Мои родные...

* * *
Пробегусь по своей неприглядной судьбе.
Что запомнилось мне с колыбели?
Мать качала меня, прижимая к себе,
А на повети ангелы пели...


Дед

Обтесаны доски для гроба давно,
Желтеют боками в сарае.
Старик отдыхает и смотрит в окно,
Как зимний денек догорает.
Он равно встречает и весны, и день,
Он совесть, он память пустых деревень.
Покуда планета вращается,
Крестьянский уклад не меняется.
За теплою печью сверчок запоет,
И Бог по привычке глаза отведет
От боли, забот, что не стоят...
Дед крутится ночью и стонет.
Эх, жизнь, ты такая-сякая!..
И смерть сторожится у края.


Последние

Последние в этой деревне,
Дожили свой век старики.
Ветвями стучатся деревья
В пустующий дом у реки.
Лишь карточку взяли живые,
Прибили гвоздем ко кресту,
Разлили сто грамм — гробовые —
И выпили, глядя окрест.
И птицы кричат над причалом,
Но некому рыбу ловить...
А древняя лодка, отчалив,
В  затоне останется гнить.
И Господи, скажет, помилуй,
Прибившись, бродяга хмельной,
Крестом перекрестит могилу
И дальше уйдет стороной.


* * *
Пропащие, горчащие,
Как груши в червоточинах,
Смиренные, ледящие,
Отпетые заочно.
Куда идете осенью?
Глядят глаза слепые
На небо с гулкой просинью
И на кресты святые.
Ах, милые, родимые,
Сражаясь с каждым вдохом,
Вы самые любимые
Без фальши и подвоха.
Межвременье, безвременье...
Сквозь листья золотые
В другое измерение
Уходят все святые.


* * *
Так что я ищу? Не сажала, не сеяла
На этой пропащей меже.
Здесь флора простая: что ветром навеяло,
То дебрями стало уже.
Соцветья большие, на листьях проплешины,
Воздушно-сиренева даль.
Не этим ли мы в тишине, многогрешные,
Свою утоляем печаль?
И плачем, и молимся, взмывши над бездною,
Войной потревоженных дней,
Что пепел осядет с победой чудесною,
И нет этой веры верней!


* * *
Истончается кожа руки,
Истончаются голоса звуки.
Как мелеют протоки реки,
Вопреки иль в угоду науке.
Бестелесные души летят
В ослепительный блеск,
По Писанию.
И Христа в отдаленье не зрят,
И с ключами Петра
По незнанию.
Ни пелен, ни креста при себе,
Пляшет сгусток энергии малой.
Гул стоит во вселенской трубе,
Свет рекой разливается алой.


* * *
По вечерней поре на опалинах крыш
Желтых бликов прозрачные зерна.
На виду у никем не записанных тыщ
Певчих ладов, симфонией полных.
Щебечи, щебечи — как на нотный крючок
Зацепилась случайная стая.
Опускается солнце за низкий лесок,
Обрывается след горностая.
Погружайся в паденье и в песню земли,
Возвышаясь изломанной тенью.
Вот и звезды на небе цветами взошли
И набухли садовой сиренью.


* * *
Ходят кони к небесной траве,
Зависая в пространствах ничейных.
Их копыта звенят в синеве,
Средь систем уравнений линейных.
Растворяются в белом снегу,
Расщепляются радугой света.
Оседлать бы, вскочить на бегу!
Не поймать их у кромки рассвета.
Трав небесных не косит коса,
В стариков превращаются дети.
И поет ледяная лоза
Свежей раной о жизни и смерти.


* * *
Ползет золотая тележка
По кручам средь сонных берез.
Для детки и старца потешка
Травой запорошенный воз.
Так сладок им воздух прозрачный
И небо нельзя голубей.
Возок их с лошадкой отважный
Средь белых, глубоких морей.
Везут они спелое лето
С букашкой в цветочном венце,
И облако алого света
Горит на плечах и лице.


Немь

Молчанье глины...
Не слыхать земного гула,
утробного ворчания и всхлипа,
богатого на вкус и на посулы.

Как не познать ядро кариотипа,
так, в мякоть слов вворачивая винт,
увидишь — буквы, принимая вид
рядов плавучих, медленно уходят,
как корабли под парусом из бухт...

И яд пустыни поражает дух.

Ты есть распятие всего земного,
спина раба и руки палача,
что лепишь ты с безумием слепого,
дыханья муз не слыша у плеча...