На кресах всходних

Глава шестая

Витольд приказал рыть окопы. Вдоль опушки, как бы против сгоревшей вески.

— Ожидается нападение Оксаны Лавриновны, — хихикал дед Сашка. — Или от Стрельчика будем отбиваться?

Василий действительно, пользуясь тем, что его печь уцелела, и даже еще две стены, частенько наведывался на родное пепелище. Рукастый, неутомимый Стрельчик дал ремонт руине, и у него образовалось хоть и кособокое, но жилье. Надо думать, что и по части подземных запасов семейство было одно из самых предусмотрительных. Отца Василий схоронил в первые же дни после перехода в лес, сестре велел быть при Станиславе, а сам чуть что перебегал через пустырь и принимался топором махать.

Копытко объявил его предателем.

Витольд отмахнулся. Стрельчик был ему даже отчасти полезен — сам собой проверяет отношения погорелого народа с властью. До какой степени Гапан позволит выползти из леса? Нагрянули, конечно, литовцы. Им был выдвинут значительный бимбер из выменянного у Волчуновича на мешок картошки из погреба, не затронутого немцами на дворе Стрельчиков. Литовцы являлись несколько раз. Однажды водили Василия в Гуриновичи, в конце концов он получил право считаться выжившим после пожара.

Этот пример разволновал многих. Конечно, мало у кого имелись такие стартовые возможности, как у Стрельчика. Почти у всех была снесенная печь, одна черная труха вместо бревен, пустой погреб и куча голодных ртов за спиной, но все мечтали о своей хате. Как-то пришедшего в лес Стрельчика Витольд вовсе отказался кормить, да так, чтобы все об этом узнали. Хочешь быть отрезанным ломтем — твое дело. Мечтатели должны были понять: попытка выползти из леса — лишение котла. И как быть?!

Станислава ходила чернее тучи. Наконец настало ее время быть главной головной болью Витольда. Янина растворилась в мелкой работе, и ее было не видать. Станислава открыто и бурно страдала. Даже угрожала: ночью уйдет к Васе, даже без отцовского благословения.

— Лучше помалкивай! — спокойно, но неотразимо приказывал отец.

Станислава раз умылась, два, а потом, выпучив глаза, брякнула: мне вот, мол, никак нельзя по-хорошему с хорошим мужиком сойтись — запрещаешь, батя, а сам-то... только до этого места дошла, и ее прервала резкая, точная оплеуха, от которой она полетела на пол землянки. Этим не закончилось — отец достал из-за пояса плетку, — а он носил ее все время с момента ухода в лес, — и дважды перетянул дочку по спине. Она была в толстой кофте, так что вреда ей особенного быть не могло, но много было страху. Выползла на четвереньках вон — и бегом на кухню, там долго сидела, отдуваясь, пытаясь понять, что произошло.

Ее там нашла Гражина, они вместе поплакали, каждая о своем, но по одной причине, поэтому обнимались они сладко и долго. Но ни та ни другая слова обидчивого про отца и мужа не произнесли.

Литовцы повадились на пепелище. Причем не останавливались у речки в новой хлипкой хатке Стрельчика, а дефилировали до самого дома Оксаны Лавриновны. Там было намного даже приятнее, чем у погорельца. И угощение гуще, и та же бутылка бимбера от того же самого Волчуновича. Одинокая женщина посреди такой обстановки — явление удивительное. Пусть и в возрасте, но все же вполне в соку. Молодые пьяноватые негодяи не просто жрали и хлебали, но и разводили непотребные речи. Вернее, Мажейкис разводил, и все как-то однообразно, каждый день одно и то же: «И как это вы, Оксана Лавриновна, одна тут? Не страшно? А вдруг волки? Вам защитника не надо? А почему не надо? Хоть я, парень веселый, хоть Витас Кайрявичус... Вы не смотрите, что он помалкивает, когда надо — он скажет. А хотите, берите нашего малыша», — он тыкал большим пальцем в бок Тейе, и тот вскакивал, выбрасывал руку и кричал, вылупив бессмысленные глаза, «зиг хайль!».

