«Молодая гвардия». 1968–1978. Из воспоминаний

Утром марта 1968-го Сергей Павлов собрал бюро ЦК. Поскольку я кандидат в бюро, тоже появился там. Пришли секретари и члены бюро ЦК комсомола Вадим Саюшев, Борис Пуго, Геннадий Янаев, Марина Журавлева, Александр Кам­шалов, Олег Зинченко, Рахман Везиров, Сурен Арутюнян, Юрий Торсуев, заворготделом Геннадий Елисеев, был еще кто­то. Павлов, не вступая в долгие рассуждения, объявил: «От нас из “Молодой гвардии” ушел Юрий Верченко, он стал завотделом культуры горкома, надо назначать нового директора издательства. Просятся Камшалов и Ганичев» Я, возмущаясь, стал вставать: «Никуда я не прошусь». Да и то, что Верченко ушел, я не знал. Павлов махнул рукой: «Да, знаю, никуда ты не просишься, но вот из двух кандидатур предлагаем Ганичева. Он окончил Киевский университет, работал на Украине, был в студенческом отделе, встречался со многими ректорами, академиками, студентами, отвечал у нас за печать — более ста газет и журналов. Сейчас набрался опыта в отделе, поездил по Союзу, работал с молодыми писателями, с самим Шолоховым семинар проводил, да и других знает, много читает, не боится иностранных корреспондентов». Он с усмешкой зыркнул на отвечавшего за зарубежные встречи Янаева. Однажды Сергей Павлович «сплавил» на меня корреспондента американского «Ньюс уик», с которым все не хотели общаться. Все побаивались ихнего брата, а я то ли по молодости, то ли по наивности бойко и без страха поговорил с журналистом. И тому, возможно, понравилась такая открытость в 1967 году, и он дал довольно пространную статью­беседу со мной, присовокупив даже несколько вполне приличных фотографий, которые сопровождались комментарием: «Молодой голубоглазый тридцатилетний крепкий блондин говорил спокойно, был уверен в победе коммунизма, занят многими делами, связанными с литературой, искусством и т.д.».

В общем, тут было все более или менее верно, без «империалистической клеветы». Был я тогда и блондином, и в коммунизм верил как в великое братство людей.

«Молодая гвардия» считалась второразрядным участком, секретари все себя видели в ЦК партии, ну, в крайнем случае в «Комсомолке». Придя домой, я стал советоваться со Светланой. Справлюсь ли? Ведь я навел справки: там пять тысяч человек, там и типография громадная, и строй­управление, и гараж на сто машин, дома в управлении, базы отдыха. А главное — там ведь издательство, больше пятнадцати редакций, двадцать журналов (тогда все журналы входили в структуру издательства). Народ там умный, бывалый, острый, да вроде и независимый. Один В.Захарченко («Техника молодежи») чего стоит, а легендарный А.Митяев из «Мурзилки», а молчаливый С.Жемайтис из редакции фантастики, а столпы комсомольского, коммунистического слова Ким Селихов («Комсомольская жизнь»), Дима Абрамов («Молодой коммунист») и другие. Я ведь с ними уже имел дело — палец в рот не клади! А ехидства и иронии­то сколько! А еще, оказывается, солидная бухгалтерия, экономический и производственный отделы. Управлюсь ли со всем этим?

— Управишься, а главное, литература, — подбадривала Светлана. — посоветуйся с Верченко, Мелентьевым, литературу почитай, с критикой познакомься.

Их­то я знал — они были мои предшественники, а Верченко даже в отделе я сменил. Мы потом посмеивались, что я иду по его стопам. Да, Верченко меня многому научил. Он был очень добрый и мягкий человек, внимательный ко всем, что давало повод обвинять его то «слева», то «справа». «Шестидесятники» его обвинили в «потакании сталинистам» и догматикам. Те, кто «справа», наоборот, говорили о невероятной широте взглядов, публикации «леваков», в том числе большого количества евреев (вот глянь, у него и жена еврейка — Мира). Его жена действительно была еврейкой, но человек наш, советский, отзывчивый на человеческую боль, внимательный.

