На изломе

* * *
Позовите меня —
Я приду... И скажу... И заплачу...
Потому что дождит...
                        Потому что позвали меня.
Выпивохам раздам
                        эту скользкую, мокрую сдачу —
Пусть содвинут стаканы,
                        портвейном желудки черня.
И пойдет разговор...
Про погоду... Про деньги и женщин,
Неустроенность быта
И вечный мирской неуют...
Будет вечер пустой
                        мировой пустотою увенчан,
Мрачно выпьют и снова
торопко и мрачно нальют...
И, отспорив свое,
Не поверят ответному слову.
И почувствуешь —
                                     злоба у парня вскипает в груди.
Опрокинет стакан:
                                    «Уходи подобру-поздорову...»
Опрокинет бутыль:
                                     «Уходи поскорей, уходи...»
Покачнется и вновь
Глухо скажет, что выпили лишку.
А всё этот... Заезжий...
Ату его, ёшкина вошь...
Скрипнет хлипкая дверь,
На крыльце приобнимешь парнишку...
И нетвердой походкой
Пойдешь вдоль оврага,
                                          пойдешь...
А вокруг — никого...
Лишь голодный и брошеный Шарик
Подбежит на минутку,
Глазами проводит: «Иди...»
Догорает звезда...
                                  Вдалеке остывает фонарик...
И такая тревога... Такая тревога в груди...


* * *
У Вани пилотка, у Васи пилотка.
Пускай из газеты, но знали мы четко:
В пилотке смелее... И дышится гордо.
У Вани она из «Советского спорта»,
У Васи она из «Советской культуры»,
Что ёжилась в стопочке макулатуры...
Орал и грозился холеный управдом
За то, что у Коли пилотка из «Правды».
А там, на изгибе помятой пилотки,
Хрущев в незастегнутой косоворотке.
— Как можно, — орал, — брать такую газету?
Возьмите «Гудок»... Эх, ремня на вас нету!.. —
А после, у речки, всё те же пилотки
Разочек согнешь — получаются лодки.
И первой плыла, величаво и гордо,
Та лодочка, что из «Советского спорта».
И наша ватага взахлеб ликовала,
Что лодка из «Правды», намокнув, отстала.
Что истина здесь, на сверкающей глади,
Где спорт — впереди, ну а партия — сзади...
Струилась вода... Превратились в ошмётки
Страна... и намокшие лодки-пилотки.
Нахлынет... Захочется в общем-то мало:
Чтоб лодка плыла и чтоб мама ругала...


Даты

10 февраля 1837 года умер А.Пушкин.
10 февраля 1890 года родился Б.Пастернак.


Смерть Пушкина... Родился Пастернак —
Есть в совпаденье дат большая тайна.
Что ни скажи, а это не случайно,
И в этой тайне зрится божий знак.

И Тютчев, русской музы дворянин,
Упрямый сын магического слова,
И Лермонтов — один мудрей другого,
Ушли в июле.... В знойный день один.

А в ноябре напомнит стынь и мрак,
Что Блок родился в день рожденья Цвейга...
Лишь год спустя... Присядь... Чайку налей-ка,
Подумав, что и в этом — божий знак.

А в мае неподвластное уму
Тебя заставит удивиться снова:
Чайковский с Брамсом умерли седьмого...
Совпали числа... Как и почему?..

Судьба судьбою... Каждому свое.
Ошибка... Рок... Невыпавшая карта...
Ахматова ушла в день пятый марта —
И Сталин, что не жаловал ее...

Их души вознеслись под Зодиак...
Мгновенен миг, а жизнь еще мгновенней!
Уходит гений... И родится гений...
Родится ли?.. Вот в этом — божий знак...


Русское слово

1

Не умею сказать по-французски
Ни «природа», ни «блузка», ни «лес»...
У француженок яркие блузки,
Видел всяких — и в блузках, и без...

Всё блуждается в том, полудетском
Восприятье... Что Бог триедин,
Не умею сказать на немецком,
Хоть мы некогда брали Берлин.

Не умеешь... Не знаешь... Не видишь...
О словесности водораздел!
Ни иврит мне неведом, ни идиш,
И английского не одолел.

Всё на русском... Конечно же плохо
Помнить лишь «камарад» и «капут»!
Но, когда озверела эпоха,
Только крикни: «Ура!» — и поймут...