Оксана Лавриновна каждый раз мучительно отшучивалась, настаивая, что парням геройским в матери годится и у нее самой сын полицай — очень на это напирала — вот-вот вернется.

И однажды это не подействовало. То ли слишком много выпили, как-то особенно распустились господа полицаи. Забыли, что Оксана Лавриновна им в матери годится и про Мирона, лежавшего, правда, далеко, в госпитале в Сынковичах; глаза у них становились все краснее, а слова все откровеннее. Мажейкис пересел на лавку хозяйки и вдохновенно, размазывая сопли с самогоном по блудливому личику, забормотал, что Оксана Лавриновна так ему нравится, что он сейчас что-нибудь сделает. Наконец пустил в дело руки. Получил по мордасам и гневный окрик: мол, как они могут, негодяи! Мирон придет — он с ними разберется.

— Не придет, — захихикал Мажейкис и замотал головой.

Из дальнейшего сумбурного, дурного рассказа выяснилось, что Мирону-то обе ноги оттяпали, так что прийти ему будет затруднительно. А если и придет, то помочь мамочке он сможет вряд ли, и поэтому лучше ей ничего тут не изображать, а допустить парней до тела.

Хозяйка вырвалась в сени и вернулась с коромыслом, схваченным как кривая дубина. Мажейкис не поверил, что она всерьез; корча умилительную рожу, приподнялся, чтобы перейти в атаку, и тут же получил без предупреждения удар в предплечье. Присел и торопливо стал поднывать: «больно, больно, больно!»

Кайрявичус тоже встал, гитлеровский олененок Тейе переступал тонкими ножками, упираясь ладонями в стол, — думал, наверно, что бежит. Расклад получался не в пользу полиции. Они, грязно и длинно ругаясь, ушли, обещая вернуться совсем по-другому. Такого невежливого обращения они не забудут.

Когда пьяная команда отдалилась от дома, Оксана Лавриновна уронила коромысло на пол, села к грязному столу и тихо зарыдала. Ведь у этих сволочей даже не выспросишь — что там с сыном! Надо идти самой смотреть, что у него с ногами.

Глава седьмая

Годить тяжело, даже если ты и сам понимаешь, что это правильно. Все соглашались с Витольдом, что годить надо, но вместе с тем винили его в том, что это так тяжело. Было еще подозрение — он все же как-то знает, сколько именно надо годить и когда «все это» кончится. Понемногу они забывали, что должны быть ему благодарны за свое спасение.

Когда Витольд сократил порции из общего котла, а потом и еще раз, никто прямо не сказал, что он что-то выгадывает для себя или своего семейства, но разговоры типа «творит что хочет» все же заводились.

Отцы семейств, те же Цыдик, Гордиевский, Саванец, Михальчик и Данильчик, не спешили подпереть Витольда своим авторитетом: если взялся за тот гуж, то уж тяни. Правда, никто не выступал на тему «если бы мне дали вожжи, я бы правил не так». Понимал каждый — телега досталась Витольду почти бесколесная, так что чудо, что она вообще хоть как-то скрипит.

После очередной ревизии и пересчета стало совсем уж однозначно: во второй половине января грянет настоящий голод, а о весне даже страшно думать. Помимо вычислений, что велись в фунтах и штуках на листах польской тетради, происходили вычисления и в голове, там шла смутная шахматная партия, в которой участвовало сразу несколько фигур: Гапан, Сивенков, Кивляк...

Однажды совершенно неожиданно разговорилась Гражина: мол, надо бросить все и спасаться семейством в городе, при лавке, где Веник, это может и получиться. Зачем кормить этот быдляк тут, в лесу? Ведь все знают — главный запас, что на общем котле, это их, Порхневичей, запас. Остальные только скотинятся, если кто к кому в горелый погреб ночью сунется. Ради таких людишек дохнуть? Девки вон молодые еще. Ехать надо до города. Забрать что еще свое и ехать. Никто не посмеет помешать! Произведя вслух эту нервную, быструю речь, женщина схватилась ладонями за лицо. Ей не полагалось выступать с идеями и планами, не так было заведено в доме, и она испугалась: накажут.