Позвонил и Мелентьеву, он тогда был в заоблачных высях, зам. завотделом культуры ЦК КПСС. Скачок из издательства на сей пост был беспрецедентный, но многие говорили, что это благодаря Андрею Павловичу Кириленко, бывшему свердловскому секретарю, а ныне четвертому человеку в партии после Брежнева, Косыгина и Суслова. Так это или не так, но Юра Мелентьев, честно говоря, и сам по себе заслуживал этого, был умный, начитанный, эрудит, кандидат наук.

Знакомство с издательством у меня началось с типографии, где ее директор, многоопытнейший полиграфист Павел Александрович Осетров, почувствовал, что молодому директору надо окунуться в атмосферу типографии. Он повел меня по цехам. Шел, доброжелательно кивал, знакомил меня с рабочими, полиграфистами, упаковщиками, механиками. Всем говорил добрые слова, заботливо справлялся о семейной жизни, сокрушенно покачивал головой, если кто­то не получил квартиру — затем сам приходил на профком, ходатайствовал. Никто и не сомневался, что дадут, ведь комбинат строил свое жилье.

Я не переставал думать, каким должно быть издательство. Пройдя школу у Никонова, читая многое в книжках, которые мне дарил Илья Глазунов и Владимир Солоухин, я понимал, что издательство должно работать на молодежь, на ее воспитание. Мы обязаны восстановить связь времен (позднее такая книга, Федора Нестерова, вышла у нас в издательстве). Ясно, что мы, дети, воспитанники Победы, должны были сохранить ее дух в молодых, донести ее дыхание юным, не допустить ее исчезновения. «Отцы и дети» — казалось тогда, что проблемы их коренного расхождения нам не грозят. И лишь сегодня мы ощутили, какие силы были брошены на наше молодое поколение, сколько денег было потрачено на то, чтобы изменить идеалы. Мы видели, что это происходит на Западе, но это казалось нам далеким от нашей действительности, хотя опасность этого мы осознавали.

Итак, «Молодая гвардия» — это издательство советское, русское, издательство сохранения традиций (в этом нас укрепило знаменитое письмо «Берегите святыни наши», опубликованное в журнале «Молодая гвардия» в 1965 году). Это издательство военно­патриотическое, издательство мировой культуры, издательство передовой науки и техники, издательство молодежное

Ну, итак, с чего же начинать?

Я в принципе умею входить в дело, постепенно приглядываясь. Так и делал, проводя еженедельные редакционные собрания — «большие летучки» — для того, чтобы представлять, как идет редакционная работа, на какой стадии работа с рукописью, готовность гранок и верстки. И дело не только и даже не столько в технологическом процессе, а в авторе, его претензиях, в его идейных позициях. Дело не в его неуступчивости, не в редактировании, а в том, что часто рукопись была не готова к сдаче, не вычитана, допускались стилистические и даже грамматические ошибки. И тут мы, то есть издательство, считая себя вторым после «Худлита» эталонным издательством, не могли терять марку. Книга должна быть не только полезной, необходимой, но и служить образцом грамотности и эстетики. Конечно, это не всегда удавалось, были и ляпы. Но особый контроль устанавливался цензурой над книгами. Не скажу, что она была повсеместной и вездесущей, но мне, как директору, приходилось иметь дело с цензорами на главном этапе выпуска. Два цензора даже сидели у нас в издательском помещении. Ну а кому хочется тащиться за замечаниями в их комнаты. Эти две женщины, смущаясь, сообщили мне, что вот в такой­то и такой книжке есть безнравственность и вообще ее вряд ли следует выпускать к молодежи. Беру, читаю и иногда вижу за этим перестраховку, иногда дельные замечания. Во втором случае безболезненно устраняю с автором эти страницы, в первом случае говорю: вряд ли вы правы, это наблюдения из жизни, и не стоит задерживать издание. Цензоры в принципе соглашались, но просили написать, что я «беру на себя» выпуск книги. Я, конечно, писал им, и не раз. Все были довольны, хотя книгу иногда и ругали в партийной печати. Сложнее, когда цензоры не соглашались и тащили книгу начальству. Ими были всесильные Романов и Фомичев — люди, я бы сказал, умные, решительные и опытные. Бывало всякое. Приведу несколько примеров. При выпуске книги «Белый пароход» Чингиза Айтматова кому­то там наверху поблазнилось, что «Белый пароход» — это не наш корабль, на нем царит какая­то безысходность и книгу выпускать не стоит. Пришлось идти к Фомичеву, который с грустными глазами выслушивал меня, и я, чтобы спасти книгу, сказал, что мы сократим какие­то места, но книгу выпустим. Фомичев согласился, но отметил, что «отвечать будешь ты, если что…». Я сократил несколько строчек, книгу выпустил, а Чингиз получил за нее очередную премию. Более серьезный разговор был по поводу «Прощания с Матерой» В.Распутина. Фомичев не согласился с трактовкой, сказал, что, если хочешь, иди в ЦК партии, доказывай. Пришлось идти туда. Михаил Зимянин, отвечающий за идеологию, как­то неохотно, вроде с других слов, сказал: «Ну что вы против строительства ГЭС все время выступаете…» Пришлось доказывать, что книга совсем не об этом, а о потере родных мест, о потере традиции, о нравственности. Михаил Васильевич, сам все понимая, по­видимому, исполняя волю Суслова, сказал: «Ну, вот там посмотрите, сократите немного и выпускайте. — хитро блеснул глазами и сказал: — Ну, вот ты же все берешь на себя». «Да, Михаил Васильевич», — и вспоминал его тоскливое замечание при первой встрече со мной: «Ты знаешь, что главное в газете или издательстве?» Я подумал и ответил: «Ее идейный и художественный уровень, ее кадры…». Но он покачал умудренной головой и сказал то ли в шутку, то ли всерьез: «Главное — знать, кто за кем стоит». Я тогда не понял, о чем он, но после работы в «Комсомолке» ощутил это в полной мере. Строчки о тумане в «Матере» были сокращены, книга вышла, в следующем издании они были восстановлены. Цензура следующие выпуски не смотрела.

