровна ждет, «генерал» наверняка пыхтит. И я спешу и опять ступаю с серого, безликого асфальта на нежную апрельскую травку собачьей тропки, и мне хочется снять туфли и брести босиком. Ведь человек создан Господом и рожден, чтобы босыми ногами ходить по земле, любить и беречь ее, свою неповторимую планету.

Григоровна уже выглядывает меня.

— Ну шо, сынок, напик бублычкив?

— Напик, тилькы получилысь булочкы.

— З маком?

— И з маком, и з таком.

И мы пьем чаек с дымком, да со слезой от воспоминаний старой матери под вишней, одевшей белую фату. Я слушаю, киваю, изредка что-то говорю. понимаю, старушке надо наговориться. Одиночество в старости хуже болезней.

Но всего «генерала» нам не одолеть и всех слов не сказать, и побреду я тропкой к своему дому, а Григоровна помашет мне от калитки рукой и покрестит. Она теперь будет ждать в гости на майские праздники из города дочь, которая навещает мать два раза в год. Бреду, пригибаюсь под цветущими ветками, питерца-москвича не вижу что-то, да и слава богу, собачки салютуют мне дружным лаем, и хорошо на душе от весны, тепла, от этой собачьей тропки — лишь бы она, как жизнь, не кончалась.

Учительница из дальнего села

Ее обокрали, и у нее не было настроения. Ни говорить, ни фотографироваться. Украли всю выручку вместе с плащом. Плащ был старенький, вытертый, в нем она ходила в школу еще до пенсии, когда работала учительницей. Он и доброго слова не стоил, но по утрам, когда прохладно, ее согревал. Да и привычен был, ведь мы привыкаем к своим старым вещам, как и они прирастают к нам. Карман в том плащике был удобный, в него она деньги прятала. Присмотрели, собачьи души. Как пригрело, она положила плащ с краю на стульчик, чтоб вид товара не портил. И пока кому-то корзинку показывала, плащ исчез.

Что теперь дома говорить сыновьям? Ведь все эти корзины она с ними плела. Но сначала лозу рубила, потом лозу варила, после лозу желтила, а перед плетением парила, чтоб прутья хорошо гнулись. И пальцы у нее от такой работы сухие, как сама лоза, а суставы с полиартритными утолщениями — трудное дело корзины. И берут их не шибко, хотя