Станислава и Янина ждали, что отец ответит. Станислава — открыто глядя на него, Янина — уклоняясь вниманием на какую-то мелкую работу.

— Да, ты правильно говоришь, мы бы отдельно, да если где еще при лавке, — мы могли бы прожить, — сказал и даже усмехнулся: вроде как самому была забавна ситуация, когда на нем оказались повешены все эти никчемные, да такие иногда злые людишки.

Гражина так и сидела с прижатыми к лицу ладонями. Девки по одной тихо выскользнули из землянки.

Дед Сашка завел развлечение — стал таскаться на стройку к Стрельчику: люблю, мол, поговорить с умным человеком! Через него наладился канал поступления слухов о жизни на широкой земле. От него узнали подробность:

— А Мирону-то хорошо. Обе ноги отрезали, отвоевался, теперь на чистых простынях лежит во Дворце, туда перевели, обновляет палату, кормят с ложечки, как героя. маладец!

Витольд глянул в этот момент на Янину: она скоблила песком, перемешанным с хвоей, дно котла, — так ведь не остановилась ни на секунду, как будто сообщение ее не касалось. Понятно: что-то не так, не может быть, чтобы ей оказалось все равно. В сотый раз напомнил Станиславе: следи. Та доложила к вечеру — ничего, ходит как тень, но рук на себя накладывать вроде пока не нацелилась. Станислава была раздражена: зарезали для общего котла корову Стрельчика, и ее шансы войти успешно в новый дом хромого героя сильно уменьшились, не защитила предполагавшееся общее добро. Попытку истерики по этому поводу отец прервал с неожиданной грубой жесткостью: мол, надоела ты мне, видишь — не до того! Люди мрут, чуть ли не каждый день кому-то роем вечную землянку, а ты о ерунде!

Позваны были Гордиевский, Цыдик и Михальчик.

— Пойдете к Кивляку. Михась отведет.

— Что мы ему скажем? — за всех спросил Гордиевский.

— Пусть хорошенько вспомнит — что у него своего, а что моего.

Помолчали. Задание было сложное. Было понятно — Витольд решил притащить еще один личный кусок в общий котел. Это закрывало появившиеся в последние дни бабьи шушуканья, что Порхневич кинет их всех в лесу с больными стариками, а сам засядет на мельнице. Цыдик с Гордиевским, обсуждая расклад, пришли к выводу, что для Витольда это был бы самый лучший выход. Мельницы-то его. И осуждать не за что. Дохнуть все равно всем врозь, так мы слеплены Создателем. А он нарешал вот, значит, как. Это было не совсем понятно с их точки зрения, поэтому — смущало.

Стало быть, надо идти. Захар Кивляк — весь в отца, кулачина, да еще с братьями да с сыновьями.

Пошли. Михась взял винтовку, присоединился Копытко с возвращенным временно парабеллумом. Мог оказаться полезен: пусть мельник не думает, что у бывшего хозяина совсем уж никого нет из людей, кроме деревенских. Долженков и Кукин еще были с обрезами. Цыдик с Гордиевским взяли только топоры за пояс: известно, что будет, если схватят со стволом.

С утра, как только частично вооруженная делегация двинулась, Витольд сел ждать во главе стола, где раздали по ложке каши тем, кто сам еще мог добраться. Самогонщик притащил флягу с хорошей водкой. Витольд пить отказался. Дед Сашка не отказался, и Тарас не отказался; как-то быстро и развесисто опьянели. Почему-то ни у кого не возникало сомнений, что экспедиция на мельничные острова вернется с громадным успехом.

— Зря терпел, надоть было сразу пугнуть, а то Кивляк решил, что опасаемся — слишком тихонько сидим, — рассуждал дед.

Витольд сходил на опушку, к окопам. Там сидели, закутавшись в драное, замызганное тряпье, Зенон и Анатоль, огня им разводить не разрешалось, они сопливо сопели и покашливали, но пост оставлять не думали.

— Скоро сменим, — пообещал им Витольд.

Мглистая, неподвижная сыро-морозная пелена отделяла бор от шеренг невысоких снежных холмиков — следов вески. И никакого движения, только два кривых дыма — Стрельчик и Оксана Лавриновна в разных концах картины.