Ну уж совсем курьезный случай был со старейшей писательницей Мариэттой Шагинян. «Четыре урока у Ленина» называлось ее сочинение. Она хотела дать обществу уроки «чистого ленинизма». Это было тогда одним из ходов общественной мысли: дать «очищенное» учение Ленина. Об этом же выпустил свои заметки Егор Яковлев, книгу «Сто зимних дней» о последних днях жизни Ленина написал зам. главного редактора «Комсомольской правды» Валентин Чикин, где привлек внимание к последним работам Ленина, считая, что они прокладывали дорогу в будущее. Валентин получил за эту книгу премию Ленинского комсомола. Поэму «Лонжюмо», о парижской эмиграции Ленина, написал Андрей Вознесенский, получив благодарность властей и проложив дорогу себе за границу.

Девяностолетняя Мариэтта, безусловный писательский и общественный авторитет, принесла нам свои «Четыре урока…». Однако пришли цензоры и отправили к Фомичеву.

— Ты знаешь, — смущаясь, сказал он, — из ЦК звонили и сказали, что не могут пропустить книгу Мариэтты.

— Но ведь это книга о Ленине!

— Но ты знаешь, звонили оттуда и сказали, что надо снять раздел, где Мариэтта рассказывает, что первая фамилия матери Ленина Бланк и она еврейка.

Ситуация была пиковая, и я знал, что Мариэтта — упрямая и настырная писательница, да и на факте о еврействе матери Ленина она не сильно акцентирует внимание.

— Ну, вот так, — закончил Фомичев, — иди и делай что хочешь, но книга в таком виде не выйдет.

На следующий день Мариэтта пришла в издательство:

— Ну, сдаете книгу?

— Мариэтта Сергеевна, — говорил я. — Вас же в ЦК знают и любят, но вот этот раздел, про мать Ленина, советуют снять.

— Да кто они такие, чтобы это требовать! Я ведь сидела в архивах.

— Но они требуют, Мариэтта Сергеевна.

— Все­все, — решительно ответила она, — я выключаюсь, — и решительно выключила слуховой аппарат.

Как мне понравился этот жест, как иногда хотелось выключить слуховой аппарат, но у меня его не было. Я написал ей: «Идите к Демичеву (тогда он был секретарем по идеологии)». Мариэтта, гордо взглянув на меня, решительно сказала:

— Ну и пойду!

Долго­долго ей пришлось ходить по кабинетам, пока не появился отысканный (хотя давно известный) факт в печати.

