Месяц в облаке

Рыба|луна
стихотворение-зеркало

здесь ночь воды густеет к сердцевине.
овальный край колеблется и льнет,
и галькой льдинок набегает иней
на перья плавные, и хлипок их полет,

когда она в движении угрюмом
на лунную тропу всплывает высоко
и в сумерках скрипит тупым зубчатым клювом,
из лаковых лакун лакая молоко.

и на ее глазах душа ее родная,
раскинув плавники, парит в ночной воде.
и думает она, себя в ней узнавая,
где ты, моя любовь, была так долго, где...

но ночь воды тиха и прячется в звезде,
и всплеск ее не пересилит края.
она бьет перьями, пытаясь их воздеть,
скрипит отчаянно — и стихнет, умирая.

а круглая луна продолжит плыть легко —
вокруг созвездия рассыпаны изюмом,
а ей и невдомек, что где-то далеко
был образ выдуман — и сделался раздуман.

как нощен и вощён ее округлый лед!..
но влага ночи точит четкость линий.
сияние в воде как в зеркале поет,
таится и таит — и тает к сердцевине.


Львы, вы ль?..

а может, это розовый туман
топорщится — весь в завихрушках, в клочьях...
но солнце прячется к ним в глотки как в карман,
и потому их глотки так отёчны:

зевают зевгматические львы,
раззявливая глянцевые зевы,
и лапами (которые все левы)
поддерживают тяжесть головы.

они свободны умирать и петь,
но одинаково поражены картечью
и бессловесной, но звенящей речью,
которую им сообщает плеть.

словарь синонимов открыт, с чего начать?
нашивка, герб, эмблема, знак и символ...
а они плачут, плачут от бессилья,
от одиночества, от страха по ночам.

о, зевы львиные, вы все — колокола,
чьи языки распроданы в рассрочку,
и а-б-выгода измерена построчно.

но степь давно заря заволокла.


Предвестник

под золотую музыку облачных литургий
выйдешь из сизых сумерек, дымом тоски объятый,
ангелом-зверем с крыльями из фольги,
сфинксом с лиловой кожей, в венце из мяты,
юдищем лающим, радугой роговой
звезды цепляющим...
падают звезды в лужи.
даже такой — с орбитой над головой —
ты мне все так же необъяснимо нужен.

в белой виньетке вербы и полыньи
синее небо чахлой седой весною
чествует близость проса и спорыньи,
злаки кладя на блюдечко расписное.

но ты все так же смотришь туда, где дрозд
до черенка черешенки объедает.
а его детки — рыжие предки звезд —
тянутся вслед, вываливаясь из гнезд,
и в дымный сумрак падают — пропадают.

лапой когтистой к лапе катает сфинкс
сердце мое — клубочек венозной пряжи,
и он уже так скоро его развяжет:
красный моток на тонкой струне повис,
о сизый зверь, не дай ему рухнуть вниз!..

но моя нежность вряд ли тебя обяжет.


Апокалипсис

ты был, ты было — не было — была:
так сходятся телесность и словесность.
мой мир опять лежал внутри угла,
и ему было троекратно тесно,
и с треском отслоилась шелуха,
и хрупкая подпанцирная полость,
заросшая артериями мха,
на четверых чудовищ раскололась.
ты — буква в алфавите птичьих слез.​
ты — вывернутый наизнанку ворон,
опутанный сплетением желез,
и твоих крыльев смолянистый ворох
таит в себе недвижимых стрекоз.
ты — цвет воды, настоянной на розах,
но в череде своих метаморфоз
все больше подвергаются некрозу
твои безобразные тело и лицо
в нарывах, волдырях... и роговое,
горючее и черное кольцо
висит затмением над белой головою.
ты рассыпаешься, срастаясь, и опять
они на части разрывают тело...
они тебя пытаются распять,
но я не этого, не этого хотела.
и они плачут, плачут и рычат,
бодаются, бьют крыльями о воздух,
копытами — о землю;
и звучат
в их голосах сгорающие звезды.
они меня в себе не оживят,
но под коростой, коркой известковой
в тебе как в зеркале йовс килбо уживя...
так мой язык обманывает слово.
я знаю стон твоих больных зверей,
но правда в том, что я его не знаю,
и в промежутках между волдырей
мной принимается за свет мигрень глазная, —
в пустой надежде имя дать тебе
пытаюсь выбрать слово попригожей,
но все не то.
убей меня, убей,
но не являйся в лиловатой коже.


Сражение

костёл в кострах звенел и умирал,
и знамя светлое жгло золотое войско.
в заложенную лебедем повозку
садился шестикрылый генерал
в венце из воска.

когда прибудет конница твоя —
когда пребудет царствие земное
и зацветет магнолия зимою, —
он вдруг решит, что он — мой судия,
но надо мною

не властен он... втопчи его в песок
и крылья вырви вместе с позвонками.
пусть лебедь в воздухе застынет над войсками,
стрелою поцелованный в висок
под облаками.

я спрячу гулкий стук твоих копыт
под сумрачной лиловой занавеской,
расшитой молниевой белой арабеской.
ты в безопасности, покуда ты укрыт
дымком и треском.

ложащийся со мной в одну кровать
центавр, впряженный в азбучную сбрую —
мерцающую, бледно-голубую,
я не должна тебя короновать,
но короную!..

о нежность зыбкая, о гибельная тишь
перед зарей в забывшихся покоях,
где ты теперь, прикрыв лицо рукою
от солнца, спишь,
но сон твой беспокоен.

испепеляются в шарлаховом огне
фонарики из креповой бумаги,
знамена светлые и трепетные флаги —
я видела, я видела в окне
зарниц зигзаги.

и конница о тысячи ногах
не ощущает под собою почвы.
разбитый колокол, чей говор неразборчив,
выплевывает музыку в слогах,
но бой окончен,

и десны стен сильнее кровоточат,
и воинство крылатое дымится,
вгоняя позолоченные спицы
в крошащуюся известь кирпича,
и птицы, птицы

в чаду и гари горькой граем горе
разносят, на лету роняя перья.
дворцы хрустальные охвачены гореньем,
и только в керамическом соборе
разит сиренью...

не открывай своих тревожных глаз,
когда войска сломают дверь тугую.
меня на площадь выведут нагую,
чтоб возвестила всем в последний раз
весть всеблагую.

я знаю, что ты будешь вознесен,
мне не нужна твоя слепая жалость.
ты видел, как во мне слова сражались?..
смотри меня, смотри меня, как сон,
не пробуждаясь.