Михась и его бригада явились в лагерь так тихо, что сразу стало понятно — сходили впустую.

— Захар сказал, что ничего не даст, самому жрать нечего.

Было тихо, мрак сгущался, костер догорающий потрескивал все бессильнее.

— Не испугались они нас, — подтвердил Гордиевский и высморкался в сторону.

Копытко переложил парабеллум из одного кармана в другой, он был готов открыть военные действия против предателя Захара, да вот не позволили.

Все ждали, что скажет Витольд: разбегаться, что ли?

Он молчал, призакрыв глаза, — было о чем поразмыслить.

Тараса, внимательно глядевшего на брата, тронула за рукав старуха Ершиха (один глаз бельмастый, а другой хоть и смотрит, а видит ли?).

— Чего тебе? — насупился Тарас.

Бабка, шамкая лишними губами, объяснила: есть она хочет.

— Так тебе ж...

Да, должна была, как всегда, ей, лежачей (так было заведено приказом Витольда), принести тепленькой кашки девка Янинка, да не принесла, никого не дозовешься, сама решила до котла сползать.

Витольд открыл глаза и поглядел на старуху. Она кивнула — «да, голодую, дочка твоя обнесла меня, бедну».

Витольд резко встал.

— Ясь, — позвал он племянника, сидевшего на пятках спиной к печке, на которой грелся уже почти вычерпанный до дна котел.

Мальчишка анемично выпрямился, но в глазах его было довольно готовности выполнять приказы, какие поступят. Велено было найти Янину.

Немедленно!

Распоряжаясь решительно и размашисто, Витольд в глубине души уже знал — бесполезно!

Станислава не видала ее, Гражина не видала ее весь сегодняшний день.

Обрыскали лагерь, окрестности, где могла она оказаться по делам, — нигде.

Ушла!

Станислава ходила по лагерю, брезгливо сплевывая семечковую шелуху последнего гнилого подсолнуха, как будто исчезновение сестры сочла выпадом против себя лично. Гражина сидела на нарах, прижав, по обыкновению, узкие черные ладони к шершавым щекам: что будет?

Дед Сашка всем видом показывал: а я знал, я вам даже намекал, только вы почему-то меня не слушали.

Копытко решил почему-то, что после этих событий Витольд оставит свою страусиную тактику и рванет в немедленный бой с оккупантами. Все равно — еды нет, даже дочь сбежала.

Про неудачные переговоры с Кивляком Витольд не высказался, что всех удивило и разозлило. До бегства Янины особого дела никому не было. Чудно, да, но разбирайтесь сами. А вот остаться без муки... Мужики разошлись по своим норам недовольные.

Витольд уединился с Тарасом, Михасем, Зеноном и Анатолем.

— Она во Дворце, — сказал Витольд, не глядя на родичей.

Они отмалчивались — сомневались в словах старшего, что для них непривычно, поэтому не спешили возражать. Тем более что своих версий ни у кого не было. Непонятная история. Девка рванула в пущу, одна, в пальтишке — чепуха просто!

— Вы, — он поднял глаза на племянников, — пойдете с Михасем.

Тарас запыхтел несогласием.

— Что? — спросил, не глядя в его сторону, Витольд.

Старший брат стал косноязычно объяснять, что дело такое, в общем, совсем темное: там ли Янка или не там — знать нельзя.

— Там, — сказал Витольд таким тоном, что если бы дочка и бежала сейчас в какую-то другую сторону по темному лесу, должна была бы повернуть к госпиталю.

Пыхтение Тараса, однако, не сникло, а сделалось даже недовольнее:

— Однако же посуди: наши молодяки могут ахнуться на этом деле!

— Будут беречься.

— А Гапан?

— Гапан не тронет, даже если до него дойдет.

— А если...

— Сам знаешь, до Дворца нет никаких немецких постов.

— А во Дворце?

— Там стройка, куча народу толчется. Присмотрятся со стороны, Сивенков спрячет, они свяжут свою сестру, сунут ей тряпку в рот, засадят в мешок — и домой.