С чего же начинать патриотическое, духовное, русское дело в издательстве? Конечно, с серии «Жизнь замечательных людей». Я понимал, надо менять пропорции, посвящать как можно больше книг отечественной истории, подвижникам русской культуры и науки. Лицемерия и обмана в этой серии было сколько угодно, авторы были прикормлены и обласканы. Завредакцией Юрий Коротков был великолепный лицедей, устраивал мне на глазах редакторов и авторов скандалы, а потом в одиночку приходил и извинялся, объясняя все своим неустойчивым характером. Но дело было не в том, что надо было кормить будущих диссидентов, их вскармливали и так, а кто кричал о том, как их притесняла советская власть в перестроечное время, получали все основные договора и денежки по серии «ЖЗЛ». А в «Политиздате», куда они ушли из «ЖЗЛ» в серию «Пламенные революционеры», гонорары были в два раза больше, чем в «Молодой гвардии».

Подтолкнула меня к изменениям и моя поездка в США, куда меня отправил Комитет молодежных организаций (КМО). Повестка дня семинара была «О будущем атлантизма». Семинар проходил в Джорджтаунском университете (привилегированный университет, сродни нашему МГИМО), был наполнен выступлениями известных всему миру людей. Выступили перед нами Аверелл Гарриман, посол в СССР во время вой­ны, Эдвард Кеннеди, брат покойного президента, который проявил к нам внимание и пригласил на дачу, где их почти столетняя мать хотела поприветствовать русских. Выступил известный тогда глава Комиссии Конгресса по иностранным делам Фулбрайт. (Его помощник конфиденциально сказал нам, что он ни разу не проголосовал против Советского Союза.) Были там и принесенные ветром из Европы «леваки» — «ревизионист и пеликан», известный радикал Дучке, их теоретик Маркузе, бежавшие из своих стран венгры, чехи. Надо сказать, что Европу лихорадила революционная горячка. Взрывали бомбы «красные бригады», бастовали парижские студенты. Да и в Америке было неспокойно, стены домов разрисованы картинами «Черной пантеры» — организации, символизирующей черный радикализм. А у главного здания университета висел пятиметровый красный плакат, на котором был нарисован разудалый моряк с подписью: «Да здравствует Балтийский флот — краса и гордость революции». Казалось, в воздухе пахнет революцией. В стране еще слышались отзвуки убийства Джона Фицджеральда Кеннеди, смерти Лютера Кинга. Но, честно говоря, в этом я не мог точно разобраться, ибо не знал английского. Я же приехал с ясной целью: выступить с докладом «О судьбе атлантизма» и познакомиться с издательским делом. С докладом я выступил, не сомневаясь в силе Варшавского пакта и обреченности атлантизма. Кстати, у меня было немало сторонников из Европы — французы, итальянцы, норвежцы. Но во втором (издательском) деле мне помог наш посол Дубинин, которым я восхищался как дипломатом старой советской, русской школы МИДа.

Да, восхищаюсь старой школой дипломатов. Они знали много о стране пребывания, но и о собственной стране и ее истории. Он пересмотрел при мне все книги, которые я привез, расспросил о споре «Молодой гвардии» и «Нового мира», Шолохова и Симонова, о новых поэтических и прозаических именах. Потом кому­то позвонил и сказал, как я потом выяснил, что у него в гостях известный издатель и надо бы ему и американским издателям встретиться. И еще сказал, что тут рядом магазин русской книги, который содержит издатель Камкин. Любопытно!..

Запомнился первый диалог с группой издателей. Они спросили:

— Скажите, сколько названий книг выпускает ваше издательство?

— 500–600 названий!

— О! А скажите, каков их общий тираж?

— 40–50 миллионов!

— О!

И самый ехидный для меня вопрос:

— А какая у вас зарплата?

Я понимал, что горю, не выгляжу солидно, но вспомнил их формулу:

— Это коммерческая тайна.

— О! О! О!

В магазин русской книги я тоже зашел и обрадовался, увидев наши книги. Затем осмотрел другие разделы. Были тут и книги по истории, культуре, философии России, написанные эмигрантами, так же как и дореволюционные издания. Как историк, я не мог оторваться от книг, которые у нас, конечно, не выходили. Книг откровенно карикатурного, антисоветского содержания, призывающих к восстанию, вроде было немного, но были издания мировоззренческие, не принимающие социализм и советскую власть, были пытающиеся навести мосты. Стоит тут и «Доктор Живаго», и изданные за рубежом главы Солженицына, книги Синявского и Даниэля, «Белые одежды» Дудинцева. Удивило то, что «Апельсины из Марокко» Аксенова и стихи Евтушенко не стояли в советском разделе. Чуть в стороне стояли книги Ивана Ильина, Солоневича и «Протоколы сионских мудрецов» и т.д., «Убийство царя», речи Троцкого. Богатство!