2

Этот рокот вселенский.
Мрачны небеса.
На душе пустота... Только снова
Белоснежным крылом ослепляет глаза
Птица русского слова.

А казалось — Батыи
Всех черных эпох
Закопытили ширь, затоптали.
Знали, слово — основа, за слово — под вздох,
Пусть подохнут в печали...

Только в келье строчил
Неизвестный монах
Книгу жизни, что зла и сурова.
Не за харч, не за славу... Чтоб взмыла сквозь страх
Птица русского слова.

Тяжелы были мысли...
И жить — тяжело.
Жалкий лучик пустив сквозь бойницы,
Солнце тысячи раз за деревья зашло...
Он писал, яснолицый...

Выцветали чернила,
Болело в груди.
Кровью харкал... Знал — нету другого.
И молился, и Бога просил: огради
Птицу русского слова...

Горизонт непонятным
Свеченьем объят.
На Руси под гортанные крики
Нынче русские русским по-русски велят
Знать другие языки...


Инородец

Ему сказали: «Ты не крещен...
Какой же воин ты за Россию?
Ты — инородец...» Крестился он,
Нательный крестик надев на выю.

Смешались кони и племена,
Хлестала кровь, и гремела сеча.
И зажигала в глазах война
Какой-то ужас нечеловечий.

И побежала, разбита, рать —
Не защитило ее крещенье.
Бежать... И, спешившись, умирать,
Надеясь в смерти найти прощенье.

А он стоял... Не сдавался он.
С крестом на вздутой, багровой шее.
И кровью харкал, что он крещен
И что крещеные — всех сильнее...

Пришла подмога... Впадая в раж,
Промолвил князь, на крови взращенный:
«Господь был с нами... А тот — не наш...
Он — инородец... Хотя крещеный...»


* * *
Долго птицы дрались и кричали...
А теперь и в золе, и в крови
Голубиные крылья печали,
Ястребиные крылья любви.

На подкрылках заря золотится...
Все равно, выбиваясь из сил,
С голубиными крыльями птица
Ястребиных чурается крыл.

Разлетятся, простившись едва ли,
Разлетятся, зови не зови,
Голубиные крылья печали,
Ястребиные крылья любви.

И останется очень немного:
Полутень, полужизнь, полумгла,
Голубиная эта тревога,
Ястребиная хищность крыла.

А душа?.. Душу будто изъяли.
Только меркнущим взором лови
Голубиные крылья печали,
Ястребиные крылья любви...


* * *
Там, на изломе крика и любви,
А может быть, и жизни на изломе,
Меня своим ты больше не зови —
Тобою полон дом... И пусто в доме...

Тебе одной, печальнице моей,
До сей поры всё так же непонятно,
Чей это плач — в ночи, из-за дверей?..
Что за слова бормочутся невнятно?

Всё знает ночь... Одна сплошная ночь,
Что ослепила дух на две недели,
Которую не в силах превозмочь
Ни свет зари, ни белый свет метели.

Она явилась, плечи мне вдавив
В пуховую раздумчивость подушки.
И сердце застучало — на разрыв,
И заструились медленные стружки...

Всё как всегда — не бойся, не проси...
Но гложет чувство, зло и неминуче:
Чтоб вознестись туда, на небеси,
Вначале упади, сорвавшись с кручи.


* * *
Куда ни приедешь —
                                  повсюду «великие» люди:
Повстанцы... Поэты... Легенды Отчизны своей...
Везде повторяют:
                            «Мы их никогда не забудем...
Они не смирились... И рушили гнет москалей...»
Глупцы московиты...
                                 Вы знанья несли, как мессии,
Спасали от варваров сущность славянских племен...
Спасали Шевченко...
                                  А он ненавидел Россию...
И против России Мицкевич сбирал легион*.
Ученый-историк вам разве что скажет на ушко,
До этого молвив:
                            «Костюшко — герой, генерал...» —
Что улица в Питере носит названье Костюшко,
Наверно, за то, что он русских где мог убивал...
Прикрыла Московия
                                  белым крылом исполинским
Славян от монголов, французов, едва не сгорев.
«Прощание с Родиной»... Михал-Клеофас Огинский...
Великая музыка...
                             «Польска не згине, пся крэв!..»
Брожу по Москве...
                                Наблюдаю... Твержу без укору:
«Неужто, столица,
                             тебе и теперь невтерпёж
Собратьев спасать от беды в эту смутную пору,
Встречая лопатками
                                 братьями всаженный нож?..»