— После Кивляка и Сивенков может заогрызаться. Жалко мне хлопцев, погорят. Пошли комсомольца с Долженковым — чего они зря хлеб жрут?

— Это семейное дело!

Тарас шумно выдохнул, словно стараясь сдуть с брата охватившее его наваждение. Не сказать что он руку бы дал на отсечение — Янины во Дворце нет. Такая может кинуться топиться скорей. Молчала-молчала, отводила всем глаза, а сама думала свой план. При таком характере могут быть и дикие такие поступки, но все же посылать трех хлопцев, среди которых двое родных сынков, на такое сомнительное задание казалось ему неразумством.

Без всякой радости и изображения уверенности в успехе предприятия Михась с двоюродными братьями Анатолем и Зеноном и без единого обреза (возьмут с оружием — расстрел) пошли решать «семейное дело». Он был насуплен: чуть что — Михась да Михась! Лучше бы в плену сидел.

Копытко ездил квадратной челюстью справа налево, дед Сашка смеялся в нос, все прочие пребывали в сомнениях. И девку не добудут, и сами сгинут. Копытко, не скрываясь, формулировал: тут война не ради чьей-то жизни, пусть и родной, а ради всей великой страны, ради справедливой народной идеи, против антинародной коричневой заразы, а он, Порхневич, слишком суетится по столь узкосемейному поводу и тратит свои малые силы зазря. Несообразно.

Дед Сашка еще и выражал восхищение Мироном: вот, гляньте, подумайте — обезножел, а девка сама к нему бежит.

Гордиевский, Цыдик и прочие отцы-основатели отмалчивались. Цели и мысли Витольда были им понятны, да только переживать по этому поводу они смысла не находили. Витольд, кстати, с ними не сказал ни слова, не хватало еще дождаться советов или того паче — сочувствия.

Тетки крестились. Дошло до того, что жалели Гражину, которую в обычной жизни старались обходить сторонкой и к своему бабьему томящемуся коллективу не подпускали.

Через примерно два дня явились два смущенных племянника, без Михася.

Витольд, взяв с собой только Тараса, увел их к себе в землянку, выставил воющую жену и скептически хмыкающую дочь вон.

Рассказывайте.

Выяснилось: Михася взяли. Впрочем, взяли всех троих. Прямо у тех проломов в ограде, что напротив ельника, в котором хоронились, присматриваясь, Михась с малым отрядом, выполняя командирский совет Витольда.

Не немцы.

Кто?

Сам Сивенков, его сын Гришка и Сенька, его родич из Скиделя, прибежавший схорониться к нему месяц назад.

— А Повх?

— Не, он кузнечил в гараже.

— Ждали нас, — вздохнул Зенон, и Анатоль вздохом подтвердил это.

— Раптам из-за ящиков, там их стена, и наставили стволы...

— Били? — спросил Тарас.

— Не, — виновато ответил Зенон.

— Накормили, — понуро кивнул Анатоль.

— Горилки налили, — без выражения произнес Витольд.

Это была правда, и хлопцы смутились еще больше.

— А немцы? — поинтересовался Тарас.

Выяснилось, что с немцами там все в порядке, и главный корпус — «где койки» — под присмотром, и гаражи, и собаки на поводке, и флаг над входом с квадратным пауком, Сивенков со всеми вась-вась — наверно, сказал им — был один немец, который по-нашему понимает, — что это к нему родичи в гости пришли.

— До немцев нияк не касается, — добавил вслед брату Анатоль.

Сивенков занимает все тот же дальний грязненький (чтоб никто не польстился) флигель с семейством, все его там работают: немцу — улыбочка и два пальца к козырьку капелюша. Баба Сивенкова пристроилась в прачечную при госпитале. Прачек много надо. Немецкий комендант Сивенкову доверяет.

— Так что, Сивенков, как полиция, с оружием и повязкой шляется?

— Не, не на виду, — отвечал Анатоль, потерев костяшками пальцев поперек лба, раздвигая то, что мешает вспоминанию.

— Говорил, что он не на службе, сам по себе, договорился. Просто праца. Не хочет, чтобы думали, что он предатель.

— А кто ж он? — вырвалось у Тараса.