Пока я ходил, ко мне присматривался пожилой человек, который подошел и спросил:

— Вы из России?

— Да, я из Советского Союза.

— А я Виктор Камкин, хозяин магазина.

Я, не скрываясь, сказал:

— Я издатель, Валерий Ганичев.

Камкин оживился:

— А какое издательство?

— «Молодая гвардия».

— О, у вас есть замечательные книги. Я покупаю их у «Международной книги».

Он пригласил выпить кофе и рассказал, что отступал одним из последних на Дальнем Востоке.

— А знаете Волочаевку?

— Конечно. У нас даже в песне поется:

И останутся, как в сказке,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни.

— Песня­то наша, белая, только слова другие.

Я не соглашался, но хозяин рассказал:

— Был тут у меня советский генерал из делегации и тоже вспоминал сражение под Волочаевкой. Я тогда же спросил у него: помнит ли он, как слева по ним ударили пулеметы? Генерал вспомнил и спросил: «А откуда вы знаете?» — «Да я вот слева и был». Мы с тем генералом долго говорили и настоящей русской водки выпили, поскорбели, что были по разные стороны. А вы, — он перешел к издательским делам, — почему в вашей замечательной «ЖЗЛ» до сих пор не издали биографии Пушкина, Суворова, Кутузова, Багратиона, Державина, Достоевского, Тургенева, Некрасова, Александра Невского, Дмитрия Донского, Ушакова, Корнилова (конечно, он говорил об адмирале)? Ведь без них нет русской истории. Ну, хорошо, — разоткровенничался он, — пусть будут и революционеры, России­то без них тоже нет.

Я и сам это понимал, но нужно было найти на смену безалаберному Короткову другого — решительного, эрудированного русского человека. Камкину я сказал, что мы об этом думаем. Кстати, во второй и третий раз пребывания в Америке я заезжал к нему в магазин. И на этот раз мне предложили что­нибудь взять на память. Я, конечно, ничего «ярого» не взял, знал, что на таможне проверяют, и, хотя у меня была бумага КМО, что везу из США необходимую для работы с молодежью литературу, я не хотел попадать в объективы КГБ и взял «Русскую поэзию в эмиграции», замечательно выстроенную книгу, которую у меня кто­то позже «позаимствовал», как оказалось, навсегда.

В издательстве ждали дела. Слава Николаев, первый секретарь Ленинградского обкома комсомола, выпускник Военно­механического института, где учились многие звезды советского ракетостроения и оборонки, изумительный системник, книгочей и собиратель книг, посоветовал мне, узнав, что я ищу завредакцией «ЖЗЛ», посмотреть ленинградского кандидата наук, историка и писателя Сергея Семанова. Я навел справки и позвонил Славе. Он же «шестидесятник», сторонник «оттепели»? Нет, эта болезнь прошла — он увлечен отечественной историей, русской культурой. Семанов приехал, часа два мы с ним проговорили, оказался единомышленником, блестящим эрудитом. Я внес его кандидатуру на секретариат (это была обязательная процедура, ибо давала московскую прописку и право на квартиру). Все прошло благополучно. Серия «ЖЗЛ» свое лицо при нем изменила. Первой и долгожданной книгой стала книга Олега Михайлова «Суворов», написанная легкой, живой речью с целым рядом исторических документов. Затем «Державин» появился в серии, а позднее и «Достоевский», и «Петр I», и «Аксаков», и «Сковорода».

Появились книги «ЖЗЛ» о Курчатове, Королеве. Молодежь получила художественные биографии С.Кирова, Г.Димитрова, К.Рокоссовского, М.Кутузова, Л.Толстого, Д.Лондона, Ф.Нансена, В.Шишкина, Н.Рериха. В серии «ЖЗЛ» вышел сборник биографий «Полководцы Великой Отечественной войны», «Пограничники», «Новаторы», «Спортсмены» и др. Очень много для нас значила книга «Рублев» Валерия Сергеева. Серия стала заметным явлением, к ней потянулись и русские писатели, оттесняемые до этого юркими книгоделами. «Пламенные революционеры», поддерживаемые в некоторых отделах ЦК партии, перекочевали в «Политиздат».