— Гришка с братом нас стерегли, заперли к бабке Лизке, а потом говорят: «Идите. Без Михася».

— Как без Михася?! — Тарас покосился на брата: ему что, не интересно?

— Так, — угрюмо ответил Зенон.

Анатоль покосился в его сторону и добавил:

— Он сказал, Михась работу получит добрую в госпитале.

Зенон пояснил:

— Сивенков сказал, Михась сыт будет, чего ему в лесу сидеть вшей кормить. Только из Дворца ему ни ногой.

— Сказал, Михась у него будет в гостях. — Анатоль остановился, а потом добавил, как бы пересиливая себя: — Сказал, будет как его отец в Польше.

— А потом смеялся — невесту ему найдем. Хоть бабку Лизку пусть берет.

Тарас схватился мощными ладонями за свой затылок, так что его когда-то франтоватая конфедератка съехала на лоб, — это ж насмешничество какое!

Рассказ, поначалу отсвечивавший хоть и сомнительной, но благостностью, под конец обернулся похабным оскорблением.

Тарасу только одно было интересно теперь: как после всего услышанного проявит себя брат.

Витольд лишь произнес ровным голосом:

— Янину вы там не видели?

— Мирона видели, — сказал Зенон, — один раз, на-сзади главного дома, там площадка с оградкой, его вывезли в кресле под кожушком воздухом дышать. Там и немцы рядом сидели.

Глава восьмая

Мирона привезли два пьяных литовца и демонстративно трезвый латыш. У Ивана Ивановича была мысль лично явиться к несчастной матери — все же на ранении ее сына он строил себе маленький авторитет перед немецким начальством, — но передумал. Какая, во-первых, радость говорить с озабоченной, несчастной мамкой, а потом не было у него уверенности в полной безопасности засевшего в ближайшем леске народца. Да, он таится, носу почти не кажет, а вдруг на большое начальство — начальника полиции — у кого-нибудь из них дурь боевая взыграет?

Телега, запряженная рыжей, меланхолически вздыхающей доходягой лошадиного племени, перевалила мост и приплелась на дальний конец выжженных Порхневичей, уже почти умиротворенных довольно толстым саваном многократно валившего за эти недели снега. Дороги практически не было, только литовскими же прежними сапогами протоптанные тропки. Мажейкис тащил за повод лошадь, ругая ее купранугарисом, то есть верблюдом.

Мирон молчал, ему было о чем подумать. То, что жив и добирается домой, — вроде как и неплохо, а дальше-то что? В таком безногом состоянии, да еще в такую лихую пору, сильно ли он нужен даже Янинке?! Любит, не любит — это уже как-то не на первом месте. Даже если теперь упырь Витольд и выдаст разрешение — живите, сможет ли он принять ее жертву? Даже если допустить, что она обязательно и выразительно захочет ее принести.

Оксана Лавриновна встретила «кавалькаду» у колодца с обгоревшим, торчащим в небо черным пальцем журавля. Отогнала Мажейкиса, сама взялась за повод. Мажейкис нес какую-то сюсюкающую ерунду в ответ на ее мрачную материнскую решимость.

Мирона переправляли в избу тоже со смешками: «Смотри не споткнись». он молчал, мать молчала.

Поместили героя борьбы с партизанщиной в дальней части дома, отгороженной фанерной ширмой, обклеенной афишами старых польских кинолент — однажды Оксана Лавриновна привезла их стопку из Новогрудка для каких-то хозяйственных замыслов. В головах кровати Мирона было окошко, на подоконнике — стопка книжек: еще со школьных времен в доме имелась маленькая затрепанная библиотечка.

На большей половине было уже накрыто. Миска с солеными грибами, миска с капустой, немного сухого хлеба и квадратная штофная емкость с мутноватой водкой. Из вещмешков, что выдали Мирону, как пострадавшему, в госпитале, Мажейкис выудил две банки консервированных немецких сосисок и пачку сухих хлебцев.

— Посиди с нами. — Мажейкис приглашающе мёл маленькими белыми ручками, он до войны был парикмахером в Друскининкае.