Не скажу, что «ЖЗЛ» жила легко, но С.Семанов был неплохой стратег, хотя и слабоватый тактик, разбрасывался, иногда не следил за прохождением книг. Но зато «ЖЗЛ» превращалась в очаг патриотической, державной, русской национальной мысли, где лучшее советское начало перекликается с прошлым и его традициями.

Десятки, а то и сотни книг выходили по главным направлениям жизни. Особым успехом пользовались стотысячные книжки «О выборе профессии», «О золотых руках, арифметике и мечтах», выходили книжки «Юному технику», «Юному агроному», «Юному космонавту». У меня в сейфе хранились книжки на серой бумаге, но с рисунками, выпущенные «Молодой гвардией» во время войны: «Как подбить танк», «Как приготовить горючую смесь», «Учись стрелять» и т.д. Так и в эти годы надо было научить стрелять по целям: труд, учеба, воспитание. Если нынешние воспитатели стонут, что молодежь не хочет идти в рабочие профессии, то им бы вспомнить, что их туда и не зовут, и не показывают, как надо трудиться. Недавно слышал от руководителя Космического центра, что молодежь не хочет туда идти, никакой конкуренции нет при поступлении на учебу. А если все экраны заполнены топ­моделями, тщедушными менеджерами и оттуда несутся только выстрелы и бешеная музыка, то кто пойдет в космонавты, кому это надо? А мы буквально засыпали молодежные аудитории книгами о космонавтах. С нелегким чувством вспоминаю, как ночью пришла в наш дом весть о гибели Ю.Гагарина. Он был героем, идеалом поколения, и все книги о нем расходились моментально. Выходили книги о первом космонавте, а он и все остальные космонавты выступали в комсомольских аудиториях, были всеобщими любимцами молодежи. Юра Гагарин, Валя Терешкова, Андриан Николаев были избраны членами ЦК комсомола. Я дружил с Юрой Гагариным (господи, а с кем он не дружил?).

Не могу не вспомнить два выдающихся выступления Юрия Алексеевича, свидетелем и организатором которых был я. Первый раз это было, когда мы попросили его выступить на Всесоюзном совещании молодых писателей, подготовили ему текст. Он текст взял, не обижая нас, а затем отложил в сторону и рассказал о своих впечатлениях в космосе, о лучших книгах. Зал встал и аплодировал, скандировал, провожая его. Но историческим, может быть недооцененным, было его выступление 25 декабря 1965 года на пленуме ЦК ВЛКСМ, посвященном воспитанию молодых на боевых и революционных традициях. Ведь тогда, с этого момента, начался грандиозный «Поход по местам боевой славы». Прочно протянулась нить — а то и целый канат — духовной связи между поколениями. Опять было нами подготовлено выступление, и опять он отложил его в сторону, а перед этим расспрашивал меня о письме «Берегите святыни наши» в «Молодой гвардии», о судьбе храма Христа Спасителя, о Всероссийском обществе охраны памятников, которое мы создавали, и сказал незабываемые слова, что следует восстановить храм Христа Спасителя, ибо это тоже памятник героям Отечественной войны 1812 года. У всех ведь еще была жива память о Великой Отечественной войне. Это у широких масс, но у идеологов того времени она вызывала панику: «Кто позволил?» Наверное, Гагарин согласовал наверху? Нет сомнения, что на самом верху, в космосе, он получил такое провидческое, в будущее устремленное «разрешение», благословение на слово о восстановлении святого храма России. Это было историческое выступление.

И самое печальное: за два дня до своего последнего полета он подписал в печать у нас в издательстве книгу, написанную со своим коллегой В.Лебедевым «Психология и космос». Книга скоро вышла, но Юры уже не было.

Гордостью издательства были книги о героях, о подвиге, о Великой Отечественной войне. И здесь особую роль играла редакция военно­спортивной литературы во главе с Володей Таборко.