Мирон отказался, ему все было противно, особенно давило то, что его такая дикая судьба является поводом для рядовой, замызганной пьянки. Кроме того, что у них у всех с ногами все в порядке, они на этих своих ногах еще сегодня утащатся к себе, а он останется тут, где до логова человека, пырнувшего его грязными вилами, всего каких-то полтораста шагов. Что помешает Витольду тихо тут придушить его, чтобы уже навсегда зарыть эту историю с ним и Яниной? Если она станет рваться к нему, то уж Витольд не остановится.

Оксана Лавриновна посидела с ним пару минут, держа его руку в своих сухих, несчастных ладонях. Мирон, уже вроде научившийся владеть собой в госпитале, отвернулся к стене, выворачивая мучительно шею, и сдавленно застонал. Понимая, что это не ноги тревожат, Оксана Лавриновна поднесла к губам его ладонь и стала на нее дуть, как будто это пламя и его можно пригасить.

— Иди к ним, — сказал Мирон.

Мирон очень скоро пожалел, что он не за столом: на слух происходящее казалось слишком отвратительным; если бы он там сидел, они наверняка вели бы себя хотя бы немного сдержанней. Или это просто работа воображения?

Мажейкис квакал и сыпал несмешными, а иногда и довольно смешными прибаутками: парикмахерство сообщает характеру человека некоторую легковесность и поверхностное отношение к жизни.

Мирон напрягся, ситуация представилась ему в неожиданном свете, матери-то придется, судя по всему... Что помешает пьяному полицайскому отродью...

— Эй, вы! — крикнул он, и горло перехватило.

Мажейкис тут же выглянул из-за ширмы со стаканом и грибком на вилке, как будто держал все это наготове:

— Интересуешься?

— Вам не пора?

Мажейкис был медленно отодвинут, вместо него появилась корявая физиономия Кайрявичуса и широко улыбнулась, показывая на редкость редкие зубы. И Мирон понял, что этот, если захочет, сможет тут сделать что захочет. И даже понятно, что, скорее всего, он захочет.

Мирон задергался, заерзал на постели, опять заорал, чтобы они убирались. Это только веселило гуляк: бессилие возбуждает.

Кайрявичус принес из сеней коромысло и поставил в угол, показывая толстым мокрым пальцем — а ну, возьми!

Оксану Лавриновну вдруг оставили силы.

Мирон съехал на пол с кровати и пополз в горницу, голос у него все никак не раскрывался от волнения полностью, он только хрипел:

— Я вас загрызу, жмудье вонючее.

Мажейкис и Кайрявичус сели по сторонам Оксаны Лавриновны, взявши одновременно ее за руки. Лачиньш ел колбасу, а Тейе сверкал быстрыми глазками и по-козлиному подпрыгивал, стоя у стола, как в прошлый раз. Мирон полз, шлепая ладонями по полу.

Дверь сеней распахнулась. В проеме — фигура в полушубке. Обрушивается на всю сцену тишина. Витольд Ромуальдович медленно достает из кармана гранату и выдергивает из нее чеку, потом протягивает руку вперед, чтобы не было никаких сомнений, что это у него в руке.

Глава девятая

Гапан разговорился с отцом Ионой на похоронах матери Гунькевича, которая только на месяц пережила сына.

— Ты бы не ездил в лес.

Поп выглядел нехорошо: потертая, заштопанная ряса, стихарь нечист, борода без оклада — клочковатая, седая, торчащая растительность. Замутившийся взгляд, куда-то не столько мимо, сколько выше собеседника.

— Как же я не поеду?

— Да тяжко же тебе.

Иона оглядел жалобное старушечье и инвалидное собрание, слепившееся вокруг небогатого стола, тяжело выдохнул чистым воздухом — ни доли в нем сивухи. Сделал жест широким рукавом:

— Если эти так бедны и забыты, то представь, начальник полиции, каково людям в заснеженном лесу. Болеют, — кто успокоит, кто соборует?

— Так Порхневичи же поляки.

— И кроме Порхневичей есть там люди.

— Ксендз из Кореличей ехать отказался.

Отец Иона вздохнул:

— Не я ему судья.

— Я тебе подводу не дам.