Вот сидят у меня в кабинете две легенды — Михаил Егоров и Мелитон Кантария, те, кто вознес флаг над покоренным рейхстагом. Подписывают верстку. Спрашиваю: «Как дела, как живете?» Мелитон солидно молчит, а Егоров отвечает безапелляционно: «Хорошо, на молочной фабрике работаю, мастером, квартиру получил». — «А до этого что, не было?» — «Да, так». Узнавал у смолян, жмутся: «Да пьет много». Это наша тупая русская привычка относиться к герою как к обыкновенному явлению. Нет чтобы человека окружить теплом, заботой, пониманием. Да он, как я узнал, и не пил много, просто не угодил начальству. А районному начальству — ну что за герой, что за знамя Победы? А знамя­то на всю страну одно.

Егоров видит, что завожусь, меня успокаивает: «Да нет, действительно все в порядке, смена хорошая». Мелитон молчит: ему власти Абхазии трехэтажный особняк возвели. Мы вместе с ними рассматриваем листы их совместной книги. Предлагаю выпить в заключение по рюмке коньяка за успех. Мелитон отказывается, Егоров смеется: «Ну ты и фокусник, вчера вместе пол­литра осушили».

Поднимаю рюмку, благодарю их, и, честно говоря, слезы наворачиваются: «Вот ведь, рядом с тобой наша слава, наши герои». Говорю об этом. Егоров машет рукой: «Да вы книгу выпустите о тех, кто вместе на разных башнях рейхстага флаг Победы поднимал. Ведь мы вместе с ними это делали, все рисковали, а нас для награды выбрали. Я — как русский, смоленский, а его — как грузина. Надо было Сталину приятное сделать». Отвечаю: «Да не только Сталину вы радость и восхищение доставили, а всему миру». Книгу о героях, штурмовавших рейхстаг, полковника В.М. Шатилова мы выпустили. Суровый и честный воин назвал вместе с Егоровым и Кантарией других героев.

О героях войны, в том числе комсомольцах, мы выпустили не одну книгу. Помню, что министр культуры, в то время Н.Михайлов, бывший первым секретарем ЦК комсомола после Косарева до войны и после войны, рассказывал мне, как его вызывал в августе и сентябре 1941 года Сталин и расспрашивал, кто из героев­комсомольцев ему известен, и строго наказал находить их и рассказывать о них. Так и появились в общественном сознании герои­комсомольцы. Вот они, знаменитые книжечки военных лет о Лизе Чайкиной, Саше Чекалине, Лёне Голикове, очерк «Таня» (о Зое Космодемьянской). Книжечки выходили, как минимум, стотысячными тиражами, и поэтому страна знала о молодых героях­комсомольцах. Мы имели для себя внутренний блестящий ориентир. Готовились и выпускались книги о молодых героях — так была организована специальная серия книг «Юные герои». Вышла книжка «Медаль за бой, медаль за труд» (о юных воинах и подпольщиках, о сыновьях полков и юных героях тыла), «Пионеры­герои».

Вспоминаю зам. главного редактора Раису Чекрыжову. Она дневала и ночевала в наших комнатах, встречалась с авторами, работала с редакторами и отвечала не только за политический отдел, но и за все редакции.

Вот редакция серьезной и живой научно­популярной литературы для юношества «Эврика». Они ведь и название себе придумали (вместе с руководством издательства) привлекающее. Да и книги были потрясающие по успеху и тиражом меньше чем 100 тысяч не выходили. Книгу И.Акимушкина «Мир животных» пришлось выпустить три раза повышенным тиражом. Честно говоря, я не знал, что у нас в стране такое количество людей любит читать про животных. Да что в стране — эта книга вышла в Японии, ГДР, Болгарии. Успехом пользовались книги «Безумные идеи», «Физика — моя профессия». Ошеломляющий успех был у книги известного писателя Сергея Наровчатова «Необычное литературоведение», а также «По закону буквы» Л.Успенского. Они обращали взор и ум молодого читателя к гуманитарным наукам.

Раз в квартал у нас собирались все секретари обкомов и ЦК комсомола республик. Я давал им обзор вышедшей литературы, ориентировал в этом книжном море, просил помочь в пропаганде книги и вручал от имени издательства наиболее интересные издания. Деньги у нас на это были. Мы вообще создали мощный отдел пропаганды, работники которого бывали на комсомольских стройках, в больших городах и маленьких селах, у пограничников и рыбаков, учителей и полярников. Многие поездки навели на необходимость выпустить книги «Это было на Ангаре», «Город на заре» (Комсомольск­на­Амуре), «КамАЗ», «Дорога домой», «БАМ». И речь шла не только о финансовой прибыли, а о культурном и духовном влиянии на молодежь.

Думаю, что в эти годы определяющими для лица, духа и смысла издательства оказались такие книги, как «1 августа 1914 года» профессора Н.Н. Яковлева, фантастический роман «Час быка» Ивана Ефремова, антология русской поэзии о России «О Русская земля» и книга скромного преподавателя Федора Нестерова из Университета им. Патриса Лумумбы «Связь времен». Расскажу о каждой из них.

В 1972 году неожиданно получил записку от А.Солженицына: «Я написал книгу “Август 1914­го”. Не интересует ли она вас?» Конечно, интересует. Но тут же прозвучала «вертушка» из ЦК КПСС от Беляева: «Вы получали записку от Солженицына? Не отвечайте ему». А к вечеру пришел сам начальник управления КГБ Филипп Бобков. Знакомимся. Неожиданный вопрос:

— У вас есть что­нибудь о Первой мировой войне.

— Да, готовим историческую книгу «1 августа 1914 года» профессора Яковлева о том, как начиналась мировая война.

— Хорошо.

Цензоры не заметили одной важной исторической, фактологически доказанной подробности, что во всех партиях Февральской и Октябрьской революций во главе стояли масоны. И у октябристов, у монархистов, у эсеров, у меньшевиков. И уж совсем запредельная информация: в партии большевиков, РСДРП(б), у руля тоже были масоны Каменев, Зиновьев, Троцкий и др. Были названы фамилии, напечатано постановление III Интернационала, что с 1919 года масонам не рекомендовано находиться одновременно и в масонах, и в большевиках. Выбирайте, господа­товарищи. Это был гром среди ясного неба и в исторической науке, и в подходе общества к революции.

— Как так? — возопили заскорузлые отечественные догматики­историки.

— Куда смотрели? — кричали оградители всех мастей.

Мы чувствовали надвигающийся скандал, даже знали, что академик Минц, специалист по Октябрьской революции, монополист по ней, вместе с пятеркой резвых докторов составили разгромную рецензию на книгу и объявили «1 августа…» книгой клеветнической, провокационной. Как же направляющие силы революции, ее штаб, рабочий класс? А тут какие­то масоны. Да их в нашей истории ведь до сих пор и не было, не употреб­лялось даже это слово.

Минц и Ко направили протестное письмо в «Правду». Там не приняли. Потом в журнал «Коммунист» — не хотят. И потом — это почти уже было их поражение — в журнал «Вопросы политического самообразования». Там набрали, но… Мы успели протиснуть через наших друзей положительные заметки о книге в «Правде», в «Советской России». В общем, не было бы счастья, да несчастье помогло. КГБ, агитпроп, по­видимому, боялись, что Солженицын об этом тоже напишет, и дали команду цензорам не давать ни положительных, ни отрицательных отзывов.

Я «бахнул» еще стотысячный тираж да радовался еще замечательной книге Барбары Такман «Августовские пушки», которую, как говорят, Джон Кеннеди читал 19 раз перед Карибским кризисом. Он изучал, как начинаются мировые войны. А наше общество стало различать с этого времени, кто такие масоны, где и когда они существовали.

Ну а вторая книга, которая сыграла большую роль тогда, тоже, надеюсь, историческую, — это не очень заметное издание преподавателя Университета им. Патриса Лумумбы Ф.Нестерова «Связь времен». Под этим не бог весть каким оригинальным названием была скрыта чрезвычайно важная для общества мысль. Автор тихо и последовательно доказывал, что наша история едина от христианских, княжеских, царских времен, времени после Октябрьской революции, Великой Отечественной войны до наших дней. Это было чрезвычайно важно. Мы народ с единой историей; было всякое устройство, но народ­то был один. Догматики решили промолчать, но великий методологический принцип прозвучал.

Если говорить откровенно, то в большие политические схватки я не ввязывался, да и друзья берегли: «Ты на ответственном созидательном деле».

Ну, ладно, мы издавали выдающиеся для патриотического самосозн