Подводу дал Сивенков. Знал отлично, для какой цели, знал отношение полиции к этой поездке, но отважился. Сказать по правде, на такой радикальный выпад против Порхневичей, как пленение Михася, Сивенков пошел не только на основе собственной воли, больше тут было от напора Кивляка и поддержки Гапана. Витольда надо взять к ногтю, рисковать сыном — это не в его манере. Не рыпнется. Давая подводу с возчиком и даже кое-какие пищевые подарки в ту подводу, Сивенков как бы посылал маленький сигнал, что он не так уж рьян в этой вражде и порядка ради, а не для оскорбления затеял все, что затеял.

Явление Ионы на краю леса было для лагеря событием.

Даже Витольд не сразу сообразил, как к нему отнестись, когда донесли. Жаркой верой охвачен он не был никогда — такова уж была особенность родового характера, католицизм в жизни Порхневичей скорее носил ритуальный характер. Посещение костела как часть сугубо польского обихода было не душевной потребностью, а скорее выездом на ассамблею уездного тщеславия. Напевал на Пасху «пан Христус з мэртвых вста». Гражина при ночном бегстве унесла с собою иконку свою заветную, в Ченстохове освященную, Матерь Божия с Младенцем. Витольд ничего на это не сказал. Ему было все равно, но он понимал, что курице-жене не все равно, для нее это важно, пусть.

Когда кореличский ксендз отказался ехать в «разбойничий лес», чтобы по правилам отправить в лучший мир тетку Марысю, сестру Тараса, Витольда и Доната, главный Порхневич не столько возмутился, сколько порадовался возможности иронически попенять супруге — вот, мол, каково со мной костел обходится, надо ли так уж было вверяться ему сердцем. Но ничего не сказал, это было бы полным отказом от приблизительной своей польскости, а к этому он был не готов.

А тут Иона.

Этого тяжелого старика он ненавидел не как православного священнослужителя, а как вредителя.

Зачем явился?! Еле же ползает, гремит сундуком с дрянными игрушками, разит от него вином, а не ладаном. Гнать? Про вино — ошибался.

Это было невозможно, хотя Копытко и выскочил на первый план с такой идеей. У комсомольского активиста был большой и всегда находящийся наготове запас ненависти к охмурителям народного человека.

Витольд знал: Саванцы, Гордиевские, Михальчики, Цыдики, да и вообще большинство числились раньше по православной части. Но так же как Порхневичи не жарко рвались в костел, эти не всем существом припадали к Ионе. Все соблюдалось по большим церковным праздникам — на Троицу или Сретение и не думай выгнать в поле народ, — но все же, говоря совсем честно, обязанности, привычки тут было больше, чем подлинного горения. Довольно заметно, как за всего полтора года господства подкопали древо православной веры большевики. Головы молодежи набиты были всякой легковесной чепухой: образование, техникумы, новая жизнь... Копытко верховодил этой дурью и прежде, а теперь считал своим долгом отстаивать на новый манер.

Но старухи! Двух и так закопали без всякого божеского слова. Теперь вот Марковна, одинокая соседка Ровды, вообще непонятно как доковылявшая до леса, пропитана сыростью, кашлем и отходит в дальней землянке, и еще есть совсем плохие.

— Разреши им, — сказала Гражина, хотя хозяин никак не подал виду, что ей позволено иметь мнение в этом вопросе. Сказала как-то так, что Витольд не почувствовал в себе верного права оборвать ее обычным грубым окриком. — Он что-то про Янку знает, — добавила она.

Надо было бы спросить: с чего ты взяла? Но это значит уж совсем перейти с малохольной супружницей на один уровень. Ничего не спросил Витольд, а Анатолю с Зеноном, что несли теперь всю «службу» по лагерю, кивнул: пусть поп сходит, к кому потребно сходить.

Сам наружу не вышел.

Иона, несомненно, знает про Михася. Может быть, он скрытый парламентер от Сивенкова. А вот мысль про Янину...

Гражина лежала в углу, зарыв лицо в тряпки, и что-то там выстанывала тонким своим носом: то ли плакала, то ли молилась. Витольд покосился на лежащую на подушке рядом с головой же